Просто не верилось, что меня действительно приняли. Торопливо сообщил остальные анкетные данные и присоединился к группе, ожидавшей очереди в баню, после чего выдавали обмундирование. Волосы мне оставили - такую привилегию имели добровольцы. Примерил полученное обмундирование. Шинель разглядывать не стал (стояла страшная жара), довольно быстро справился с бельем и брюками, но вот форма мне досталась явно на двухметрового великана. Попытался обменять ее. Обратился к сержанту, который выдавал новобранцам обмундирование. Фуражку и форму он заменил, а вот сапог меньшего размера не нашлось. Я упрямо повторял, что сапоги мне велики. Сержант, пораженный подобной наглостью, искоса поглядел на меня и вынес приговор:
- Сапоги как раз, только ноги у тебя слишком маленькие. Катись отсюда, пока я добрый.
* * *
День начался беседой на политические темы. Нам прочитали и разъяснили самый актуальный в те дни документ - первую официально провозглашенную программу народной власти - Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. В конце беседы политработник рассказал о последних новостях с фронта. В это время шли бои за правобережную часть Варшавы - Прагу и за плацдармы на западном берегу Вислы под Сандомиром и Пулавами. Он объявил также, что часть солдат из нашего подразделения будет направлена в офицерское училище.
После строевых занятий объявили общее построение, и командир приказал выйти из строя тем, кто имеет по крайней мере семилетнее образование. Вышел и я, но, поняв, что отбирают кандидатов в офицерское училище, вернулся в строй. Меня потом еще раз вызывали к командиру и расспрашивали, почему я отказался от учебы. Но я не хотел и слышать об училище, мне хотелось поскорее попасть на фронт.
* * *
По причине своего маленького роста я шел в последней четверке. Солнце палило неумолимо. Поднятая сапогами пыль покрыла солдат с головы до ног. Время от времени мы двигались ускоренным маршем. В довершение всего через несколько километров острой болью напомнили о себе сапоги. Теперь все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы хоть немного уменьшить боль.
За день мы прошли около двадцати километров. На ночь устроились кто как: кто растянулся на траве, кто прилег в придорожной канаве или под кустами. На ужин съели часть полученного на дорогу хлеба с консервами.
Приближаемся к поселку Милосна-Стара, до Варшавы уже недалеко. У первых домов поселка - развилка дорог. Левая дорога ведет в Варшаву, правая - в Минск-Мазовецкий. На временном указателе, прикрепленном на столбе у развалины, читаем: "Варшава - 17 километров, Берлин - 512, Минск-Мазовецкий - 23, Москва - 1270". Шоссе в этом месте пересекает холмистую местность. Преодолеваем довольно крутой подъем, и нашим глазам открывается леденящая кровь картина: выше диска заходящего солнца - огромное багряное зарево горящей Варшавы. Столицу заволокли клубы дыма и огня. Там еще шли бои - последние схватки восставших с карателями.
С высотки были хорошо видны разрушенные и сожженные дома и следы ожесточенных боев. Гряда холмов была использована гитлеровцами как последний рубеж обороны перед Прагой. Колонна свернула с шоссе направо, в лес, окружающий загородную королевскую резиденцию в Вилянуве. Здесь мы остановились передохнуть и поужинать. Сумерки сгущались, откуда-то издалека доносились отзвуки артиллерийской перестрелки. На следующий день рота проходила через мое родное местечко. От шоссе было не более двухсот метров до моего дома. В голове сверлила мысль: как бы увидеть мать. Но это было невозможно. На марше я не мог отлучиться из роты. Быстро летели минуты, и вскоре родной дом остался далеко позади.
Миновали Кавенчин и Таргувек - поселки, теперь совсем слившиеся с кварталами Праги. Здесь уже были слышны пулеметные очереди и видны вспышки ракет над передним краем. Бойцы разместились в заброшенных строениях. Противник был совсем рядом. Остаток дня приводили в порядок снаряжение и чистили оружие. На следующее утро я очутился на переднем крае.
* * *
Я был рядовым 1-й роты 6-го пехотного полка 2-й пехотной дивизии имени Генрика Домбровского. Нашей ротой командовал молодой офицер хорунжий Стефаньский.
Перед нами находились строения и железнодорожные пути, ведущие из Праги в направлении станции Плуды. Едва рота заняла исходные позиции на окраине городского района Брудно - вдоль улиц Скрайной и Марывильской, как пришел приказ овладеть ночью участком местности, расположенным между железнодорожным полотном и Жераньским каналом. Я хорошо помнил эти места. До войны я часто прибегал сюда - навещал отца, который работал неподалеку в железнодорожных мастерских. Атака началась незадолго до полуночи. Под прикрытием темноты мы подползли к полотну железной дороги, откуда немцы вели огонь. Ночную темноту прорезали трассирующие пули и ракеты. Мы перебежали пути и, рассыпавшись цепью, стали продвигаться вперед. Противник обрушил на нас огонь со стороны канала.
На нашем пути оказалось поле с невысокими буграми. На нем под непрекращающимся огнем противника мы начали окапываться. Сначала лежа, а потом встав на колени, я, как и другие, долбил саперной лопаткой иссохшую землю. Спереди возникал бруствер. Работа шла медленно, руки ныли от усталости, пот заливал глаза. Однако нервное напряжение и страх придавали силы. Я думал только о том, чтобы случайно не приподнять голову и как можно быстрее укрыться от пуль в окопе. Командир взвода, переползая от одного солдата к другому, показывал, куда следует вести окоп, а солдаты бойко, не жалея сил, работали лопатками. К рассвету из одиночных окопов образовалась длинная траншея, по которой уже можно было передвигаться согнувшись. На следующий день мы углубили траншею и лишь потом приступили к оборудованию удобных стрелковых гнезд. Позже строили блиндажи.
Варшава продолжала полыхать. Ночью над городом кружили советские "кукурузники", сбрасывая повстанцам оружие и бомбя позиции гитлеровцев.
Питались мы раз в сутки. Каждую ночь двое солдат из нашего взвода попеременно ходили километра за два в тыл за едой. Они приносили ее в термосах и ведрах. Чаще всего это была ячменная каша, к сожалению, почти всегда холодная, нередко перемешанная с песком и пахнущая бензином. Хуже всего обстояло дело с водой. Ее постоянно не хватало.
Был уже конец сентября, и ночи становились все холоднее. Днем, как назло, лил дождь, и мокрая одежда липла к телу. В довершение ко всему негде было спать: укрытия залила вода.
Воды теперь было более чем достаточно, но только дождевой. Мы по-прежнему страдали от недостатка воды, пригодной для питья. Чтобы "организовать" регулярное снабжение, мы выкопали рядом с траншеей яму глубиной около метра и шириной сантиметров семьдесят. На дне ямы постоянно собиралась желто-зеленая жидкость. Каждый раз, зачерпнув котелками мутную воду, приходилось ждать, пока отстоится глина.
Как-то вечером я напросился идти за провиантом - так мне хотелось попить чистой воды. Пошли, как всегда, вдвоем. Я взял термосы, товарищ - ведро, и мы двинулись в тыл. Мой спутник шел впереди, так как уже бывал на кухне и знал, как туда добраться. Пригнувшись, стали пробираться к сортировочной горке железнодорожной станции. Там переждали, пока погаснет мертвенный свет ракеты и местность снова погрузится в темноту. Быстро перебрались на другую сторону насыпи. Короткими перебежками пересекли поле, которое немцы простреливали со стороны Плуд. Путь преградила нам линия окопов - в то время их было много отрыто в ближнем тылу. Скатились в окоп передохнуть.
Миновав еще несколько сот метров среди домов, мы оказались у полевой кухни в районе Базыльяньской улицы. Мгновенно проглотили свой ужин - наконец-то в горячем виде и, что самое главное, без скрипящего на зубах песка! С наслаждением выпили по кружке горячего кофе. Повара тем временем наполнили термосы и ведро супом. Хлеб и мешочек сахара мы завернули в одеяло, а махорку - в плащ-палатку. К этому добавилось еще по нескольку фляжек с водой, подвешенных к поясу. Газеты пришлось засунуть за пазуху. Туда же спрятали и письма. Я, наверное, мало чем отличался от тяжело навьюченного верблюда. По простреливаемому полю пришлось идти согнувшись, поскольку бросаться на землю с термосами было просто невозможно. Затекшие спины мы распрямили только в своей траншее.
Прежде всего раздали воду, письма и газеты, а потом суп из термоса. В ведро снова попало много песка, когда мы задели им за стенку траншеи. Пришлось ждать, пока песок осядет на дно.
Ночью вспыхнула ожесточенная перестрелка. Вечером саперы сделали проходы в минном поле перед нашей траншеей, и трое разведчиков отправились за "языком". Мы ждали их возвращения и поэтому некоторое время не освещали ракетами наше предполье. Через час в расположении гитлеровцев началась беспорядочная стрельба. В небо взвились осветительные ракеты. Это говорило о том, что наши разведчики обнаружены.
Вскоре мы увидели их. Пригнувшись, разведчики бежали к нашему переднему краю. Вслед им летели строчки трассирующих пуль. Тем самым немцы раскрывали свои позиции. Мы открыли по ним огонь, стараясь не попасть в своих. Разведчики вернулись, но, к сожалению, с пустыми руками.
* * *
Армейская газета "Звыченжимы" сообщила, что повстанцы в Варшаве капитулировали. Поднятое реакционными политиками восстание дорого обошлось нашей столице: погибло множество варшавян, а от города остались одни руины.
* * *
8 октября погиб ефрейтор Здислав Вольфграм, лучший снайпер нашей роты. Его отлично замаскированная позиция находилась на возвышенности слева от меня. Стрелял он редко, но зато после каждого его выстрела одним гитлеровцем становилось меньше. На прикладе своей винтовки с оптическим прицелом, который мы часто разглядывали с завистью, он делал зарубки после каждого удачного выстрела. По ним можно было сосчитать, сколько фашистов он отправил на тот свет, или, как он обычно говорил, "в лоно Авраама". Наш снайпер был терпеливым наблюдателем и часами мог ждать появления цели. После выстрела он немедленно менял позицию. Мы иногда помогали ему: поднимали на палке каску над бруствером, как будто неосторожный боец выглядывает из траншеи. Немцы открывали огонь, а снайпер находил для себя новые цели. Гитлеровцы вскоре поняли, что на этом участке действует опытный стрелок, и обратили на него особое внимание. Неосторожность - снайпер приподнял голову над бруствером - стоила ему жизни. Здислав в этот момент разговаривал с соседом. Прогремел выстрел - и пуля попала ему в голову.
* * *
После очередной перегруппировки я оказался на правом фланге взвода. Немцы на этом участке занимали позиции перед Жераньским каналом и даже южнее железнодорожной линии, идущей из Варшавы в Плуды.
Рядом со мной расположился подофицер по фамилии Кривонос, который, хотя и был родом из Сибири, хорошо говорил по-польски. Я начал оборудовать свою позицию и ближе знакомиться с новыми соседями. Справа неподалеку от меня устроил пулеметное гнездо ефрейтор Прыка. Он родился в Силезии и говорил на местном наречии, в котором я не понимал многих слов. Прыка рассказывал, что его принудительно мобилизовали в немецкую армию, и ему пришлось воевать на стороне фашистов. Под Сталинградом, как только подвернулся случай, он перешел на советскую сторону.
Ночью нам принесли только хлеб: одного из двух бойцов, которые пошли на кухню, убило на железнодорожном полотне. Пробитый пулями термос с супом так там и остался.
Днем стояла ясная безоблачная погода. Соседний батальон получил приказ отбросить немцев с противоположной стороны железнодорожной линии и местами вытеснить их за канал. На окопы врага обрушился град снарядов и мин, потом в атаку бросились пехотинцы. Гитлеровцы не выдержали и начали отступать. Некоторые из них побежали за железнодорожные пути мимо позиций нашей роты. Мы встретили их дружным огнем. В ходе схватки противник был отброшен на несколько сот метров назад и потерял выгодные позиции на возвышенности.
Стало темнеть, когда немцы, очевидно подтянув подкрепления, начали обстреливать нас из орудий и минометов. Небольшой осколок вонзился мне сзади в шею, несколькими миллиметрами выше воротника шинели. Стиснув от боли зубы, я сам вытащил его. Вскоре пришел санитар и забинтовал мне шею, так что я почти не мог пошевельнуть головой.
Ночью установилась относительная тишина. Только временами немцы освещали ничейную полосу ракетами и давали несколько пулеметных очередей. У меня сильно болела шея, лихорадило, мучила жажда. Я отправился к нашему "колодцу" и увидел, как был уничтожен немецкий грузовик с боеприпасами, который двигался по шоссе из Жерани в сторону Варшавы. Один из наших бойцов воспользовался моментом, когда машина выехала из-за домов на открытое пространство, и метко поразил цель из противотанкового ружья. Раздался взрыв, высоко взметнулось пламя, и от машины не осталось и следа.
На ужин мы получили консервы - питание явно улучшалось. Принесли и немного водки, но я отказался от своей порции, поскольку вообще не пил. Ночью саперы сделали проходы в наших минных полях. Командир отделения разъяснил нам нашу задачу. На рассвете мы должны были отбросить немцев за канал в направлении Плуд. Для каждого отделения в минном поле был сделан отдельный проход, обозначенный воткнутыми в землю колышками. Сразу за проходами отделение должно было развернуться в цепь и продвигаться вперед. До канала было недалеко, всего метров шестьсот, а до окопов противника - около трехсот метров.
Ночью, как и большинство моих товарищей, я не сомкнул глаз. Вычистил свой автомат, полностью зарядил диски, проверил гранаты. На всякий случай раздобыл одну противотанковую. Напряженно ждем сигнала - ракеты.
Светает. Внезапно начинает громыхать наша артиллерия. Град снарядов обрушивается на позиции немцев. Мы ждем. Но вот высоко над предпольем взвивается ракета, и мы быстро выскакиваем из окопов. Первая опасность - наши минные поля - остается позади. Рассыпавшись цепью, бежим вперед. Немцы открывают беспорядочный огонь. Взрывы немецких снарядов заглушают свист пуль. Бросаюсь на землю, ползу, смотрю, как ведут себя мои товарищи. Вскакиваю, делаю несколько прыжков вперед и снова падаю. И так повторяется много раз. После очередного прыжка лежу, прижавшись к земле. Глаза засыпает песок. Протерев их, вижу перед самым носом вспаханную пулеметной очередью землю. Спина покрывается холодным потом. В голове мелькает мысль: вот пригодилась бы сейчас стальная каска, которую я выбросил перед атакой. Поле, как назло, удивительно ровное: ни бугорка, ни рытвины. Стараюсь вжаться в землю, лежу неподвижно. Что-то будет дальше? Некоторые бойцы остались на поле навсегда. Слышны крики и стопы раненых. До немецких окопов остается всего несколько десятков метров. Ползу дальше. На всякий случай бросаю гранату: может быть, удастся уничтожить мины перед передним краем гитлеровцев.
Когда мы находились в десятке метров от цели нашей атаки, я увидел первых немцев. Даю по ним очередь из автомата, а затем швыряю гранату. Под руку попадает противотанковая. Оглушительный взрыв - и я бросаюсь вперед. Еще один прыжок - и мы в окопе. В некоторых стрелковых ячейках остались трупы фашистских солдат. Кое-кому из гитлеровцев удается скрыться на противоположной стороне канала. Во время атаки погибло несколько наших бойцов, в том числе и Кривонос. Прыка был ранен в руку.
* * *
12 октября. Утром меня ранило, а уже несколько часов спустя я лежу в медсанбате дивизии. Большой осколок снаряда попал в левое колено и теперь торчал в самой середине коленной чашечки. Один из бойцов наложил временную повязку, а потом меня отнесли туда, где мы получали питание. Там сестра сделала мне укол против столбняка, и санитарный автомобиль доставил меня в санбат, где врачи наложили повязку на ногу, а заодно и на шею. Теперь я лежал совершенно беспомощный, не мог шевельнуть ни ногой, ни головой.
В санбате меня навестила мать. Я увидел ее, когда она вошла и медленно двинулась между койками, вглядываясь в лица раненых. Она посмотрела и на меня, но прошла мимо. У меня ком подступил к горлу. Значит, я так изменился, что меня не узнает даже родная мать. Я поднял руку и позвал ее. Она заметила, что виски у меня поседели. Я утешал ее, что рана несерьезная, а от изменения цвета волос еще никто не умирал. Главное, что я остался жив.
Меня привезли в полевой подвижной госпиталь Советской Армии номер 616. Мы лежали в большом цехе какого-то промышленного предприятия, расположенного в лесу. В просторном помещении нас было, пожалуй, более двухсот раненых - советских и польских солдат. Некоторые были забинтованы с головы до ног и напоминали большие куклы. Койки были установлены рядами и сдвинуты по две. Между каждой парой - узкие проходы. Койки застелены белоснежным бельем.
У меня подскочила температура. Нога распухла и страшно болела. В соседнем помещении находилась операционная. Там делали и перевязки. Меня принесли на первую перевязку, когда на одном из столов молодому бойцу ампутировали ногу. Один из врачей посмотрел на меня и произнес: "Надо резать". Хотя он говорил по-русски, я понял смысл его слов и замотал головой: не соглашаюсь, мол. Ногу снова забинтовали, меня отнесли в палату. Эту ночь я не мог заснуть. Тогда мне шел восемнадцатый год, и я не представлял себе жизни без ноги.
Утром состоялся повторный осмотр с участием еще нескольких врачей. Я понимал не все из их разговора, однако обратил внимание на женщину-врача, которая говорила громче всех. Сидевший рядом со мной раненый, владевший русским языком, сказал мне, что она возражает против немедленной ампутации. Докторша повторяла, что следует подождать два-три дня и уже потом решать вопрос об операции.
Я готов был многое дать, чтобы не терять ногу. Чувствовал себя немного лучше, а при очередной перевязке заметил, что синева исчезла и кожа вокруг раны стала густого красного цвета. Докторша, которая возражала против ампутации, несколько раз приходила ко мне и спрашивала, как я себя чувствую. Впрочем, понять ее до конца я не мог: слабо знал русский язык. Ночью трудно было заснуть из-за стонов раненых. Время от времени кто-нибудь начинал кричать или звать медсестру. Утром с соседней койки унесли тело умершего бойца, а днем его место занял солдат, раненный в руку. Оказалось, что его ранило под Яблонной во время контратаки немцев.
Вскоре в госпиталь приехали товарищи из его части и привезли Крест Храбрых, которым его наградили за уничтожение немецкого танка. Раненый очень удивился и все никак не мог понять, о чем говорят приехавшие, так как не допускал, что подбил танк: он потерял сознание сразу после того, как бросил гранату.