Как секретарь ССП и главный редактор журнала (а все это была тогда номенклатура ЦК КПСС), Твардовский имел, конечно, ряд привилегий, в том числе и в области информации. Он получал некоторые сборники материалов и журналы для специального пользования и узкого круга знакомства. Принимая от меня некоторые материалы Самиздата, Твардовский в 1968 году начал давать мне для чтения и получаемые им сборники полузакрытой информации, в основном аннотации или полные переводы статей из наиболее известных на Западе журналов и крупных газет. Это были пространные анализы международных событий или западные оценки событий в Советском Союзе. Где-нибудь в Лондоне все это можно было бы найти в любой среднего размера библиотеке.
Несколько раз Твардовский предлагал мне материальную помощь. "У вас большие расходы – на бумагу, машинистку, на такси. А я не обеднею". Я, конечно, отказывался. Позднее я узнал, что такую же помощь Твардовский предлагал Анатолию Рыбакову, который оказался в конце 60-х годов в трудном материальном положении. "Новый мир" объявил уже в 1966 году о предстоящей публикации романа "Дети Арбата", но книга не пошла из-за цензурных придирок, не пустил ее Рыбаков и в Самиздат. "Анатолий Наумович, – говорил Твардовский, – я не Крез, но вот вам моя сберкнижка. Как только вам понадобятся деньги, снимайте сколько хотите!" Рыбаков отказался.
Пожалуй, только однажды я решился поспорить с Твардовским на литературные темы. Речь шла о книге Евгении Гинзбург "Крутой маршрут". Еще в 1964 году первая часть этой книги получила широкое распространение в списках, и ее успех у интеллигенции был очень большим. Потом появилась и вторая часть. В 1967 году первая часть "Крутого маршрута" была опубликована в Италии и быстро переведена на многие языки. Очень многие западные газеты и журналы ставили книгу Е. С. Гинзбург выше произведений Солженицына не только по полноте охвата, но и по художественным достоинствам.
Твардовский еще в 1967–1968 годах занимал пост заместителя председателя Европейского писательского союза и часто бывал за границей (это объединение писателей распалось после интервенции в ЧССР). Однажды, вернувшись из Италии, он сказал, что там "гремит" книга Гинзбург. Я выразил сожаление по поводу того, что книга Гинзбург не была в свое время опубликована в "Новом мире". Я знал, что еще в 1963 году когда Е. С. Гинзбург жила во Львове, она присылала первую часть книги в редакции журналов "Новый мир" и "Юность". Но рукопись была отклонена в обеих редакциях, хотя в редакционную коллегию "Юности" входил тогда Василий Аксенов – сын Е. С. Гинзбург. Из "Юности" книга, видимо, ушла и в Самиздат. Только в конце 1964 года Евгения Гинзбург посетила редакцию "Нового мира". Ее принимал Твардовский, но она вспоминала об этой встрече неохотно. Мне казалось, что редакция прошла в данном случае мимо замечательной книги.
Мои слова об ошибке журнала задели Твардовского, и он просил меня зайти через несколько дней в редакцию "Нового мира", он тоже там будет. Когда я пришел, Твардовский попросил свою секретаршу Софью Ханановну принести материалы по рукописи Евгении Гинзбург. "Прочтите все это, Рой Александрович, – сказал Твардовский. – Потом поговорим".
Я прочел краткие отзывы почти всех членов редакционной коллегии. Насколько я помню, все они были положительными, замечаний было немного. Главным в этой небольшой папке являлось обстоятельное письмо самого Твардовского, адресованное членам редколлегии, а не автору рукописи. Было очевидно, что внутри редакции имелись различные мнения по поводу книги Е. Гинзбург, и чтобы положить конец этим спорам, Твардовский счел нужным в письменном виде и как можно подробнее изложить свою точку зрения и свое решение.
Все замечания Твардовского были справедливы и убедительны. Некоторые совпадали с теми замечаниями, которые мне приходилось ранее высказывать Евгении Гинзбург. Но я сам работал еще недавно в большом издательстве и мог считать себя профессиональным редактором. Для меня поэтому было очевидно, что все отмеченные Твардовским недостатки рукописи "Крутой маршрут" было бы нетрудно устранить при совместной работе автора и доброжелательного редактора. У меня поэтому не исчезло сожаление по поводу того, что Твардовский и Гинзбург не поняли друг друга и их встреча прошла более чем холодно.
Евгения Гинзбург любила "Новый мир", всегда читала этот журнал, но к самому Твардовскому относилась сдержанно. Иногда она говорила, что Твардовского, возможно, не устраивала ее еврейская фамилия. Но этот упрек был несправедлив, Твардовского задевало то, что в потоке рукописей о событиях и преступлениях сталинского террора, который шел в 1963–1965 годах в редакцию "Нового мира", почти всегда речь шла о трагедии коммунистов, интеллигенции, хозяйственных и военных руководителей.
Авторы этих работ почти не замечали страшной трагедии самого народа и особенно русского, украинского и казахского крестьянства. В повести Солженицына Твардовского привлекло именно то, что Иван Денисович – это простой русский крестьянин и солдат. Твардовский всегда выделял рассказы и повести, где речь шла о жизни, судьбе и мыслях рабочих, крестьян, служащих, рядовых людей. "Дамский мастер", "Неделя как неделя", "Артист балета", "Юность в Железнодольске", "Вера и Зойка" – это рассказы о парикмахерской, о жизни рядового экспериментатора, простого артиста, рабочих на стройке, о приемщицах в городской прачечной или химчистке.
Книга Е. Гинзбург начинается с драмы казанской городской партийно-советской элиты. Но дальше все меняется, и мы видим страшную трагедию тысяч и тысяч женщин в тюрьмах, в лагерях и на пересылках, на этапах и на тяжелых даже для мужчин работах. Почти во всей "лагерной" литературе мы видели обычно страдания мужчин. Но книга Гинзбург показала нам нечеловеческие страдания, выпадавшие в те годы на долю женщин, которым приходилось порой испытывать большие унижения и издевательства, чем их выпало на долю мужчин. Это обстоятельство не привлекло в редакции "Нового мира" должного внимания. В СССР книга Евгении Гинзбург выходила несколько раз в 1989–1991 годах – уже после ее смерти. Но это была уже совсем другая эпоха, когда влияние таких книг было уже не слишком велико.
В 1969 году главной темой моих бесед с Твардовским были все более настойчивые попытки реабилитации Сталина, исходившие "сверху" и находившие отражение в публикациях главных партийных газет и журналов, а также в материалах таких "толстых" журналов, как "Октябрь", "Молодая гвардия", "Наш современник". Я познакомил Александра Трифоновича с очередным вариантом своей книги "О социалистической демократии", и он прочел эту рукопись с большим вниманием. В апреле 1969 года я передал Твардовскому копию своего "Открытого письма в редакцию журнала "Коммунист"" с протестом против некоторых публикаций этого журнала, обеляющих Сталина. В это время меня уже начали вызывать и в райком партии, и в школьный отдел Московского горкома КПСС, требуя объяснений по поводу моей работы "К суду истории". Я отвечал, что это еще черновик, что это мое частное исследование, которое нигде не опубликовано и которое я никому не навязываю.
Тем не менее было видно, что на меня заведено "персональное дело", результатом которого могло быть в то время только исключение из партии. У меня никогда не было переписки с Твардовским, при частых встречах и при особом характере наших бесед в этом не было нужды. Однако перед праздником 1 Мая я неожиданно получил небольшое письмо из Пахры от Твардовского. Он поздравлял меня с праздником, призывал к стойкости и терпению и писал, что постоянно думает о моей работе и моей судьбе. Письмо было написано от руки и, как я понял, оно предназначалось не только для меня, но и для всех тех, кто, по мнению Твардовского, контролировал мою переписку и мою работу.
Упоминание об этом поздравительном письме я нашел в "Рабочих тетрадях" А. Т. Твардовского, но уже через тридцать пять лет. В записи от 30 апреля 1969 года, сделанной в 5 часов утра, можно прочесть: "Вчера написал десятка два неотложных первомайских приветствий, скучное и пустое дело, за исключением, может быть, таких адресатов, как Солженицын и Рой, – последнего приветствую впервые и с тенденцией" ("Знамя", 2004, № 5, с. 150).
В этой же серии апрельских записок А. Твардовского я нашел и упоминание о нашем с Жоресом посещении редакции "Нового мира". Сам я об этом совсем забыл. Вероятно, это был очень короткий и случайный визит. Жорес жил в это время в Обнинске и приезжал в Москву раз в семь или десять дней по делам. Но Твардовский записал 12 апреля: "Вчера – посещение редакции братьями Медведевыми, моя ошибка – впервые видя их вместе, и, кажется, Жореса вообще впервые, поздоровался с последним, приняв его за Роя. Чудесная пара близнецов" (с. 144).
Были в этих "Рабочих тетрадях" и записи о моем "Открытом письме в журнал "Коммунист"" с протестом против опубликованных там статей с восхвалениями Сталина, а также подробности некоторых моих бесед в горкоме партии и в ЦК КПСС, о которых сам я уже забыл – о Сталине, об убийстве Троцкого, о побеге в Англию писателя Анатолия Кузнецова.
Процедура моего исключения из КПСС – от райкома до КПК при ЦК КПСС – заняла много месяцев. Меня активно защищала группа старых большевиков, которые ходили по партийным инстанциям, писали письма и заявления с протестом. Все обвинения в мой адрес выдвигались по стандартной схеме: "Я этой рукописи не читал, но должен сказать…" В "деле" была только одна на двух страницах анонимная справка от Института марксизма-ленинизма, в которой я и моя работа обвинялись в "очернительстве" и во всех других идеологических грехах. Я рассказывал об этом Твардовскому в общих чертах. Он в это время сам подвергался все более сильному давлению и подумывал о возможном уходе с поста главного редактора. В один из таких трудных для него дней Твардовский сказал мне примерно следующее: "Я не могу принять и понять тот факт, что вас исключили из партии, тогда как очень многие из недостойных и плохих людей не только остаются в партии, но и занимают в ней все более видное положение. Если бы это было в моей власти, то я издал бы вашу книгу о Сталине, а потом ушел из журнала. Было бы за что".
Конечно, мы говорили не только о Сталине и наступлении сталинистов. Помню, что долго обменивались всеми известными нам сведениями о неожиданном побеге на Запад популярного тогда писателя из Тулы Анатолия Кузнецова. Он был автором романа-документа о войне и фашизме "Бабий Яр", который опубликован в начале 60-х годов в журнале "Юность", а вскоре вышел, к удивлению многих, и отдельной книгой. Даже после цензурных изъятий этот роман произвел на всех нас сильное впечатление: автор рисовал картину трагедии Киева в годы фашистской оккупации, в том числе и трагедию киевских евреев. В 1964 и 1968 годах А. Кузнецов опубликовал две повести в "Новом мире". Твардовский хвалил эти повести и считал Кузнецова автором "Нового мира", хотя встречался с ним только один раз. Обстоятельства и мотивы этого побега были столь неясны, а объяснения самого Кузнецова, которые передавались по "голосам", столь противоречивы, что это вызвало критические отзывы как среди диссидентов, так и в кругах эмиграции. Кузнецов заявил, что он давно хотел бежать из СССР, но не видел к этому иного способа, как стать на время тайным сотрудником КГБ. Он утверждал однако, что все его донесения на друзей и писателей были простым художественным вымыслом и поэтому не могли никому и ни в чем повредить.
Большое впечатление на Твардовского произвел успех американских космонавтов, сумевших в июле 1969 года достигнуть поверхности Луны. Обсуждая с друзьями значение и масштабы этого события, Твардовский подмечал и такие вещи, на которые многие из нас не обратили внимания. "Прочтите, Рой Александрович, здесь напечатано, что Армстронг много думал о том, что он должен сказать, когда первым из людей Земли вступит на поверхность Луны. Только в последний момент он нашел подходящие слова: "Маленький шаг для человека, великий шаг для всего человечества". Если бы это был советский космонавт, – продолжал Твардовский, – сколько бы всяких комиссий обсуждали эту историческую фразу! Какие бы инстанции утверждали первые слова, которые надлежит произнести "нашему человеку" на Луне!"
Я рассказал Твардовскому историю, за точность которой, однако, не мог поручиться. При отборе первых женщин на полет в космос готовились сразу две космонавтки. При этом проводились не только занятия по специальной и физической подготовке, но и разного рода идеологические тесты. Физические данные у двух космонавток были практически одинаковыми, но в большой специальной анкете в графе "Ваш любимый поэт" одна из девушек написала: "Булат Окуджава". У Валентины Терешковой по части поэзии оказались более здоровые вкусы.
Крайне тяжелое впечатление на Твардовского произвела гибель одного из первых космических экипажей. Как сообщалось, космонавты погибли перед посадкой на землю, и в спускаемом аппарате их нашли уже "без признаков жизни". Подробности и причины этой трагедии стали известны много позднее; главная вина за гибель космонавтов лежала на совести организаторов полета, которые разрешили проводить спуск с орбиты без защитных скафандров. Но Твардовского глубоко возмутило само сообщение о трагедии. Большая статья о гибели космонавтов, опубликованная в "Правде", имела заголовок "Полет в бессмертие".
Во время одной из наших встреч в начале лета 1969 года А. Твардовский достал из ящика письменного стола небольшую верстку и написал в правом верхнем углу: "Рою Александровичу Медведеву от автора. Твардовский. Пахра. 8 июня 1969 года". Это была уже не дополнительная глава, а отдельная поэма "По праву памяти", значительно расширенная и доработанная по сравнению с тем, что я читал осенью 1967 года. Твардовский сказал, что он включил свою новую поэму в очередной номер журнала "Новый мир", но не уверен, что получит на это разрешение цензуры и директивных инстанций. Но он хотел, чтобы у его друзей имелся экземпляр поэмы. Конечно, я был признателен Александру Трифоновичу. В середине 1969 года прямое включение в верстку "Нового мира" поэмы с резкими и убедительными обвинениями в адрес Сталина было важным общественно-политическим актом со стороны великого поэта и главного редактора журнала.
Поэма "По праву памяти" не была опубликована ни в майской, ни в июньской книжке журнала. Автор передвинул ее в следующие номера, но ее исключили и оттуда. В это же время в советской печати быстро набирала темпы и масштабы публичная кампания против "Нового мира" и лично против Твардовского, которая к концу осени 1969 года приобретала характер травли.
В кампании против "Нового мира" участвовали, казалось бы, не главные советские газеты и журналы. Газета "Социалистическая индустрия" печатала письма простых рабочих, неожиданно решивших взяться за перо и осудить "Новый мир" и его главного редактора. Журнал "Огонек" опубликовал большое письмо группы писателей "Против чего выступает "Новый мир"?" (№ 30, 1969). Это письмо, полное огульных обвинений в адрес Твардовского и его журнала, подписали главным образом литераторы из авторского актива журнала "Молодая гвардия". "Новый мир" отвечал своим недоброжелателям, и отвечал очень убедительно. Но эти ответы публиковались только на страницах самого "Нового мира".
Наибольшей поддержкой властей пользовался в 1969 году журнал "Октябрь", который возглавлял писатель Всеволод Кочетов. Именно осенью 1969 года в "Октябре" был опубликован самый одиозный из всех романов эпохи "застоя" "Чего же ты хочешь?" На самом примитивном художественном уровне В. Кочетов в своем романе восхвалял Сталина и призывал к возвращению сталинских порядков в общественной жизни и в литературе. Казалось, что дальше идти уже некуда.
В ноябре 1969 года литературная общественность была взволнована неожиданным и ничем в сущности не мотивированным исключением А. И. Солженицына из Союза советских писателей. Решение на этот счет было принято сначала на Рязанском собрании писателей, а потом на заседании Правления Союза писателей РСФСР. А. Твардовский был возмущен и как мог протестовал против исключения Солженицына. Ему казалось, что есть возможность изменить принятое решение на Правлении ССП СССР. Однако резкое, даже злое, бескомпромиссное письмо самого Солженицына в адрес СП РСФСР, которое он сразу же распространил через Самиздат, означало полный разрыв этого писателя с советскими писательскими организациями.
А. Твардовский был не просто огорчен, но разгневан. Он виделся с Солженицыным за день до рассылки письма, долго с ним разговаривал, но тот ничего не сказал главному редактору "Нового мира" о своем "Открытом письме", которое уже было готово и которое только на следующий день принес в редакцию один из "курьеров" Солженицына. Это не было полным разрывом отношений между Твардовским и Солженицыным. В декабре 1969 года они встречались несколько раз. Однако разрыв был неизбежен. Солженицын уже закончил "Архипелаг". Рукописи были надежно упрятаны не только в тайниках у знакомых, но и у друзей и адвоката за границей. Но все главные концепции "Архипелага", особенно отношение Солженицына к Отечественной войне, к Красной Армии, к власовцам и к тем, кто в Белоруссии и на Украине перешел на сторону гитлеровцев, не говоря уж об отношении Солженицына к Октябрьской революции, к Ленину, к партии большевиков – все это было для Твардовского совершенно неприемлемо.
Солженицын в это время работал уже над первым томом "Красного колеса". Это был роман "Август Четырнадцатого" – о разгроме армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии. Солженицын даже привозил отрывки Твардовскому, но это были только тщательно отобранные главы, рассчитанные на вкус Твардовского. Твардовский рассказывал мне об этих отрывках и говорил, что это "мощная проза". Такие очень хорошо написанные главы действительно были в "Августе Четырнадцатого". Но ничего похожего не было уже в последующих "узлах" "Красного колеса". Разрыв не произошел только потому, что Твардовскому, как оказалось, отмерен был впереди не очень большой срок.
В декабре 1969 года мы все не только с интересом, но и с тревогой ждали, как будет отмечено в стране 90-летие со дня рождения Сталина. Ходили слухи о публикации в "Правде" большой статьи с портретом Сталина и с восхвалениями в его адрес. И такая статья была подготовлена и даже одобрена на одном из заседаний Политбюро. Ее должны были перепечатать все газеты на следующий день, а потом и коммунистические издания во всем мире. Я знал об этом от друзей в аппарате ЦК КПСС. Но окончательное решение принималось едва ли не в последние несколько часов – вечером 20 декабря. Были возражения со стороны некоторых компартий. Были какие-то разногласия в самом Политбюро после декабрьского Пленума ЦК КПСС по экономическим вопросам и по внешней политике. Говорили о спорах между Сусловым и Мазуровым – с одной стороны, и Брежневым – с другой. Говорили и о том, что Брежнев стал все больше прислушиваться к мнению нового помощника Александра Бовина, которого никто не считал сталинистом.