- Это совершенно лишнее, а сделаем вот как, - журчал веселый старческий голосок. - Вы по дороге домой заезжайте к тому господину, который нас познакомил, да и напомните ему, что нынче вечером он меня навещал. Понимаете? Приехал в гости, а я, как назло, дежурю по крепости и занят делами службы. Он посидел с четверть часа, выпил чаю и, делать нечего, отправился к себе на Васильевский. Это было сегодня, двадцатого января.
- Все исполню и передам. К тому же Саранчов предупрежден…
- Экий вы! Не нужно имен! Если есть на свете место, где стены обладают слухом, то это здесь, у нас, уж поверьте. Итак, вы все поняли оба. А теперь забудьте обо мне и беседуйте, время не ждет. Оставить вас наедине, увы, не могу: слишком серьезный и явный проступок, а генерал наш очень строг, даже свыше меры. Сейчас он в отсутствии, но донесут, донесут. Мундир, понимаете ли, пенсия, - о таких вещах тоже приходится думать. А в литературных ваших делах я все равно ни аза не смыслю, да и глух, в отличие, повторяю, от здешних стен.
Пинкорнелли поднялся из-за стола и шагнул к стоявшей в углу комнаты конторке, на которой горела под жестяным колпачком свеча. Тотчас заскрипело по бумаге перо и защелкали перебрасываемые костяшки счетов.
Не сон и, понятно, не чудо, думал Писарев, жадно глотая чай, а просто-напросто выдумка, до крайности неправдоподобная, третьеразрядного романиста. Но за храбрую мысль - свести на одной странице двоих столь отчаянно нелепых, столь прелестно безумных персонажей - автору следует кое-что простить, даже если он не ставил перед собою других целей, кроме той, чтобы у читателя щипало в носу.
Худенький, узкоплечий, нежноликий штабс-капитан так важно поджимал губки, с таким самодовольством подмигивал то одним глазом, то другим и так залихватски, на манер заядлого картежника, сей миг распечатавшего свежую колоду, потирал ладошки… Не подлежало сомнению: старичок полагает себя величайшим, опаснейшим хитрецом и витает на седьмом небе от восхищения собственным коварством. Ах, если бы не плешь, не седой затылок, не морщины на тощей шее, - расшалившаяся пансионерка, да и только!
Но и Григорий Евлампиевич был прекрасен и странностью облика никому бы не уступил, тем более что, в отличие от Пинкорнелли, держался хладнокровно и выглядел точно так же, как полтора года тому назад, как всегда. Немигающие глаза; каменные щеки, выскобленные так гладко, что больно смотреть; стальные иголки густо топорщатся над верхней губой; лезвия воротничков впились в кадык; галстух сползает к плечу; сюртук из какой-то негнущейся материи, словно бы не сшит, а выкован; а на толстых пальцах жирно сверкают - это новость! - внушительных размеров перстни, - и перстни эти как нельзя более уместны, потому что теперь-то уж любой, кто увидит Благосветлова впервые, хорошенько поломает голову, стараясь угадать, зачем бы это русскому унтер-офицеру рядиться британским коммерсантом…
Итак, налицо преступный сговор. Редактор радикального журнала, известный своей неблагонадежностью, тайно проникает в политическую тюрьму при посредстве и энергическом содействии офицера охраны. Один рискует самое малое мундиром и пенсией; другой - вообще всем, и оба радешеньки. А действие происходит в России, в Петропавловской крепости. Ох, не завидую я автору будущей моей биографии, трудненько ему, бедняге, придется, особенно ежели он возьмется за дело лет этак через сто. А впрочем, к тому времени охотники изводить свою жизнь на описание чужой - должны перевестись.
- Послушай, Григорий Евлампиевич, - сказал Писарев, растягивая слова, чтобы голос звучал равнодушно, - нельзя так рисковать из пустяков. Я живу преотлично, не нуждаюсь ни в чем, кроме книг. Книгами ты меня снабжаешь, а я, пользуясь ими, пишу статьи для "Русского слова". Ты, в свою очередь, эти статьи печатаешь и деньги высылаешь моей матери. Мы с тобой друг другу нужны и поэтому оба исполняем взятые на себя обязательства. А все прочее, друг мой и брат, - сантименты, над которыми мы славно посмеемся, когда я выйду отсюда. И не ты ли меня учил…
- Дело есть, неотложное, - оборвал Благосветлов. - Сейчас все поймешь. А Базарова передо мною не разыгрывай, вижу ведь, что доволен. Да и риск не так велик.
Громко захрустела разворачиваемая бумага, и на скатерть вровень с верхним ободком подстаканника лег рыхлый пук длинных желтоватых листков с оттиснутым текстом.
Щелканье костяшек в углу прекратилось.
- Это, Иван Федорович, не прокламации, - возвысил голос Благосветлов. - Это корректурные листы, причем с подписью цензора. Вот здесь, видите?
- Да господь с вами, стану я проверять, - с удовольствием отвечал Пинкорнелли и выбил на счетах головокружительной трудности дробь. - Вот только время, господа, еще четверть часа, не больше.
- Кто автор-то? - спросил Писарев. - "Наша общественная жизнь" - это что, вместо "Домашней летописи"? Где-то было уже такое название.
- Да нет же, - досадливо вздохнул Благосветлов. - Неужели ты все позабыл? У нас набор совсем другой. Это "Современника" чистые листы. Январский нумер, позавчера подписан, но выйдет не раньше февраля, вместе со вторым, под одной обложкой.
- Позволь. Как же ты достал?
- Неважно. Читай. Все не успеешь. Я на полях отчеркнул карандашиком несколько мест, самое нужное. Читай, после поговорим. Я покурю пока, Иван Федорович?
- Сколько угодно. Сам не грешен, а запах дыма люблю, когда табак хороший.
- У меня как будто недурные, фабрики Достоевского. Разрешите, я от свечечки от вашей…
- Бога ради…
И еще что-то они говорили друг другу, но их заглушал пронзительный, умышленно фальшивый, задирающий голос:
- Итак, о птенцы, внемлите мне! Вы, которые еще полагаете различие между старыми и новыми годами (не без некоторых, конечно, любострастных в вашу собственную пользу надежд), вы, которые надеетесь, что откуда-то сойдет когда-нибудь какая-то чаша, к которой прикоснутся засохшие от жажды губы ваши, вы все, стучащие и ни до чего не достукивающиеся, просящие и не получающие, - все вы можете успокоиться и прекратить вашу игру. Новый год, наверное, будет повторением старого, потому что и старый был хорош; никакой чаши ниоткуда не сойдет, по той причине, что она уж давно стоит на столе, да губы-то ваши не сумели поймать ее; стучать и просить вы будете по-прежнему (таково уж крохоборническое назначение ваше), и по-прежнему ничто не отворится перед вами, и ничего не будет вам дано, потому что жизнь дает только тем, кто подходит к ней прямо, и притом в "благопристойной" одежде (так, по крайней мере, всегда объявляется в афишах, приглашающих почтеннейшую публику в танцклассы).
Я не говорю, чтобы это была перспектива хорошая, но, по крайней мере, она не заключает в себе никакого марева, а, как хотите, и это уж немалое преимущество. Радужные цвета обливают ландшафт только изредка, настоящий же цвет, с которым мы должны иметь дело и который один не подкупит и не обольстит нас, есть цвет серый…
- Совсем он что-то приуныл, - проговорил Писарев, не отрывая взгляда от строки. - Ведь это Щедрин, я угадал? Мне попались две его хроники в тех книжках, где "Что делать?".
- Стало быть, ты видел возобновленный "Современник"? А я только сегодня сдал в канцелярию несколько нумеров. Этот ваш главнокомандующий, глаза под лоб закатив, вещает, как пифия: повременные издания дозволяются исключительно за прошедшие года!
- Постой, постой! Как это - стало быть? Ты разве не получил статьи моей "Мысли о русских романах"? Там же через слово о Чернышевском. Сентябрьская еще статья.
- В первый раз слышу.
- У коменданта нашего эта статья, - подал голос из своего угла Пинкорнелли; странной, перемежающейся какой-то глухотой страдал старик. - Сенат что-то такое не похвалил ее, вот генерал и оставил рукопись у себя и вам сказывать не велел. Четверть часа прошли, господа, надо расставаться.
- Невозможно, - упрямо сказал Благосветлов. - Корректуры эти у меня до завтрашнего утра. Совершенно необходимо, чтобы Дмитрий Иванович хоть проглядел их. Умоляю вас, Иван Федорович, богом прошу! Комендант во дворце и приедет не скоро, вы же знаете.
- Никто не знает и знать не может, - плац-адъютант не докончил фразы, а Благосветлов вздрогнул: куранты очнулись от краткого забытья и старательно исполнили свой долг; Писарев эту сюиту амбарных замков не удостоил вниманием: читал.
- Три четверти шестого. Ну, так и быть, еще пятнадцать минут, и ни секунды более, - решил Пинкорнелли, когда наступила наконец тишина.
- Благодарю. Не то читаешь, Дмитрий, отчеркнутое читай. Там как раз о Чернышевском, да и ты к слову пришелся. Вернее, наоборот. Со временем, птенцы, - нашел это место? Ты помнишь, что это твои слова, из "Очерков": со временем многое переменится, но мы с вами, читатель, до этого не доживем? Вот на этих словах его превосходительство и канканирует.
- Нашел, - сквозь зубы буркнул Писарев.
- Со временем, птенцы, со временем, - заливался отравленным смешком презрительный голос. - Поверьте, что это великое слово, которое может принести немало утешений тому, кто сумеет кстати употребить его. Когда я вспомню, например, что "со временем" дети будут рождать отцов, а яицы будут учить курицу, что "со временем" зайцевская хлыстовщина утвердит вселенную, что "со временем" милые нигилистки будут бесстрастною рукой рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать "Ни о чем я, Дуня, не тужила" (ибо "со временем", как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет), то спокойствие окончательно водворяется в моем сердце, и я забочусь только о том, чтоб до тех пор совесть моя была чиста.
С чистою совестью я надеюсь прожить сто лет и ничего, кроме чистоты совести, не ощущать.
Писарев перевернул страницу.
- Славно? - тотчас же осведомился Благосветлов. - Руководитель журнала из обращения изъят, а преемники персифлируют его сочинение - быть может, последнее, к тому же написанное всем известно где, к тому же напечатанное под их редакцией. "Современник" потешается над Чернышевским! Год назад поверил бы ты такому известию?
- Из рук вон. Главное, злоба радостная, личная. И даже не остроумно. Впрочем, кое-какие обороты для меня совсем темны. Трупы и пляски намекают на "Что делать?", понимаю. А вот: зайцевская хлыстовщина утвердит вселенную, - что это значит?
- Всего лишь новый способ сказать противнику дурака. Есть такой Варфоломей Зайцев, юноша почти гениальный. С прошлого апреля ведет в "Русском слове" библиографию. Двадцать один год, везде учился, ничего не кончил, читает на шести языках, пишет кратко, сказочно быстро и с ослепительной насмешкой. Ничего не боится, авторитеты не то что не признает - ненавидит. Впрочем, Берне, Гейне и тебя знает наизусть.
- А хлыстовщина при чем?
- Что-то он сгоряча ляпнул о Шопенгауэре неподобное, Антоновичу не понравилось, а ведь в России теперь Антонович первейший философ, еще один наследничек у Чернышевского объявился, ну и ославлен Зайцев невеждой, идеалистом, не знаю как еще. Это все для отвода глаз, на теорию ощущений экс-вице-губернатору наплевать, а вот уколол его Зайцев за бестактную остроту о "Мертвом доме", не пожалел генеральского самолюбия, - стало быть, война, стало быть, приговорен Зайцев и "Русское слово" вместе с ним. Да только руки коротки, ваше превосходительство! После этой вот, нынешней выходки у "Современника" не останется ни одного читателя!
- Вас услышат, - зашипел из своего угла Пинкорнелли.
- В самом деле, Григорий, что с тобой? Есть из чего бесноваться, - Писарев пожал плечами. - Шутки плоские, Чернышевский бессовестно предан, однако до конца света еще далеко.
Но Благосветлова было не унять. Квадратное лицо налилось кровью, волосатый, унизанный перстнями кулак метался над столом.
- Ты же не знаешь! Ты же главного не прочел. Да подожди, не листай. Чернышевский, Чернышевский… Если хочешь знать, я и сам не в таком уж восхищении от романа, если это вообще роман. Новая Россия на Аравийском полуострове, свободная любовь во дворцах из алюминия - по-моему, вздор. Щедрин приплел "Что делать?" к твоей статье просто так, из цинизма, цель у него другая: ты, я, "Русское слово". Да, да! Будущее по Чернышевскому смехотворно, а по Писареву - невообразимо далеко, мы с Антоновичем одни знаем истину, - знаем, да не скажем, цензура не велит, - одни остаемся верны знамени, потому как Чернышевский глуп, а Писарев с Благосветловым и Зайцевым даже не отступники, а просто наемные публицисты, лакеи графа Кушелева, и сочиняют по приказанию.
- По-моему, ты бредишь, - сказал Писарев, но руки у него тряслись.
- Читай! Это еще через страницу, я там отметил.
Через страницу и в самом деле было напечатано черным по желтому:
"Одного такого сиятельного мецената я знал даже в Петербурге, и хотя был у него всего один раз, но видел достаточно, чтоб не желать повторения посещений. Я видел, как мрачный философ (Philosopho di forza) Ризположенский пожирал фазана на тарелке vieux saxe; я видел, как легкий философ (Philosopho di gratia) Семечкин выпил разом три рюмки водки из богемского хрусталя и жадно искал ополоумевшими глазами колбасы, но не находил ничего, кроме страсбургского пастета и разных подстрекающих аппетит сыров; я видел, как
Шекснинска стерлядь золотая
сделалась жертвою плотоядности критика Кроличкова; я видел, как страдал мажордом мецената, стоя за стулом публициста Бенескриптова, и чуть-чуть не вслух восклицал: "Embourbe! Embourbe!" - я видел все это и страдал не менее самого мажордома…"
- Ну и ну, - протянул Писарев. - Даже как-то не верится.
- Дальше, дальше читай! - прикрикнул Благосветлов. - Там мне рюмку водки высылают через камердинера. Читай!
"Да, это картина ужасная, потрясающая. Представьте себе развалившегося в креслах маленького, преждевременно от глупости оплешивевшего мецената и перед ним согбенного в дугу философа Ризположенского.
- Мне было бы необходимо тысяч двадцать для продолжения моего дела, - заискивающим голосом говорит философ.
- Хорошо, я вам дам их; но надеюсь, что вы будете проводить мои идеи! - отвечает меценат, грациозно поматывая своей прозрачной головкой.
"Какие такие это идеи!" - секретно думает Ризположенский, но вслух вещает так: - Уж это само собой разумеется, тем более что наши идеи и ваши…
- Ну да, ну да, а то меня Бенескриптов однажды уж надул… И если вы будете хорошо вести дело, будете проводить мои идеи, то я не ограничусь… я еще…
Ризположенский бледнеет и краснеет…"
- Все, господа! - непреклонным голосом объявил Пинкорнелли. - Мне пора на обход. Дмитрий Иванович, пожалуйте со мною.
- Все так все, - с неожиданной покорностью сказал Благосветлов и, отдуваясь, поднялся со своего стула.
Писарев тоже встал, обеими руками держа лист у самого лица и не отрывая глаз от текста.
("Петр! - говорит меценат своему камердинеру. - Поди догони…")
- Ладно, брось, некогда, - Благосветлов осторожно отнял корректуру. - Дай-ка я тебя обниму на прощанье. Здоровье береги, себя береги, ты очень нужен. Я и не спросил, как ты тут.
- Прощай. Мне живется отменно. И любопытно следить за событиями своей жизни. Только очень уж медленно они развиваются. Растянутый выходит роман.
- Поскорее прощайтесь, поскорее, - приговаривал плац-адъютант. - Шесть вот-вот пробьет.
- Еще одно слово. Напиши о Щедрине. Твои теперешние занятия важнее, согласен. Журнал в твоем распоряжении, Дарвина, Брема, Молешотта - все напечатаю, даже сравнительную анатомию, если скажешь. Но о Щедрине все-таки напиши, и как можно быстрее, чтобы успеть к февральской книжке. И я напишу, и Зайцев. Я вызвал бы этого господина на дуэль или прибил палкой, но тут не только наша честь, и не "Русского слова", тут вопрос судьбы поколения: кому оно поверит, кого станет читать. Так напишешь? - спрашивал Благосветлов под заунывный скрип, доносившийся с неба и обозначавший мелодию "Коль славен наш господь в Сионе".
Писарев стоял уже у двери, взявшись за граненую латунную ручку, похожую на гирю от стенных часов. Через плечо он посмотрел на Благосветлова и мечтательно улыбнулся.
- Да уж придется проучить, - сказал он. - Давненько не сочинял я ничего по-настоящему оскорбительного. Будет господин сатирик помнить Бенескриптова. Прощай.
И, подчиняясь деликатно-нетерпеливому жесту плац-адъютанта, открыл дверь в прихожую, где ожидал часовой.
Жизнь проста, возмущаться не стоит, обижаться не на кого, моя Раиза. Мы обитаем в истории, а история состоит из причин, перетекающих в следствия, которые, в свою очередь, становятся причинами дальнейших событий. Если мы вырвем из истории отдельный эпизод, то увидим перед собою борьбу партий, игру страстей, фигуры добродетельных и порочных людей: одним мы станем сочувствовать, против других будем негодовать; но сочувствие и негодование будут продолжаться только до тех пор, пока мы не поймем той простой истины, что весь этот эпизод во всех своих частях и подробностях совершенно логично и неизбежно вытекает из предшествующих обстоятельств.
Сходные причины повторяются и приводят к похожим следствиям, и от этого иногда чудится, что время стоит на месте, что смысла - нет. Но если присмотреться как следует…
Мы обитаем в истории, а история движется умом, а ум воспламеняется знанием, а знание высекается, подобно искре, при столкновении ума с природой. Гениальный мистер Бокль хоть и умер, не закончив свою книгу, а самое важное сказать успел: история движется человеческим умом.
Легко может показаться, что это не совсем так или даже совсем не так: нынешнее состояние мира плачевно; почти все живущие несчастливы; зло всесильно; от страдания нет защиты; богатство, созданное трудом бесчисленных поколений и принадлежащее, бесспорно, всему человечеству как дань покоренной за тысячи лет природы, разделено между странами, а внутри каждой страны - между классами, ужасающе несправедливо. Немногого же добился человеческий ум за все эти тысячелетия, скажет иной скептик, по крайней мере в писанной истории что-то незаметно участие ума: вся она - не что иное, как цепь кровавых и непростительных глупостей.
О да! - если видеть в истории список собственных имен, связанных между собою разными глаголами и пересыпанных датами: Антон поколотил Сидора в таком-то году, а потом Сидор соединился с Егором и пошел на Антона в таком-то году, и вздул его при таком-то городе, и выгнал его из такого-то царства. Потом Сидор с Егором подрались за добычу; потом Егор женился на дочери Сидора, Фекле, в таком-то году и получил за нею в приданое такие-то города, и так далее… Так пишут историю разные Смарагдовы и Маколеи (подпустить слезу, погрозить кулаком покойнику Сидору, погладить по головке покойника Антона, - и готово, можно преподавать!); в их изложении она, точно, глупа, и нам в ней делать нечего. Не хватало еще участвовать в этой бесконечной потасовке…