Прежде инженер-каперанг интересовался только насущным, конкретным: оборудованием огневых позиций, маскировкой, устройством личного состава, точными расчетами для боевой стрельбы. Населенные пункты, дороги, железнодорожные станции в радиусе тридцати километров батарея могла в любой момент накрыть уничтожающим огнем.
- Рапортов с просьбой отправить в действующую армию много? неожиданно спросил инженер-каперанг.
- Подал каждый пятый, - ответил Иванов и, отыскав глазами Швайко, добавил: - Даже командиры… Он оборвал фразу. Фамилии не назвал.
Соскин не стал произносить назидательные речи - он, видимо, терпеть их не мог, был человеком дела и твердо усвоил, что слово - это тоже дело. Поэтому он не напоминал, что дивизион назван дивизионом специального назначения не случайно и не случайно прикрывает Ленинград в самом опасном месте. Кто из артиллеристов не знал, что от Пулковских высот до Международного проспекта танки могут пройти в считанные минуты… И Соскин заговорил совсем о другом. Он рассказал, что Гитлер предполагал взять Ленинград 21 июля, месяц назад. Формальные расчеты фашистских штабистов, многократно взвешенные и выверенные, как им казалось, давали такую возможность. Группа вражеских армий "Север", двинувшаяся к городу на Неве, насчитывала шестьсот тысяч солдат и офицеров, более тысячи танков, около тысячи самолетов и шесть тысяч орудий. Однако приказ фюрера не выполнен. Ошибка в расчетах? Чья ошибка? Диктаторы, как известно, не ошибаются ошибаются их подчиненные. Виновны, во всяком случае, они.
Командующий группой "Север" генерал-фельдмаршал фон Лееб, увенчанный рыцарским крестом за прорыв линии Мажино, не желает быть развенчанным. Его армии будут рваться к Ленинграду, пока есть хоть один из шестисот тысяч солдат, хоть одно из шести тысяч орудий…
Сегодня противник вышел к Красногвардейску…
Никто не задавал вопросов. Слово "Красногвардейск" означало - надо ждать. Вот-вот немцы могут прорваться к Вороньей горе. Может быть, сегодня ночью. Может быть, завтра. Может… На войне трудно прогнозировать. Надо быть готовым.
В глухом и плотном мраке Антонов возвращался на огневую позицию. В ближнем болотце озабоченно перекликались лягушки. Он вышел на картофельное поле и направился в сторону деревни Мурьелы.
Лягушачьи вскрики были уже почти неразличимы, когда его слуха коснулись далекие отзвуки канонады. Он остановился, прислушался. Он еще сомневался: не кажется ли? Это было едва-едва уловимо. Но это было.
Павлушкина избегала встреч с Алексеем Смаглием, но не думать о нем, не вспоминать его не могла. Даже обучая санитаров накладывать на голову повязку, она вдруг замечала, что эта повязка и весь разговор о черепных ранениях обретают определенный и конкретный смысл, что черепные ранения опасны постольку, поскольку опасны для него…
Матросы благоговейно смотрели, как проворные руки доктора, взяв два бинта, в мгновение ока закрепляли на голове одного из них "шапку Гиппократа" - аккуратную, надежную. А у них не получалось: бинт на голове не держался, сползал. И никто, конечно, не мог заподозрить, что доктор, так ловко орудующий бинтами, витает бог весть где.
Забот у Павлушкиной все прибывало и прибывало. Занятия с санитарами шли полным ходом. Они научились накладывать жгуты, останавливать кровотечение, применять шины, делать уколы, а тут, как обухом по голове, сообщение с четвертого орудия: у лейтенанта Кузнецова боли в животе, у замкового из его расчета рвота, колики.
Неужели вспышка эпидемии? Сейчас, перед самым боем?
У Кузнецова оказался острый аппендицит - его увезли в госпиталь.
С отравлением справилась, труднее было справиться с собой, со своей тревогой: в садах налились яблоки, в огородах созрели огурцы, неровен час, вспыхнет дизентерия, и батарея до боев выйдет из строя.
Иванов передал на все орудия телефонограмму: "Выполнять приказания врача, как мои".
В санпункт из Ленинграда прислали пополнение - сан-дружинницу Зою. Она только что окончила десятилетку, была уже не девочкой, а девушкой - ей было тесновато в платье школьных лет, которое упруго облегало ее плотное, молодое тело. На фронт Зоя ушла добровольно, видно, проявила характер, добилась желаемого. Медицинских навыков не имела, но очень хотела все уметь и все постичь.
В думах Павлушкиной мелькнуло: "Вот обучу Зою, во время боя оставлю ее здесь, на медпункте, сама перейду на запасной". Запасной разместили рядом с пятым орудием, а пятое находилось в самом центре расположения батареи. Пожалуй, она поступила бы так же и не будь Смаглия. однако что делать, если получилось именно так…
Думая об этом по пути с кузнецовского орудия в Дудергоф, Павлушкина услышала тяжелый гул самолетов. Бомбардировщики прошли над Вороньей горой, за ними, скользнув по небу, пронеслось звено "мессершмиттов".
С высоты было видно, как бомбардировщики заходят на цель. Что там? Болотце, заросшее осокой, жидкая рощица, за нею пустырь. В роще Павлушкина это помнила - стояло несколько глиняных танков, на пустыре был оборудован ложный аэродром.
"Юнкерсы" заходили волнами, бомбы взметали землю. Уже, конечно, ничего не осталось от рощицы, от глиняных танков, от ложного аэродрома, а они все бомбили и бомбили.
Самолеты ушли, оставив за собой огромное облако черного дыма.
В звене "мессершмиттов" Павлушкина одного не досчиталась. Пока она соображала, куда он делся, "мессер" появился в небе и пошел прямо на нее.
Ей доводилось слышать, что фашистские асы практикуют такое: самолет охотится за человеком, если даже он один. И все-таки в первый момент это показалось невероятным. Лишь повинуясь инстинкту, Павлушкина прыгнула, прокатилась метра два по скату и, очутившись в бомбовой воронке, уткнулась в землю.
Пулеметный огонь срезал молодую сосенку. Макушка ее свалилась в воронку, пули прошили край воронки, и несколько комков земли упали на Павлушкину. Она еще не разобралась, ранена или нет, что-то толкнуло в бок, а "мессер" уже развернулся и начал заходить вторично. Моторный гул надвигался, грохот разрывал перепонки, дзвикали пули. Как ни странно, даже гул не мог заглушить близкое дзвиканье пуль.
Истребитель едва не задел плоскостями сосну. Тень его прошла по спине Павлушкиной. В рот набилась земля, но не открой она рта - оглохла б от грохота…
Выбравшись из воронки, постояла, не веря, что жива. Шевельнула правой рукой, левой - целы. Да и бок был цел - видно, ударила срезанная пулями ветка. На ветке беспечно сидела пестрая бабочка, чуть заметно подрагивая крыльями.
Павлушкина стряхнула с кителя землю. Рука слушалась плохо деревянная, чужая.
Бабочка затрепыхала крыльями, полетела прочь. Гул "мессершмиттов" удалялся. Все обошлось…
Спустя несколько дней, проходя мимо бомбовой воронки, она не испытывала уже ни смятения, ни страха, скользнула взглядом по иссеченной пулями макушке сосны и предалась иным мыслям, иным переживаниям. Стремительные перемены, столь частые в круговерти военного времени, захватили Антонину Павлушкину. То, что совсем недавно было немыслимо далеким, ворвалось в ее жизнь властно и решительно.
Три дня назад комбат вызвал ее к себе. Он поинтересовался, как идет обучение боевых санитаров. Она рассказала.
- А как выполняются ваши прочие указания?
Павлушкина неожиданно спросила:
- Можно проверить, товарищ старший лейтенант, где ваш индивидуальный пакет?
Он достал из кармана пакет, молча спрятал его, и вдруг в глазах его загорелись лукавые искорки. Комбат заговорщически улыбнулся:
- Я хочу вас задержать для не совсем официального разговора.
Без всякого перехода, ни с того ни с сего Иванов заговорил о лейтенанте Смаглии, назвал его по имени и отчеству - Алексеем Васильевичем, как никогда прежде не называл, помянул, что знает его с восемнадцатилетнего возраста по училищу, что командир он отличный и человек доброй души, честный и принципиальный. После секундной паузы комбат сказал, что ее, Антонину Григорьевну Павлушкину, знает сравнительно недавно, но ее деловые и человеческие качества у него не вызывают сомнений и он, получив рапорт от лейтенанта Смаглия - рапорт Иванов протянул Павлушкиной, - решил его удовлетворить…
Еще до встречи с комбатом ее ни на час не оставляли раздумья: "Как же так, идет война, как можно думать о нем, о себе, ведь война, война, война". И с ее языка неуверенно сорвались два этих слова:
- Ведь война. Иванов прервал ее:
- Да, война, но настоящие чувства не боятся войны. А тяготы одолевать вдвоем легче, чем в одиночку. Дружно не грузно…
Пословицы всегда выручали его: мысль, подкрепленная народной мудростью, обретала особую завершенность. Доводы Павлушкиной, возникшие после памятной встречи со Смаглием, померкли, отступили перед затаенными чувствами. Краска прилила к лицу…
Колесо ее судьбы завертелось с бешеной скоростью. Она жила, словно во сне, и не заметила, как настал час, когда надо было отбросить все дела и отправиться в Пелгалу на свадебный ужин. Антонина достала свое голубое шелковое платье, приготовленное для выпускного вечера, и черные туфли на каблучке, села на койку и неожиданно разрыдалась. Слезы текли обильно, безостановочно. Сандружинница Зоя, сначала притихшая и растерявшаяся, принялась утешать доктора:
- Что вы, что вы, ведь он такой хороший, такой красивый!
Павлушкина выплакалась - так было заведено в деревне Мясцово, когда девушки выходили замуж, прощались с подругами. Голубое платье аккуратно завернула в газету, туфли спрятала в сумку от противогаза. Одернув китель, проведя раз-другой по сапогам бархоткой, хранимой за голенищем, сдвинула вправо кобуру с наганом, перекинула через плечо санитарную сумку. И все повторилось, как повторялось каждодневно, - травянистая тропа, проложенная комбатом, воронка, суживающаяся книзу, с набежавшей на дно дождевой водой. И лишь в Пелгале, где она сбросила запыленные сапоги и почувствовала, как легко в лакированных лодочках, где надела невесомое голубое платье (после плотного кителя настолько невесомое, словно она и вовсе без одежды), когда увидела Алексея в белоснежной сорочке, свежего, чистого, идущего навстречу, когда появились комбат, политрук с букетами полевых цветов и горделиво-загадочный Георгий Швайко, развернувший газету и поставивший на стол бутылку шампанского в серебряной одежде, - в сердце ее празднично запела радость.
Полевые цветы, поставленные в консервные банки, украсили стол. Шампанское, добытое начпродом неведомо где и как, торжественно возвышалось над железными кружками и гранеными стаканами. Разлили вино.
Иванов пожелал молодым пройти по дорогам войны и вместе прийти к победе.
Политрук Скулачев показал на занавешенное окно, напомнил, что за окном часовой с винтовкой, и предложил тост за то время, когда за окном будут мирные люди, и свадебные песни, и веселая музыка.
Провозглашалось традиционное "горько", на пожелания не скупились, на несколько минут забыли о войне, и Адриан Адрианович достал с подоконника гитару и попросил Тоню что-нибудь спеть. Она не заставила себя упрашивать и запела давнюю, с ранней юности знакомую песню о счастье и верности.
Не изменит оно, не солжет,
Все оценит в тебе, все поймет,
И какая ни грянет беда
Не оставит тебя никогда…
В гильзах мерцал огонь. Словно из той, из мирной, жизни возникли голубое платье Павлушкиной и белая сорочка Смаглия, возникли и вытеснили безысходную горечь первых месяцев войны.
Снова поднялся Иванов, посмотрел на часы. Все поняли - пора. Последний раз сдвинули кружки и граненые стаканы, выпили за жен, за матерей, за родные города и села.
Из сумеречного полусвета комнаты шагнули в загустевшую синеву вечера. Силуэт часового темнел у калитки.
Политрук Скулачев читал в орудийных расчетах отрывки из дневника ефрейтора 3-й немецкой мотодивизии, опубликованные в газетах: "Наш экипаж в составе трех человек вел разведку. В танк было два попадания из русских противотанковых пушек. Танк сгорел. Все мои вещи сожжены. В нашем взводе подбит еще один танк - прямое попадание противотанкового орудия.
…Натолкнулись на упорное сопротивление. Наш батальон отрезали с тыла. Со всех сторон по нас била артиллерия.
…Мы пробиваемся обратно. Танк, шедший впереди нас, попал под артиллерийский снаряд. Два человека убито, четыре ранено".
Матросы, любители вставить острое словцо, хлестко прокомментировать слышанное, молчали. Каждый знал: немцы прут на Ленинград. Исходят кровью, но прут. И Адриан Адрианович, отложив дневник убитого в танке ефрейтора, открыл другую газету - "Ленинградскую правду". Невоенная газета напечатала статью: "Как уничтожать фашистские танки". Из рук в руки перешел рисунок: боец из окопа швыряет бутылку с горючей жидкостью в бронированную машину с крестом.
Скулачев читал медленно, останавливался, чтобы лучше запомнили: с пятнадцати метров танковое орудие не поражает - "мертвое пространство"; бутылки с горючей смесью следует бросать в кормовую часть танка, где расположен мотор.
Разлившаяся жидкость воспламенит его.
Придет ли конец экипажу? Фашисты порой спасаются через верхний или нижний (аварийный) люк. Надо следить! Выпрыгнут - бери на мушку!..
Слушали, наматывали на ус, понимали: скоро. 29 августа пало Тосно, 31 августа пала Мга. Связь со страной по железной дороге оборвалась. Кольцо вокруг Ленинграда неумолимо сжималось.
Скулачев, умевший читать газеты, видел, как изо дня в день тон их становился тревожнее. "Ленинградская правда" призывала:
"Все, как один, на защиту родного города!"
Газета "На страже Родины" писала:
"Грудью защитим свои жилища, свою честь и свободу!"
С плаката смотрели бойцы и ополченцы, ставшие в один ряд.
Александр Прокофьев, словно забыв, что он лирик, исторг строки, отрывистые, как приказ:
Ни шагу назад!
За нами - Ленинград!
Ни шагу назад!
Ни шагу назад!
Передовые, аншлаги, стихи, сводки, плакаты - все сливалось в единый призыв: "Выстоять!"
На первой полосе напечатано сообщение: образован Военный совет обороны Ленинграда.
Авроровцы, чьи орудия ждали своего часа, понимали, что они частица огромного фронта, что они незримо связаны с пехотными полками, до поры скрытыми в глубоких, ощетиненных колючей проволокой траншеях, с фортами и кораблями Кронштадта, громовые залпы которых сотрясают землю и небо, с самим Ленинградом - великим и суровым, то видимым с Вороньей горы, то скрытым туманом и дымом, но всегда ощутимо близким. Сознание этой близости придавало авроровцам особую твердость. Об этом не говорили, это чувствовали.
И еще одна мысль жила в сердцах комендоров: тогда, в октябре семнадцатого, такая же пушка, как эти, стоящие у Вороньей горы, дала сигнал к штурму Зимнего; сегодня они, орудия "Авроры", на важнейшем рубеже, преграждающем путь к городу Ленина.
Об этом тоже вслух не говорили. Но это жило в каждом…
В начале сентября батарея "Аврора" получила приказ: открыть огонь по противнику. Данные передавали из Пулкова, из штаба дивизиона. На мосты, развилки дорог, населенные пункты, рощи и овраги, удаленные от пушек на двадцать километров, и пристрелянные заранее, обрушился огненный смерч.
Наблюдатели и воздушная разведка передавали: снаряды обрушились на скопления танков, горят склады, рушатся мосты, дороги разворочены, становятся непроезжими.
Гитлеровцы бросили на Воронью гору авиацию. От гула груженых "юнкерсов" дрогнула земля. Батарея "А" на всем своем пятнадцатикилометровом фронте от Дудергофа до Пёляле замерла: быть или не быть?
"Юнкерсы" заходили на Воронью гору. Бомбы, отделяясь от самолетов, падали на вековые сосны. Деревья вырывало с корнями. Земля и камни поднялись в воздух. Сквозь дым, мглу и неразбериху разрывов пробилось грязно-рыжее пламя горящего леса.
Волна за волной разворачивались бомбардировщики. Вой включенных сирен несся к земле, а под тяжкими бомбами содрогалась ее твердь.
Два часа длилась бомбежка.
Два часа молчала батарея.
Наконец прорезался писк рации из Пулкова: передали новые данные для стрельбы. И орудия батареи "А", стоявшие у самой Вороньей горы, безупречно замаскированные, не потерявшие ни одного бойца, снова открыли огонь.
Гитлеровцы по звуку пытались засечь батарею. Мгновенно в воздух поднялись "юнкерсы". И опять смерть неистовствовала на Вороньей горе. И опять, едва отгремела бомбежка, заговорили пушки "Авроры"…
Немецкое командование, очевидно, решило во что бы то ни стало найти и уничтожить батарею. Высоко в небе парил фашистский разведчик "фокке-вульф", прозванный в войсках "рамой". По форме он действительно напоминал раму. Разведчик забирался на недосягаемую для зениток высоту и вел съемки. "Юнкерсы" с прежним остервенением терзали Воронью гору. Батарея оставалась необнаруженной. Но жертвы были. По пути к авроровцам погиб от осколка командир дивизиона Григорий Лазаревич Соскин.
8 сентября, закрыв собою полнеба, на Ленинград поплыла фашистская армада. Не сосчитать, сколько их шло, надрывно гудящих бомбовозов.
Весь вечер и всю ночь небо над городом полыхало кровавым заревом. Разбомбленные склады имени Бадаева, где хранились запасы муки и сахара, выбросили двадцатиметровые столбы пламени. Раскаленной лавой тек сахар. Город горел. Тупорылые бомбовозы, иссеченные зенитками, рушились на пылающие дома.
А утром батарея "А" получила последнюю почту. Писем не было. В сводке Советского информбюро Скулачев прочитал: "В ночь на 9 сентября наши войска продолжали бои с противником на всем фронте". И через всю полосу крупным шрифтом:
"Умрем, но Ленинград не отдадим!"
Стемнело, но дорога была еще различима. Она смутно серела среди темного леса. Не зажигая синих фар, шофер медленно вел батарейную полуторку. У выбоин, у бомбовых воронок притормаживал.
Деревья за обочиной, росшие вразброс, отдаленные друг от друга, словно сошлись, встали черной стеной, боясь ночного одиночества.
Старший лейтенант Иванов стоял в кузове, опираясь на крышу кабины. Встречный ветер холодил лицо. Лохматые кусты и сосенки, выбегавшие к дороге, не казались комбату ни призраками, ни медведями, поднявшимися на задние лапы. Он привык к полуночной езде, еще больше к ходьбе, и лес, изменившись во мраке до неузнаваемости, не был для него чужим.
Пока Костя объезжал очередную воронку, Иванов скорее представил, чем увидел, стоявшую у обочины сосну, расщепленную бомбовым взрывом. Макушка ее рухнула наземь, лишь корою крепясь к стволу, а сам ствол белел, как обнаженная кость.
Гитлеровцы бомб не жалели. К счастью, ни одна пушка пока не пострадала, правда, шальным осколком убило командира первого орудия лейтенанта Скоромникова. Пришлось на его место поставить начпрода Швайко. Это вынужденное назначение беспокоило комбата: молодой интендант все-таки не артиллерист. Иванову, привыкшему уважительно относиться к пословицам, вспомнилось: "Всяк сверчок знай свой шесток"…