6
Тем не менее мне все же не удалось избежать службы в частях петербургской гвардии, и, пока наш корвет "Рында" снаряжался в кругосветное плавание, я отбывал службу в Гвардейском Экипаже. Эта часть занимала среди петербургского гарнизона неопределенное положение. Армия смотрела на нас, как на чужих. Флот называл нас сухопутными увальнями. В наши обязанности входило нести летом службу на Императорских яхтах, а зимой занимать караулы во дворцах и казенных зданиях наряду с частями петербургской гвардии.
Назначенный командиром первого взвода роты Его Величества, я проходил с моими матросами строевые занятия, занимался с ними грамотой и "словесностью", уставами и держал с ними караулы.
Раз в неделю мы должны были нести караульную службу круглые сутки, что не любили ни офицеры, ни матросы. Командир Гвардейского Экипажа, адмирал старой николаевской школы, любил неожиданно проверять нас по ночам, и это заставляло меня ходить по четыре часа подряд по глубокому снегу, обходя часовых и наблюдая, чтобы эта рослые молодые парни, страдавшие от холода, не задремали на часах. Чтобы самому не поддаться искушению и не заснуть, я любил в эти ночи подводить итоги тому, что я называл моим "умственным балансом". Я составлял активы и пассивы, группируя мои многочисленные недостатки под рубрикой "долги без покрытия, которые необходимо ликвидировать при первой же возможности". Стараясь быть честным с собой самим, я пришел к заключению, что мой духовный актив был отягощен странным избытком ненависти. Ненависти к личностям и даже к целым нациям. Я старался освободиться от первой: моя вражда против отдельных личностей заключалась, главным образом, в ненависти к моим наставникам, педагогам и опекунам. Но этой ненависти я долго преодолеть не мог. Не моя вина была, что я ненавидел евреев, поляков, шведов, немцев, англичан и французов. Я осуждал православную церковь и доктрину официального патриотизма, которая вбивалась в мою голову в течение двенадцати лет учения, - за мою неспособность относиться дружелюбно ко всем этим национальностям, не причинившим мне лично никакого зла.
До того, как войти в общение с официальной церковью, слово "еврей" вызывало в моем сознании образ старого, улыбавшегося человека, который приносил к нам во дворец в Тифлисе кур, уток и всякую живность. Я испытывал искреннюю симпатию к его доброму, покрытому морщинами лицу и не мог допустить мысли, что его праотец был Иуда. Но мой законоучитель ежедневно рассказывал мне о страданиях Христа. Он портил мое детское воображение, и ему удалось добиться того, что я видел в каждом еврее убийцу и мучителя. Мои робкие попытки ссылаться на Нагорную Проповедь с нетерпением отвергались: "Да, Христос заповедал нам любить наших врагов, - говаривал о. Георгий Титов, - но это не должно менять наши взгляды в отношении евреев". Бедный о. Титов! Он неумело старался подражать князьям церкви, которые в течение восемнадцати веков проповедовали антисемитизм с высоты церковных кафедр. Католики, англиканцы, методисты, баптисты и другие вероисповедания одинаково способствовали насаждению религиозной нетерпимости, и равным образом, антисемитское законодательство России почерпало главные свои основы в умонастроении высших иерархов православной церкви. В действительности евреи начали страдать от преследований в России с момента прихода к власти людей, слепое повиновение которых велениям церкви оказалось сильнее понимания ими духа Великой Империи.
- Император Всероссийский не может делать разницы между своими подданными не евреями и евреями, - писал Император Николай I на всеподданнейшем докладе русских иерархов, которые высказывались в пользу ограничений евреев в правах: - он печется о благе своих верноподданных и наказывает предателей. Всякий другой критерий для него неприемлем. К несчастию для России, способность моего деда "мыслить по-царски" не была унаследована его преемниками, и наступление моего совершеннолетия совпало с введением опасных и жестоких мер, принятых под влиянием членов Святейшего Синода. Между тем, если сравнить ограничения прав евреев, существовавшие в прежней России, с теперешним колоссальным ростом антисемитизма в Соединенных Штатах, то это сравнение окажется далеко не в пользу якобы терпимых американцев.
Таким образом мой прежний антисемитизм объясняется влиянием на меня учения православной церкви, но это чувство исчезло, как только я понял недочеты в духе самой церкви. Мне нужно было гораздо больше усилий, чтобы решительно преодолеть в моем характере ксенофобию, посеянную в моей душе преподавателями русской истории. Их разбор событий нашего прошлого не принимал во внимание пропасти, отделявшей неизменно народы от их правительств и политиков. Французы порицались за многочисленные вероломства Наполеона, шведы должны были расплачиваться за вред, причиненный России Карлом XII в царствование Петра Великого. Полякам нельзя было простить их смешного тщеславия. Англичане были всегда "коварным Альбионом". Немцы были виноваты тем, что имели Бисмарка. Австрийцы несли ответственность за политику Франца Иосифа, монарха, не сдержавшего ни одного из своих многочисленных обещаний, данных им России. Мои "враги" были повсюду. Официальное понимание патриотизма требовало, чтобы я поддерживал в своем сердце огонь "священной ненависти" против всех и вся.
Что мне оставалось делать? Как мог я примирить ограниченность навязанных мне воспитанием взглядов с зовами моря, которые сулили мне радости грядущих скитаний?
Бесконечные петербургские ночи медленно сменяли одна другую. В той внутренней борьбе, которая происходила в моей душе, человек слабел пред великим князем.
Глава VII
Плавание Великого Князя
Для ребенка, который увлекается картинками, - Мир так же велик, как велико его любопытство. О, сколь необъятен мир при свете лампы, И как он мал в дымке воспоминаний.
Бодлэр
1
Еще одна зима: еще ночи размышлений. На этот раз на расстоянии тысячи верст от С.-Петербурга.
Канун Рождества 1886 г. "Рында" полным ходом входит в территориальные воды Бразилии. Я стою на носу, - среди молочных облаков блестит созвездие Южного Креста, - я глубоко вдыхаю аромат тропических лесов.
Склянки, пробившие четыре часа ночи, возвещают окончание моей вахты, данной мне в качестве последнего испытания. Внизу в кают-компании меня ожидает холодный ужин и графин замороженной водки.
Масло потрескивает в лампе, раздаются размеренные шаги офицера на вахте, - а вокруг тишина… Чудесная тишина военного корабля на рассвете. Полная глубокого значения. Проникнутая величием вселенной. Дарящая посвященным прозрение.
Трудно себе представить, что там где-то есть Россия, что где-то позади остался Император, Царская семья, дворцы, церкви, парады, казаки, величавая красота отягощенных драгоценностями женщин.
Я вынимаю из бокового кармана маленький конверт, в котором находится карточка. "Лучшие пожелания и скорое возвращение. Твой моряк Ксения". Я улыбаюсь. Она очаровательна. Когда-нибудь, может быть… Конечно, если Император не будет настаивать, чтобы его дочь вышла замуж за иностранного принца. Во всяком случае, Ксении еще нет двенадцати лет.
У нас все впереди. Я только что начал кругосветное плавание, которое будет длиться три года, после чего и должен получить следующий чин. Пока же я всего только мичман. То, что я великий князь и двоюродный брат Государя, ставит меня в особое положение и может вызвать неприязнь моего начальника. На борту корабля - он мой неограниченный начальник, но на суше он должен становиться предо мною во фронт. Две очень элегантные дамы в одном американском баре в Париже были поражены, когда увидели, как русский "командам", внушавший им страх, вскочил при появлении в зале молодого человека без всяких отличий. Мне достаточно было намека, чтобы все общество подсело бы к моему столу. Но я не пошевельнулся. Я был слишком занят в Париже, чтобы следить за Эбелингом. Мне казалось, что он сам опоздает на поезд в Гавр и проведет эти три года не в плавании, а за кулисами театра "Фоли Бержэр".
Эбелинг - первый лейтенант на крейсере "Рында". В день нашего отплытия он дал честное слово моей матери, что не будет спускать с меня глаз во время нашего пребывания в таких современных "Вавилонах", как Париж, Гонк-Конг или Шанхай. Над этим обещанием у нас подтрунивали все офицеры, так как знали способность Эбелинга, что называется, "садиться в лужу". Его голубые глаза и "открытое" лицо вызвали доверие в моей матери, но оказалось, что те же самые его свойства были причиною более чем радушного приема во всех странах, у берегов которых бросала якорь "Рында".
- Не забывайте, что я дал слово Ее Императорскому Высочеству не спускать с вас глаз, - говорил он мне, заказывая пятую рюмку коньяку с содовой, - поэтому вы должны быть около меня, куда я бы ни шел и что бы я ни делал.
В ответ на это я усмехался. Пока что я мог противостоять искушениям Эбелинга. Рио-де-Жанейро должно было быть нашей первой экзотической стоянкой.
2
Гавань, равная по красоте лишь портам Сиднея, Сан-Франциско и Ванкувера… Седобородый бразильский Император, обсуждающий неизбежное торжество демократии… Тропическая тайга, хранящая в своих недрах жизнь первых дней сотворения мира… Тоненькая девушка, танцующая под звуки "Ла Палома". Эти четыре образа будут для меня всегда связаны со словами "Бразилия".
- Тот, кто отведал воды Бейкоса, вернется в Истамбул, - утверждают турки. Я с этим не согласен. Я отведал этой прославленной воды и не испытывал желания вернуться в этот вертеп европейского порока и азиатской лени. Но я бы дал многое, чтобы еще раз пережить радость при виде прекрасного Рио.
На берегу меня ожидала каблограмма из С.-Петербурга, в коей было приказание сделать официальный визит Дону-Педро, Императору бразильскому. Был январь - самый жаркий месяц в Южной Америке, и Император жил в своей летней резиденции Петрополис, высоко в горах. Единственным способом сообщения туда был старомодный фуникулер, шедший зигзагами по высокому склону горы.
Тропическая тайга охватывала нас со всех сторон, пока мы, стоя, любовались гаванью. Далеко внизу потоки кристально-чистой воды шумели на дне пропастей и, окруженные гигантскими деревьями и кустами, были похожи на серебряные змеи. Пальмы, лианы и другие гиганты казались переплетенными друг с другом и были в непрестанной борьбе за каждый атом воздуха и луч солнца между собой. Мириады из них погибали на наших глазах, но им на смену нарождались новые мириады, готовые вступить в эту борьбу за существование. Наш миниатюрный поезд медленно поднимался вверх, ломая на своем пути ветки, продираясь сквозь деревья и задевая высокую ядовитую траву, касавшуюся наших лиц. Кричали попугаи, извивались змеи, птицы неслись над нами громадными испуганными стаями, большие бабочки, цвета окружавшей нас зелени, вились высоко над нами, словно радуясь своей безопасности.
Дорога длилась три часа, что было утомительно. В течение всего пути джунгли не менялись ни на йоту. Все в них говорило о миллионах веков хаоса и о желании продолжать этот хаос и впредь.
Я дрожал с головы до ног. Только теперь я понял истинное значение слов Талмуда, утверждающего, что нет ничего ужаснее, чем лицезрение истинного облика Создателя. Мои спутники - два юных лейтенанта с "Рынды" - перекрестились, когда мы, достигнув, наконец, вершины горы, увидели нашего посланника в Бразилии Ионина. Мы уже перестали верить, что в этом месте могли встретиться живые существа.
Окладистая, седая борода Императора Дона-Педро и его очки в золотой оправе делали его похожим на университетского профессора. Он сочувственно выслушал мои впечатления от джунглей. Отсутствие политических разногласий и неразрешимых конфликтов между Российской и Бразильской Империями позволяло нам разговаривать непринужденно.
- Европейцы так часто говорят о так называемой молодости стран Южной Америки, - сказал он не без горечи. - Но никто из них не отдает себе отчета в том, что мы - бесконечно стары. Мы старше самого мира. От народов, живших на этом материке тысячи столетий тому назад, не осталось никаких следов или, вернее, они не открыты. Но одна вещь остается в Южной Америке неизменной - это дух беспокойной ненависти. Дух этот - порождение окружающей нас джунгли, которая властвует над нашими умами. Политические идеи сегодняшнего дня связаны с требованиями завтрашнего не чем иным, как постоянным желанием перемены. Никакое правительство не может остаться у власти продолжительное время, ибо джунгля побуждает нас к борьбе. В данную минуту требованием дня у нас является установление демократического строя. Бразильский народ получит его. Я слишком хорошо знаю мой народ, чтобы допустить бесполезное кровопролитие. Я устал. Пускай будущие президенты попытаются поддержать гражданский мир в Бразилии.
Несколько лет спустя Бразилия стала республикой. Дон-Педро сдержал свое обещание: он добровольно и радостно отрекся, поставив своих импульсивных подданных в тупик легкостью одержанной ими победы. Память его чтут по сей день в Бразилии, и памятник, воздвигнутый по всенародной подписке, увековечивает спокойную мудрость этого доброго старика.
Мне он очень понравился, и так как он никуда не торопился, то мы провели более двух часов в его скромном, комфортабельном кабинете с широкими окнами, выходившими в большой сад, в котором щебетали бесчисленные птицы. Мы говорили по-французски. Его очень ясный, грамматически правильный, хотя слегка нерешительный стиль придавал характер дружелюбной застенчивости этой беседе между непоколебимым монархом тропических стран и представителем столь могущественного в то время Царствующего дома далекого севера. Когда я с ним прощался, то он прикрепил к моей груди знаки высшего ордена Бразильской Империи. Я поблагодарил его за оказанную мне честь, но высказал о своем предпочтении бразильскому девятикопеечному кресту в венке из роз.
Дон-Педро рассмеялся:
- Орден Розы - одно из наших самых скромных отличий, - сказал он. - Почти все у нас имеют этот орден.
- Ну что же! - это лучше подходило к моим понятиям о Бразилии. Мы пошли на компромисс, и я принял оба ордена.
Остальные дни я провел в атмосфере ленивой неги на фазенде русского коммерсанта, торговавшего кофе и женатого на очень состоятельной бразильянке. Каждое утро мы ездили верхом осматривать его кофейные плантации, расположенные на нескольких квадратных милях, и импровизированный оркестр рабов-негров услаждал наш слух игрою на особых инструментах, которых я нигде, кроме Бразилии, не видел. По вечерам, после обеда мы сидели на веранде, слушая резкие шумы джунглей, которые прерывали монотонные звуки там-тамов. Мы никогда не зажигали огня, так как мириады светляков распространяли яркий свет. У жены моего хозяина в фазенде гостили две ее племянницы: молодые, высокие, стройные брюнетки. Обе казались мне красавицами. Впрочем, каждая девушка, танцующая под звуки "Да Палома" в тропическом саду, пронизанном мерцающим светом светляков, могла показаться красавицей молодому человеку, иззябшему в туманах С.-Петербурга. Меня покорили чары старшей девушки. Возможно, что и я понравился ей, и ей хотелось испытать, как влияет бразильянская атмосфера на русского великого князя. Не могло быть ничего наивнее этого юношеского флирта, полного застенчивой нежности. Если эта дама еще жива, ей в настоящее время исполнилось 64 года. Я надеюсь, что она вспоминает вечера 1887 г. иногда с тою же нежностью, что и я.
3
Южная Африка. Беглый взгляд на голландских фермеров, изнуренных тяжелой работой. Однообразный ландшафт, вдвойне разочаровывающий человека, побывавшего в Бразилии. Роскошные летние клубы британских офицеров. Подсознательное высокомерие всесильного могущества. Частые цитаты Сесиля Родса: "Мыслить империалистически".
И наконец, самый длинный период нашего плавания: переход из Каптоуна в Сингапур. Сорок пять дней в открытом море без намека на берег. Командир в восторге. Он ненавидит заходы в порты, когда он должен уступать свою власть лоцману. "Лоцман! Что может быть невежественнее лоцмана!" Если бы нашему командиру дали волю, он никогда не заходил бы в порт.
Сингапур. Я желал бы, чтобы какая-нибудь пресыщенная леди, пьющая чай на террасе своего красивого имения в Англии и жалующаяся на вечное отсутствие мужа, находящегося на востоке, имела бы возможность осмотреть Сингапур и видеть процесс добывания денег, на которые покупаются ее драгоценности, туалеты и виллы. "Бедный Фрэдди. Он все время очень много работает. Я не знаю в точности, что он делает, но это имеет какое-то отношение к этим забавным китайцам в Сингапуре!"
Китайский квартал Сингапура. Главный источник дохода Фрэдди. Каждый второй дом - курильня опиума. Развращенность на высшей степени развития. Не тот разврат, который подается на золотом блюде в европейском квартале Шанхая, но разврат в грязи и мерзости, запахи гниения, разврат голодающих кули, которые покупают свой опиум у европейских миллионеров. Голые девятилетние девочки, сидящие на коленях прокаженных. Растрепанный белый, старающийся войти в курильню опиума. Тошнотворный запах опиума, от которого нельзя отделаться. А невдалеке от этого ада - очаровательные лужайки роскошного британского клуба, с одетыми во все белое джентльменами, попивающими под сенью больших зонтов соду-виски.