Егорьев спустился с мостика на палубу. Священник, отец Георгий, торопливо кропил орудия святой водой. Командир, сняв фуражку, шел от группы к группе матросов:
- Встретим свой час достойно! Не посрамим честь свою!
Непокрытая голова, обнажаемая военными лишь в особых случаях, как бы свидетельствовала, что сейчас он наступил, этот особый случай: "Не посрамим честь свою!"
На палубах не было ни суеты, ни тревоги. Все уже отболело, улеглось, и теперь спокойная решимость, готовность ко всему отразились на лицах.
- Не посрамим! - громко ответил комендор Аким Кривоносов и кивнул на орудие: - Попотчуем японца!
Егорьев, не задерживаясь, направился от юта к себе, в носовую часть корабля. На пути, прислоненные к световому люку, лежали носилки для раненых. Рядом стояли ведра с водой на случай пожара. На ведра пошли железные банки из-под машинного масла.
До начала сражения оставались считанные минуты. Молчание сближающихся броненосцев становилось тягостным. Выстрел "Суворова" наконец оборвал молчание. Началось Цусимское сражение!
Сначала "Микаса" на огонь "Суворова" и поддержавших его кораблей отвечал один. По всплескам снарядов флагман вел пристрелку. Пристрелявшись, флагман подал команду другим броненосцам. Сразу вода забурлила, один за другим взметнулись фонтаны из белой кипени брызг, черного дыма и рыжего пламени.
Еще не было попаданий, но уже было ясно, что японцы применили снаряды нового типа, которые взрываются от прикосновения к воде и выбрасывают клубы удушливого, дурманящего дыма.
Скоро весь пролив клокотал смертоносными фонтанами. Они взметались выше корабельных мачт, рассыпались и снова взметались вверх. Эти фонтаны сжимали кольцо вокруг "Суворова". Слева, справа, перед носом, за кормой вырастали белые водяные столбы.
Орудийные стволы изрыгали пламя. Гул нарастал, но даже он не заглушал зловещее шипение воздуха, рассекаемоего снарядами.
На "Суворове" вспыхнули пожары. Из-за дыма невозможно было разглядеть, что горит и насколько это опасно. Пока бой вели броненосцы, крейсерский отряд охранял транспорты. Задача прорваться во Владивосток оставалась в силе.
В 2 часа 25 минут показались крейсеры противника. Они, вероятно, скрывались в дымке острова Коцусима, а теперь на предельной скорости устремились к нашим транспортам, чтобы атаковать их.
"Олег" и "Аврора", чья скорость достигала 23 и 20 узлов и не уступала в скорости японским крейсерам "Читосе", "Кассуге", "Нийтаке", устремились им наперерез.
В десяти кабельтовых от "Авроры" тонул броненосец "Ослябя". Дым и пламя пожирали коробку обезображенного, оставшегося без труб, без башен, без мачт, корабля. Люди - как-никак в команде девятьсот душ! - не успели отплыть от броненосца. Когда стальная громада канула в воду, образовалась гигантская воронка. Она клокотала. Плывущих швырнуло в прожорливый зев этой воронки, и они бессильно завертелись в стремительном, бешеном круговороте.
Матросы "Осляби" гибли на глазах. Им на помощь бросились юркие миноносцы "Бравый" и "Быстрый". "Аврора" прошла чуть в стороне - у правого борта уже взметнулись фонтаны воды. Вражеские снаряды ложились все ближе и ближе.
Большая скорость, умелое маневрирование русских крейсеров мешали японцам пристреляться. Но неожиданно положение осложнилось: неведомо откуда появились "Мацусима", "Ицукусима", "Нанива", "Хасидате", "Сума", "Идзуми".
Теперь японцы наседали на "Олега" и "Аврору" с двух сторон. Два против девяти! Однако численное превосходство противника не остановило крейсеры. Это отметили в своих донесениях японцы: "…около 2 часов 50 минут, заметив появление наших 3-го и 4-го боевых отрядов, "Олег" и "Аврора" пошли на них и начали бой…"
"…около 3 часов судно типа "Аврора" вышло из строя и кинулось на нас…"
Корпус "Авроры" вздрогнул от мощного толчка. В борт ударил снаряд восьмидюймового орудия с "Кассуги". Одновременно на шкафуте - между фок-мачтой и грот-мачтой - пополз по палубе огонь, жадно выбрасывая вверх свои острые, жгучие языки; удушливый дым стлался низко, почти не рассеиваясь. Несколько матросов из пожарного дивизиона, бросившихся с ведрами к огню, отступили - душил кашель, спазмы. Наконец кто-то направил на пламя шланг. Упругий, вздрагивающий, точно живой, шланг ударил тугой струей по палубе. Огонь зашипел, заволакивая шкафут дымом.
Бой разгорался, и было непонятно, как видят и слышат люди в этой кутерьме, в этом грохоте. Между тем "Аврора" маневрировала и не снижала скорости, и огненные всполохи вырывались из стволов ее пушек. И странным показался в суматохе неожиданный, отчаянно прорвавшийся сквозь грохот крик:
- Командир! Командир!
У тех, кто услышал этот крик, первая мысль была заставить замолчать безумца, очевидно контуженного, зовущего в горячке не санитара, а командира крейсера. Но уже через минуту, увидев носилки, сопровождаемые кем-то из офицеров, догадались: да, он. Но что с ним? Убит? Тяжело ранен?
Из дневника судового врача В. С. Кравченко: "В 3 часа 20 минут на носилках был принесен командир крейсера капитан I ранга Е. Р. Егорьев. На его лице играла обычная, слегка насмешливая улыбка. Я тщетно окликнул его: "Евгений Романович!"
Пока санитары перекладывали его на операционный стол, я успел убедиться в отсутствии пульса. Дыхательные движения груди были очень слабы, лицо быстро покрывалось синевой. На голове в области теменных костей виднелось отверстие входной раны, был виден мозг. При исследовании окружности раны под неизмененной кожей на большом протяжении мягко ощупывались осколки черепных костей. Я не стал подробно рассматривать сильно развороченное выходное отверстие на затылке и приказал закрыть рану повязкой. Положение раненого было безнадежно.
В операционной при каждом сотрясении крейсера мигали люстры, подвешенные на шкертах. Запах крови, хлороформа, йода, влажных бинтов заглушал запах гари, жженой одежды, которую разрезали и тут же бросали под операционный стол. Выносить было некогда. Раненые продолжали поступать. Кого приносили, кто приползал, кто ковылял как мог. Многие, получив помощь, возвращались к товарищам, которые вели бой".
Из дневника судового врача В. С. Кравченко (продолжение): "На операционный стол был положен мичман Яковлев: у него оказались две тяжелые рваные раны на левой голени: висели оборванные нервы, сухожилия; кости чудом остались целы. Молодой мичман вел себя молодцом.
…Какой-то матросик принес ко мне на перевязочный пункт оторванную половину черепа (лицо) своего убитого товарища, спрашивая, что с ним делать. Это заметно произвело на всех тяжелое впечатление.
…Я не помню точно часа, кажется между 4 и 5, но был момент, когда вдруг весь перевязочный пункт сразу наполнился грудою стонавших и вздрагивающих тел, среди которых человек семь было принесено уже скончавшимися или смертельно раненными. Тут уж пришлось перевязывать всем, не только фельдшерам и санитарам, но и остальным моим помощникам, перевязывать прямо на палубе".
Израненные, истекали кровью, умирали люди; израненные, с зияющими пробоинами, захлебываясь в потоках хлынувшей воды, задыхаясь в чаду гибельных пожаров, умирали корабли.
На "Суворове" горела штурманская рубка, как шалаш, сложенный из сухих веток. Пламя яростно выпрыгивало из окон, рвалось из тесноты. Какие-то взрывы на палубе - и без того черной, как пепелище, - выбросили вверх клубы дыма, окутавшие корабль сплошной завесой. Казалось, что флагману пришел конец, но, едва приблизились к нему "Ниссин" и "Кассуга", из дымной пелены брызнуло пламя выстрелов. Плавучий пылающий остров остервенело огрызался, не хотел умирать.
Миноносец "Буйный", скользнувший мимо "Авроры", просигналил: "Раненый адмирал и штаб эскадры на борту миноносца".
Побоище продолжалось. Попытки японцев оттеснить "Олега" и "Аврору" к острову Коцусима, где их, очевидно накрыл бы огонь фортов, успеха не имели. Русские крейсеры продолжали маневрировать, уклоняясь то влево, то вправо, развивая предельную скорость, стопоря машины; они, как близнецы, держались рядом, выручая друг друга.
С "Олега" тревожно засемафорили: "Мина!"
Авроровцы проглядели опасность. Хищное стальное тело стремительно приближалось. Дали полный вперед. Мина шла на корабль.
Стоявшие на левом борту, наверное, успели прошептать слова прощания, замерли в роковом ожидании. Волна, рожденная предельной скоростью крейсера, отбросила мину, и она, качнувшись, прошла, не задев судна.
В другой раз что-то случилось с "Олегом". "Аврора" прикрыла собой крейсер, пока "Олег" не справился с повреждениями.
В сухопутном сражении людей укрывает земля. В морском сражении укрыться негде. Задраенные отсеки, если в пробоину хлынет вода или ворвется пожар, становятся могилой. Каждая минута боя чревата опасностью. Море не укроет, не спасет оно поглотит и матроса, и офицера, и адмирала, и смертельно израненный корабль.
Море слабых не любит!
Японский снаряд, как бритвой, рассек бронированный кабель электрического управления рулем. "Аврора" беспомощно завертелась. Без движения, без маневра, под огнем девяти крейсеров - гибель, неминуемый конец.
Минный электрик Андрей Подлесный бросился в боевую рубку. В лицо пахнуло гарью и жаром. Рваные края кабеля врезались в руки. Он застонал от боли. Кровь брызнула на кабель. Но в такие секунды себя забывают. Спасти корабль! Спасти корабль!
Секунда, другая. Тело крейсера вздрогнуло, крейсер рванулся вперед, вновь обретя управление. А Подлесный, выбежав на палубу, увидел мертвого матроса. Он лежал, раскинув руки. Из разорванного шланга хлестала вода, шевеля волосы убитого, как водоросли.
Рядом горел стальной борт корабля. Это казалось невероятным, это казалось галлюцинацией. Конечно, горела не сталь, горела краска, но в такое мгновение задумываться некогда. Подлесный схватил шланг и направил струю на огонь.
Горела не только сталь - на рострах горели шлюпки. Это тоже было непонятно: Подлесный помнил, что перед боем все шлюпки по приказу командира наполнили водой.
Иссеченные осколками, шлюпки давно выпустили воду и медленно умирали на рострах, пожираемые пламенем.
На палубе, испещренной выбоинами от снарядов, красной от крови, валялся обрубок пупырчато-зеленого тела. Фугасный снаряд разорвал крокодила Того в клочья: осталась часть туловища с выпирающим позвоночником и голова. Обреченно смотрел одиноко выпученный глаз…
А жизнь продолжалась. Возле кормовой мачты гремели элеваторы, подавая снаряды. Орудия устало ухали, кожух ствола откатывался и, возвращаясь на место, ненадолго замирал, чтобы снова выдохнуть огонь и смерть.
Внизу, в кочегарке, ставшей во время боя "тылом", - так, возможно, думали наверху, - как всегда, было жарко. Вентиляторы качали не воздух, а дым.
В носовую кочегарку ударил снаряд. Мгновенно помещение наполнилось газом. Кочегар Егорченко, задыхаясь, рухнул на пол.
Осколки повредили трубу, ободрали обшивку, и люди неизбежно сварились бы, если б не стремительные действия Малышевича.
Младший инженер-механик Чеслав Федорович Малышевич слыл молчуном и увальнем, любил часами копаться в механизмах, не проронив ни слова. А тут откуда что взялось - команды четкие, быстрые. Обошлось без жертв. Лишь тошнота подступила к горлу у кочегаров - то ли от пережитого, то ли наглотались газов, которые взметались при разрывах японских снарядов…
Попадания вражеских снарядов в "Аврору" участились.
Из дневника матроса Андрея Подлесного: "В правом борту, под правым катером, 75-мм снаряд сделал пробоину в 2 кв. фута и не разорвался. Снаряд был немедленно выброшен за борт комендором Кривоносовым.
В то же место попал фугасный снаряд, сделавший пробоину в борту в 20 кв. футов. Совершенно выведено из строя 75-мм орудие. Причем убито 3 человека. Взрывом разбросало вблизи лежащие патроны. Причем одна горящая пачка была сброшена в погреб. Но тотчас была потушена хозяином погреба матросом первой статьи Тимиревым".
Из дневника судового врача В. С. Кравченко: "Уже загорелся и грозил взорваться другой ящик с патронами; тяжело раненный в руки и ноги, Борисов ползком до него добрался и вытолкнул за борт.
Перед тем Борисов стоял часовым под флагом. Его ранило, а винтовку вырвало из рук и превратило в нечто неузнаваемое: от деревянных частей винтовки остались только жалкие щепы, а дуло, замок были частью пробиты, частью изогнуты спирально, дугообразно, так что ружье и узнать было нельзя.
Наш широкий новешенький кормовой флаг, весь превращенный в лохмотья, сбиваемый в течение боя шесть раз, теперь снова лежал на палубе, и подоспевший лейтенант Старк тотчас же скомандовал своим резким металлическим голосом: "На флаг! Флаг поднять!"
Но теперь это не так-то легко было сделать: все концы были оборваны, и флаг на гафеле пришлось поднять по-иному (на эренсталях).
Туда под огнем полез боцман Козлов. Остервенело сражались артиллеристы носового орудия. Когда японский снаряд разорвался на полубаке, у правого входного трапа, взрывом всех разбросало. Устоял на ногах лишь лейтенант Дорн. Он огляделся: уцелел комендор Жолноркевич; Дмитриенко забинтовывал голову, явно не собираясь уходить к врачу; тяжелораненый Зиндеев уже тащил снаряд, чтобы зарядить орудие. Бездымный порох выбросило из патронов взрывной волной. Он неярко горел, разметанный по палубе.
- Орудие - к бою! - надтреснуто-хриплым голосом скомандовал Дорн.
Сражение продолжалось…
"Бородино", опрокинувшийся вверх килем, уже не казался грозным броненосцем, вооруженным почти шестьюдесятью орудиями. Его днище, покрытое ракушками, скорее напоминало днище огромной старой баржи, отжившей свой век.
Мощный корабль - настоящий бронированный город с сотнями людей на борту - ушел в пучину Цусимского пролива. Вода сомкнулась над ним, над гигантской братской могилой.
Из 900 человек экипажа эскадренного броненосца "Бородино" только одному матросу суждено было остаться в живых. Вырвался из подводной могилы матрос Семен Ющин".
Гибель броненосца - последнее, что видели в тот день, 14 мая, авроровцы. Смерть флагманского корабля, покинутого адмиралом и его штабом, истерзанного, беспомощного, с одной уцелевшей пушкой, с командой, брошенной на произвол судьбы, увидеть не довелось. Его потопили вражеские миноносцы. Японцы в своем донесении запечатлели последние минуты жизни броненосца "Суворов": "Этот корабль, весь обгоревший и еще горящий, перенесший столько нападений, расстреливавшийся всей (в точном смысле этого слова) эскадрой, имевший только одну случайно уцелевшую пушку в кормовой части, все же открыл из нее огонь, выказывая решимость защищаться до последнего момента своего существования, пока плавает на поверхности воды!.."
С наступлением сумерек часть японских крейсеров вышли из боя. "Кассуга", "Мацусима" и "Нанива" уходили зализывать раны, устранять тяжелые повреждения. Не только крейсерские отряды, но и главные силы японского флота оттянулись на ночь к своим берегам на отдых. Адмирал Того полагал: русским вряд ли отбиться от ночных минных атак многочисленных эсминцев. Кто уцелел днем, погибнет ночью!
Последний сигнал, поданный с миноносца "Безупречный" и принятый уцелевшими кораблями русской эскадры, был краток: "Адмирал Рожественский передает командование адмиралу Небогатову. Идти во Владивосток".
Сигнал этот поступил слишком поздно. Основные броненосцы, способные вести эскадренный бой, уже покоились на дне Цусимского пролива. 2-я Тихоокеанская эскадра как единый боевой организм перестала существовать.
Там, где серела длинная полоса горизонта, показались многочисленные черные точки. Они росли, приближались, казалось, что весь пролив заполнен японскими миноносцами, что нет им числа и никуда от них не укрыться.
Русские корабли - каждый на свой страх и риск, а иногда и небольшими группами - ушли в ночь. Волею случайных обстоятельств "Аврора" оказалась вместе с крейсерами "Олег" и "Жемчуг". "Аврора" и ее соседи шли с погашенными огнями, развивая максимальную скорость, которая подымала крутые буруны, отбрасывающие мины.
Мрак таил неожиданности. Сигнальщики крейсера увидели совсем близко пенные всплески неизвестного судна, которое шло на "Аврору". Столкновение было почти неминуемым, но две трубы, увиденные в последнюю минуту, когда корабли разделяли два кабельтова, сразу все разъяснили: это не миноносец!
"Аврора" и "Мономах" разошлись контркурсами так близко друг от друга, что впору было достать соседа рукой…
Перемещаясь по заливу, крейсеры натолкнулись на длинную цепочку огней. Они слепо мерцали в ночи, перечеркнув огненным пунктиром водный простор. Уж слишком точно огоньки отстояли один от другого! Уж слишком очевидной представлялась уловка японцев увести русские корабли от огней на мины, в заготовленную ловушку…
Крейсеры, не сбавляя скорости, пересекли загадочную цепочку фальш-огней…
За ночь в "Аврору" было выпущено семнадцать вражеских мин, но попаданий не было.
Когда тающие сумерки, слизывая звезды, расступились, сбавили ход. Погони не было. Заработали помпы, выкачивая воду из затопленных отсеков. Изрешеченные осколками трубы "Авроры" выпускали дым не только вверх, как обычно, - темные струи вырывались и по бокам.
На палубу вышли несколько машинистов и кочегаров и с трудом узнали свой обгорелый, в зияющих пробоинах корабль. Да и сами они были в мазуте, в угольной пыли, в густой копоти, чумазые, как призраки-полуночники.
Машиниста Богаевского - он провел возле машин бессменно двадцать восемь часов - качало от крайней вымотанности.
Возле шестидюймового орудия, испещренного осколочными зазубринами, сидели артиллеристы Дмитриенко и Зиндеев. У Дмитриенко была перевязана голова, у Зиндеева - левая рука и шея. Зиндеев заметил, что к стволу пушки прилип клок человеческого мяса вместе с лоскутом тельняшки. Дмитриенко проследил за взглядом товарища, глухо сказал:
- Все, что от Акима осталось. Нет больше Кривоносова…
- Многих нет, - угрюмо добавил дальномерщик Храбрых, который и сам чудом уцелел. Взрывная волна выбросила его за борт. Ухватившись за штаг, Храбрых висел за бортом, чувствуя, что силы его покидают и смерть в клокочущей бездне неизбежна. Однако судьбы людские неисповедимы. Сильный толчок, накренивший "Аврору", бросил обреченного не в пучину, а на палубу. Сигнальщик отделался ушибом…
Лишь утром подобрали всех погибших. "Один из убитых нижних чинов был найден без головы, рук и ног, у другого в груди была гильза". Всего погибло пятнадцать человек. Выбыло из строя раненых более восьмидесяти.
Цусимское побоище было позади. Впереди была неизвестность.
В Южно-Китайском море хоронили Евгения Романовича Егорьева. Отец Георгий раскачивал благовонное кадило. Приспущенные флаги не шевелились. Ветра не было.
Застопорили машины. По наклонным доскам плавно спустили в воду запаянный цинковый гроб.
Командир корабля, отдавший сорок лет морю, погрузился в него, чтобы остаться в его глубинах навсегда. Море было его судьбой, его жизнью; море принесло ему смерть, приняло в свою пучину.