Осторожные расспросы о здоровье он прервал гневным восклицанием, от новостей отмахнулся и без всякого перехода заговорил о Раисе. Он хотел знать о ней как можно больше, он хотел непременно видеть ее карточку. И Гарднер тоже его интересовал.
- И нечего удивляться, подозревать и трусить. Все это прошло, прошло насовсем. Просто любопытно посмотреть со стороны. Как если бы я был актер, играл в пьесе. Роль моя кончена, все реплики сказаны, я ушел со сцены, можно смывать грим, - но представление-то еще идет, как же не взглянуть из-за кулисы, что сталось с прочими действующими лицами, ради чего я лез из кожи вон и надрывал горло? Напиши ей тотчас, сегодня же, я прошу. А чтобы она ничего такого не возомнила, намекни - да прямо скажи - что у меня теперь другая героиня. Не забудешь?
Она все обещала, - лишь бы он не сердился, - и все исполнила, даже карточку Раисы, присланную из Москвы, пронесла через десять дней в комнату для свиданий. Сын долго-долго не выпускал из рук этот кусок твердого гофрированного картона, и тогда Варвара Дмитриевна, решившись, произнесла:
- Лида благодарит за честь. Она сказала Вере, что при встрече с нею ты увидишь, что она тебе не пара, и разочаруешься. Она много слышала о Раисе и уверена, что ты до сих пор ее любишь. Говорит: я ее осуждаю за поступок с Дмитрием Ивановичем, но мне до нее далеко.
Сын просиял и положил карточку Раисы - изображением вниз - на стол.
- Все это на словах? Сама не написала? Что же - умно. Исключительно благоразумная девица - наша Лидия Осиповна. Ей-богу, из нее выйдет толк.
Сказано было как будто с насмешкой. Варвара Дмитриевна обрадовалась и очень кстати, как ей показалось, добавила несколько слов о приличиях и репутациях. Сын ничего не возразил, и она переменила разговор шуткой:
- Я полагаю, наследник разделяет твои воззрения на брак. Уж наверное женится не по страсти. Однако ему внушили необходимость observer les convenances.
- Какой еще наследник? - хмуро спросил сын.
- О господи, совсем забыла рассказать. Великий князь Николай Александрович помолвлен с принцессой датскою Дагмарой. Император сообщил об этом князю Суворову телеграммой из Дармштадта…
- А князь Суворов, стало быть, немедленно приказал в честь этого исторического события ровно сто один раз выстрелить из всех имеющихся орудий над самым моим ухом. То-то мне вчера и сон весь перебили. Стены дрожали так - я думал, развалятся.
- И у меня в комнате стекла тряслись и звенели, я не спала и думала о тебе. Но и радовалась, потому что теперь-то уж, без сомнения, последуют большие милости.
- Посмотрим.
О Лиде в этот раз более не говорилось. Однако через неделю Варваре Дмитриевне пришлось унести из крепости в башмаке еще один бумажный шарик.
Это опять оказалось письмо, и опять к заочной невесте, Варвара Дмитриевна переписала его, как и первое, в двух экземплярах и надежно спрятала: чтобы не пропало, если с нею что случится; и если в будущем веке понадобится жизнь Писарева, то чтобы не выдумывали зря, но излагали, как было.
"Милостивая государыня, Лидия Осиповна!
Я получил Ваш ответ, и если Вы позволите выразить Вам о нем откровенно мое мнение, то я Вам скажу, что нахожу его вполне благоразумным. Другого ответа я и не ожидал, и если бы я считал Вас за девушку, способную броситься на шею к совершенно незнакомому человеку, то я бы никогда не сделал Вам предложения. Осмелился я написать к Вам не для того, чтобы получить Ваше согласие, - на что оно мне в настоящую минуту? Что бы я с ним стал делать в моем теперешнем положении? Я написал единственно для того, чтобы заинтересовать Вас странностью этого поступка, и чтобы Ваше возбужденное любопытство заставило Вас отложить на год или на полтора окончательное решение Вашей участи, то есть свадьбу с каким-нибудь невеселым туземцем. Мое предложение было и навсегда останется делом совершенно серьезным, но я заранее был уверен, что получу отказ, и заранее знал, что я отвечу на этот отказ. Отвечу я вот что: до поры до времени, Лидия Осиповна, будем добрыми друзьями; потом, когда увидимся, будем говорить долго, серьезно, но совершенно откровенно, как люди, положительно собирающиеся заключить между собой очень важные условия; а потом - что Бог даст. Вы не думайте, пожалуйста, что я, пленившись рассказами maman и Верочки, пылаю к Вам мечтательною страстью и воображаю Вас себе, как что-то необычайное. Ничуть не бывало. Никакой страсти я не чувствую, и ничего необычайного я не ожидаю и не ищу. А думаю я просто, что Вы - такая девушка, которой не тяжело и не скучно будет жить со мной, которая сойдется как нельзя лучше с моим семейством, и которая доставит мне столько счастья, сколько всякий порядочный человек может требовать себе в жизни.
…Для семейной жизни необходимо прежде всего взаимное уважение, отсутствие физического отвращения. Если к этому присоединяется бешеная взаимная любовь - превосходно; но это уже роскошь жизни, а не насущный хлеб. Есть - хорошо; нет - не беда. Из всего, что я Вам говорил, Вы видите, что при свидании с Вами никакого разочарования произойти не может, потому что совсем не было и очарования. Очарование, может быть, будет, но будет или не будет - все равно: предложение мое сохраняет свою силу; только в одном случае Вы будете для меня редким сокровищем, а в другом случае - добрым, уважаемым другом. Весь вопрос состоит, стало быть, в том - понравлюсь ли я Вам? Это, конечно, вопрос очень важный. От него зависит все дело, и решиться он может только при свидании. Стало быть, поживем - увидим. Но я Вам даю честное слово: как только выйду из своего теперешнего положения, я непременно тотчас поеду туда, где Вы в то время будете находиться, и буду иметь честь представиться Вам. Мое предложение - дело серьезное, и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы показать Вам, что я смотрю на него именно таким образом. А там уже поступайте, как Вам будет угодно.
…Теперь насчет Раисы. С каждым днем я сильнее убеждаюсь в том, что это - прошедшее и что тут ничто не может воротиться назад. Было, сплыло и быльем поросло. Представьте себе, что ее муж умер бы сегодня. Ничего бы из этого не вышло. Она сама не бросится ко мне на шею, а я тоже не сделаю к ней ни одного шага, не по самолюбию, а потому, что теперь уже хлопотать-то не из чего. Теперь Раиса совсем не то, чем она была два года тому назад. Она начинает превращаться в развалину. Видел я ее карточку, читал ее письма. Не то, совсем не то. На карточке худая, больная, пожилая женщина; в письмах - пустота, слабость, усталость. Уверяю Вас, я нисколько не завидую Гарднеру и решительно не желаю быть на его месте. Раиса сама писала в прошлом году, что ее нервное расстройство может перейти в падучую болезнь или в сумасшествие. Ей теперь 24 года. Она легко может прожить еще двадцать или тридцать лет. Но ведь это не жизнь, а постоянное скрипение. Гарднер - сильный и здоровый мужчина, красавец собою, должен превратиться в сиделку и присутствовать постоянно при медленном разрушении той женщины, которую он любит. Скажите, пожалуйста, чему же тут завидовать? Вдумываясь в положение Гарднера, я могу только благодарить Господа Бога за то, что эта чаша прошла мимо меня. А два года тому назад я подрался с Гарднером из-за этой чаши, подрался с тем самым благодетелем, который отнимал у меня эту чашу.
Вы знаете, конечно, что даже мое теперешнее положение есть последний результат моего тогдашнего беснования. Но именно последний результат. Теперь беснование кончено, и я сужу совершенно хладнокровно о прошедшем. Ясное доказательство, что это прошедшее действительно прошло. Не думайте, Лидия Осиповна, что я хочу оплевать тот кумир, перед которым десять лет стоял на коленях; нет, это было бы очень грязно и подло. Разве она виновата в том, что она слаба и больна? А между тем ее муж - все-таки несчастный человек вследствие ее болезни. Я бы мог быть ее мужем, и я бы переносил это несчастье твердо и терпеливо, потому что ее стоит любить. Она милая, очень милая женщина; но все-таки несчастье можно переносить, когда оно на вас сваливается, а напрашиваться на очевидное несчастье, добиваться его всякими усилиями - это уже глупо. Раиса сама прогнала меня; скажите пожалуйста, зачем же я теперь-то стал бы искать сближения с ней, даже в том случае, если бы Гарднер умер. Нет, Лидия Осиповна, прошедшего не воротишь, а теперь во мне даже замерло желание воротить его. Все устроилось в моей жизни чрезвычайно благополучно. Даже счастливые воспоминания моей молодой любви начинают застилаться туманом. Я не умею жить в прошедшем. Передо мной открыто будущее. Я молод и крепок. Я хочу и буду жить полною, здоровою жизнью мыслящего и чувствующего человека. Мне нужна действительность, а не воспоминания. Поэтому, если я только буду иметь счастье понравиться Вам, любите смело. Я Вас не обману, и Раиса ничему не помешает… Обдумайте мое письмо и отвечайте на него по-прежнему мамаше. До свидания".
Многое не понравилось Варваре Дмитриевне в этом письме. Она никак не могла поверить, что Митя и в самом деле адресует такие признания молодой незнакомой девушке: это означало бы, что его болезнь вернулась, что он опять перестал различать людей и со всеми без разбору пускается в неуместные откровенности. Варвара Дмитриевна помнила за ним эту радостную самодовольную говорливость… Но странная мысль давала ей надежду: казалось, по всему тону письма, что Митя поставил обращение только для виду; он как будто догадывался об участи своих посланий и сочинял их для нее одной, чтобы переписала и сохранила в сундучке; ведь ни с кем, кроме нее, он так не говорил. (А впрочем, с кем же ему было разговаривать вот уже двадцать шесть месяцев?) Разве что с самим собою. Но разве не самого себя окликает человек, когда вступает в переписку с неизвестным, воображаемым корреспондентом? Разве Митины статьи не так же пишутся? Вдруг и этот роман на полях книжной страницы - всего лишь черновик нового ouvrage d’esprit - вот хоть "Реалистов", где так много рассуждений о любви? Как хорошо, что Вера наконец приезжает, думала Варвара Дмитриевна. Эта грустная шутка грозила зайти слишком далеко. А теперь Митя поймет, что писать некому, что адресат его недостижим. Не заставлять же Ивана Ивановича пересылать тайком записочки соседской барышне. Смешно и представить, чтобы он стал leur intermediaire pour cette correspondance…
Так они с Верочкой Мите и сказали, придя к нему второго октября, в его рожденье, с огромным букетом георгин. А он и не огорчился, и даже не очень допытывался, как приняты его письма, словно бы уже успел забыть о них. Зато без конца расспрашивал Веру, насколько и чем именно понравились ей "Реалисты". А Вера с корректурой этой статьи с самого дня приезда не расставалась, всякий разговор сводила на нее, и Варваре Дмитриевне строгим голосом объявила: "Наш Митя - гений!" - как будто без нее не знали.
Незабываемый получился день рождения. Брат и сестра толковали о реализме. По стеклам комнаты бил дождь. Часовой у двери надрывно кашлял. Митя объяснял Вере ход своих мыслей, и внимательно, не пряча интереса, но вряд ли только по обязанности, прислушивался к их беседе незнакомый молодой дежурный офицер. А Варвара Дмитриевна почти не слушала, только смотрела на детей. Их лица, излучая как бы сияние, освещали комнату, стремительно затопляемую сумерками, и нелегко было решить, мерещится ей этот ровный, теплый свет или он виден всем.
- …рассуждать отчетливо, - с улыбкой говорил сын, а дочь одобрительно кивала, потряхивая подстриженными коротко, как у заправской нигилистки, волосами.
"Ну и что же, - думала Варвара Дмитриевна, - cette coiffure vient bieri à l’air du visage, и многие в Петербурге так ходят. А вот что Катенька самовольно отхватила себе косу - это дурно. Двенадцати еще нет, а тоже: "я в бога не верую, ничего не признаю". Митя был не такой, в ее годы он был тише воды, что значит воспитание, а Катя слишком подолгу одна. В Грунец надо ехать. Скорей бы, только бы скорее постановили они свой приговор!.."
…Будемте рассуждать отчетливо.
Всякий человек, однажды начавший мыслить, рано или поздно приходит (как правило, рано! - или же не приходит никогда и мыслить перестает) - приходит, говорю я, к пониманию основного, главного факта, который превращает существование человечества в мучительную драму и каждому из нас дает в этой драме роль.
Факт этот вот какой: плоды любой цивилизации растут и зреют для немногих. Немногие наслаждаются, немногие размышляют, немногие задают себе и разрешают общественные вопросы, немногие открывают мировые законы, немногие узнают о существовании этих законов и опять-таки немногие в пользу немногих прилагают к промышленному производству открытия и изобретения, сделанные также немногими, воображавшими себе в простоте души, что они работают для всех. А в это время, в славное время процветания наук и искусств, массы страдают, массы надрывают свои силы, массы своим нелепым трудом истощают землю, массы медленно роют в поле могилы для себя и своего потомства…
Это разделение является, так сказать, пружиной сюжета той всемирно-исторической драмы, которая ежеминутно, на каждом шагу, с учреждения первых человеческих обществ, разыгрывается перед глазами каждого мыслящего наблюдателя, где бы ни довелось ему жить - в Древнем Египте или в современной Англии. О России умолчим, соблюдая известное правило вежливости, по которому о присутствующих не говорят. Но мыслящий наблюдатель не может не обращать внимания на тот громадный мир неподдельного человеческого страдания, который со всех сторон окружает нас сплошною темною стеною.
Вы скажете, пожалуй: может, и еще как. О да! Можно, конечно, приглядеться к этим будничным картинам, можно притупить в себе ум и чувство, можно довести себя совершенно незаметным образом до самого невозмутимого равнодушия к чужому голоду и холоду. Это так, и мы на каждом шагу встречаемся в жизни с великолепнейшими образчиками подобной философской невозмутимости. Наши деды и отцы, все эти Онегины и Печорины, не говоря уже о разных Грушницких и Сидорах Карпычах, ухитрились издержать свою жизнь в поисках приключений, так и не догадавшись до самого конца, насколько она страшна и серьезна. Умнейшим из них она представлялась только скучною!
Но мы ведь говорим о людях мыслящих, о людях, научившихся реально смотреть на вещи. В сущности, неверно называть их наблюдателями: кто-кто, а они-то понимают, что у современности зрителей нет, все мы - действующие лица и участвуем в сюжете, и знаем - на чьей стороне. И Грушницкий знает, и Сидор Карпыч, проводящий свою жизнь между столом и постелью; просто ни тот ни другой ни минуты об этом не думали и нимало не смущены своей незавидной ролью.
Между тем любой, кто не противодействует злу всеми силами, - поддерживает его.
И от этого сам страдает, сам несчастлив, хотя и не подозревает, что ему скверно.
Возьмите кого угодно - от Муравьева, Каткова и коменданта здешней крепости до последнего канцелярского служителя, или, лучше, до заштатного помещика, самым веселым образом проедающего свои выкупные свидетельства, - разве кто-нибудь счастлив? Невозможно поверить: с чего бы тогда Муравьеву палачествовать, Каткову кликушествовать, коменданту ябедничать, канцеляристу пьянствовать, помещику скучать посреди самых забавных похождений?
А вот Базаровы, а вот Лопуховы - те не скучают никогда. И они гораздо ближе к счастью, чем любой, самый жирный ходячий пуховик.
Потому что Муравьевы, Катковы, коменданты и ходячие пуховики - вообще все, кто не стал сознательно на сторону угнетенного и страдающего большинства и не действует в его пользу, - нарушают один из основных законов человеческой природы, а идти против природы нельзя безнаказанно.
Человеку для его собственного благосостояния необходимо общество других людей; чем успешнее развивается общество, тем приятнее живется каждому из его членов, то есть каждому отдельному человеческому организму. Таким образом и выходит, что участь одного зависит от участи всех. Громадное большинство бедствует, - значит, и жизнь меньшинства печальна, и не только потому, что висит на волоске. Никто не может быть спокоен и весел, живя за чужой счет, заедая чужой век. Забыться, конечно, можно, однако что это за жизнь - в постоянном забытьи?
О мыслящем же человеке, о реалисте нечего и говорить; с той минуты, как он понял, что вся история и вся современная жизнь основаны на страданиях большинства, разве он в силах не думать о них? Очевидно, что для него единственный способ быть счастливым - в том, чтобы трудиться самому (и других побуждать трудиться) ради облегчения судьбы этого большинства. Так что вполне расчетливый эгоизм совершенно совпадает с самым сознательным человеколюбием. Это уже Чернышевский показал. "Мне хорошо; хочу, чтоб и другому было хорошо", - это размышление так просто, так естественно, так неистребимо в каждом здоровом человеческом организме! А между тем все величайшие подвиги чистейшего человеческого героизма совершались и будут совершаться всегда именно на основании этого простого размышления.
Быть реалистом - это просто-напросто значит не упускать из виду свою выгоду и свое счастье. А выгода, и прямая выгода, для каждой отдельной личности - в том, чтобы постоянно своим трудом увеличивать сумму общечеловеческого благосостояния. Это всего лишь разумно, это простой, холодный расчет. Но сознавая важное и высокое значение своего личного труда, человек все сильнее привязывается к своей деятельности, все смелее развертывает свои способности и становится более счастливым, то есть более независимым от тех тяжелых ощущений, которые порождаются мелкими неудачами. Я не ошибаюсь в верном направлении моей жизни, думает такая личность; я повинуюсь основному закону природы. Если мне приходится пережить кое-какие неприятности, то я все-таки знаю, что из многих зол выбираю меньшее. Если я пойду вразрез с естественным законом, если я уклонюсь от него в сторону, то, в общем результате, жизнь моя пойдет еще хуже. Жизнь в брюхо, грязные друзья и сослуживцы, равнодушие ко всяким высшим интересам, извращение умственных способностей, тупая и боязливая ненависть ко всему, что может нарушить спокойствие мутного болота, словом все признаки безнадежного падения - результат непривлекательный!