В те дни в Константинополе жило около трех тысяч британских и французских граждан. Подавляющее большинство из них были так называемыми левантинцами. Почти все они родились в Турции, а во многих случаях их семьи жили в Турции на протяжении двух-трех поколений. Сохранение европейского гражданства было практически единственной их связью с народом, из которого они происходили. В больших городах Турции нередко можно встретить мужчин и женщин, англичан по национальности, но не говорящих по– английски. Языком левантинцев был французский. Почти все они ни разу не были ни в Англии, ни в другой европейской стране, их единственным домом была Турция. Теперь сам факт того, что левантинцы обычно сохраняли гражданство страны, из которой происходили, делал их весьма подходящим объектом для мести турок. Кроме левантинцев в Константинополе жило много англичан и французов, являющихся учителями в школах, миссионерами, бизнесменами и коммерсантами. Оттоманское правительство предполагало теперь собрать всех людей, которые были как непосредственно, так и весьма отдаленно связаны с Великобританией и Францией, и поместить их на Галлиполи – под пушки флота союзников.
Естественно, моим первым вопросом при получении этой потрясающей информации был, действительно ли флот союзников обстреливает мирные населенные пункты. Если англичане и французы убивают ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, возможно, планируемые Энвером ответные меры можно оправдать. Но мне казалось невероятным, что союзники могли пойти на такое варварство. Мне уже приходилось получать много подобных жалоб, которые после проведения соответствующих расследований не подтверждались. Совсем недавно доктор Мейер, первый помощник Сулеймана Ноумана, главы медицинского ведомства, уведомил меня, что британский флот обстрелял турецкий госпиталь и убил более тысячи инвалидов. Когда я провел расследование, выяснилось, что здание лишь слегка повреждено и при обстреле погиб один человек. Так что я предположил, что нынешние рассказы о варварстве союзников основаны на столь же недостоверных сведениях. Вскоре оказалось, что я был прав. Флот союзников вообще не обстреливал мусульманские населенные пункты. Несколько британских военных кораблей стояли в заливе Сарос – месте на западном побережье полуострова, где море небольшой зазубриной вдавалось в глубь земли, и с этой весьма удобной позиции обстреливали город Галлиполи. Обстрел населенных пунктов ограничивался только этим единственным городом. При этом англичане вовсе не нарушали норм цивилизованной войны, потому что из Галлиполи уже давно было эвакуировано мирное население, и турки устроили в отдельных городских зданиях военные штабы, из чего следовало, что союзники имеют все основания и права его обстреливать. Лично мне не известен ни один закон, запрещающий атаковать военный штаб. Что же касается рассказов о сотнях убитых мирных жителей, они оказались сильно преувеличенными; поскольку подавляющее большинство гражданского населения уехало, жертвами обстрела почти всегда становились представители вооруженных сил империи.
Я обсудил ситуацию с мистером Эрнестом Вейлем, одним из самых видных французских граждан в Константинополе, и с советником посольства Гофманом Филипом, после чего решил немедленно отправляться в Высокую Порту и выразить протест Энверу.
Как раз в это время заседал Совет министров, но Энвер вышел ко мне. Он вел себя куда более вызывающе, чем обычно. Описывая атаку британского флота, он вообще разбушевался, что совершенно не походило на обычного невозмутимого Энвера, которого я успел хорошо узнать.
– Эти трусливые англичане, – громогласно вещал он, – уже давно пытались пройти через Дарданеллы, но мы оказались им не по зубам! И что же они предприняли? Их корабли вошли в бухту, где наши пушки не могут их достать, и открыли огонь через холмы по маленьким беззащитным деревням, убивая мирных мужчин, женщин и детей, обстреливая наши госпитали. Вы считаете, что это должно сойти им с рук? Что же нам делать? Наши пушки не могут достать их за холмами, значит, мы не имеем возможности встретиться с ними в открытом бою. Если бы мы могли, мы бы, безусловно, отогнали их от наших берегов, как сделали это месяц назад. У нас нет флота, чтобы послать его в Англию обстреливать их мирные города так же, как они обстреливают наши. Поэтому мы и решили отправить всех англичан и французов, которых сможем найти в Галлиполи. Пусть они убивают не только наших людей, но и своих.
Я сказал ему, что, если обстоятельства действительно таковы, как он описывает, у него есть основания для негодования. Но я обратил его внимание на то, что он ошибается и обвиняет союзников в преступлениях, которые они не совершали.
– Это, пожалуй, самый варварский поступок, на который вы когда-либо жаловались, – сказал я, – но у британцев было право атаковать военный штаб, каковым является Галлиполи.
Мой аргумент не остудил пыл Энвера. Я убедился, что он решился на этот шаг не для того, чтобы защитить своих соотечественников, просто он и его коллеги таким образом дают выход своей слепой ярости. Успешная высадка австралийцев и новозеландцев вызвала к жизни самые варварские инстинкты турок. Энвер сослался на эту высадку в нашем разговоре, и, хотя он старался показать, что не принимает ее всерьез, заявив, что ему не потребуется много времени, чтобы сбросить англичан и французов в море, я видел, что он обеспокоен. Психология турка, как я уже говорил, довольно примитивна: для него было вполне логичным убить сотни беспомощных англичан, находящихся в его власти, в ответ на высадку в Галлиполи. Результатом этой беседы стало лишь несколько уступок: Энвер согласился отложить депортацию до четверга – а наша встреча состоялась в воскресенье, – не трогать женщин, детей, а также французов и англичан, работавших в американских учреждениях.
– Все остальные должны ехать. – Таким было его последнее слово. – Более того, мы не желаем, чтобы вражеские субмарины в Мраморном море торпедировали наши транспортные средства, которые мы посылаем в Дарданеллы. В будущем мы будем сажать несколько французов и англичан на каждый корабль для защиты наших солдат.
Вернувшись в посольство, я обнаружил, что новости о намечающейся депортации опубликованы. Изумление и отчаяние были ни с чем не сравнимы, даже в городе, где всевозможные сенсации отнюдь не редкость. Европейцы, долгие годы прожившие в Леванте, стали более эмоциональными, чувствительными и подверженными страху и прочим негативным эмоциям. Теперь же, когда их больше не защищали посольства, страхи многократно усилились. В посольство устремился поток напуганных людей. Криков и слез было в избытке: создавалось впечатление, что их вот-вот схватят и поведут на расстрел и нет никакой надежды на спасение. Они требовали, чтобы я обеспечил им индивидуальное освобождение. Один не мог никуда ехать, поскольку являлся единственным кормильцем большой семьи, у другого болел ребенок, третий был сам болен. Моя приемная была полна обезумевших матерей, требовавших, чтобы я получил освобождение для их сыновей, и жен, не желающих разлучаться с мужьями. Они выдвигали множество самых невероятных предложений. Одни говорили, что я должен уйти со своего поста в знак протеста, другие требовали, чтобы я пригрозил Турции войной с Соединенными Штатами, и т. д. Они осаждали мою супругу, которая часами выслушивала их печальные истории и, как могла, успокаивала. Правда, были и такие, кто относился к ситуации с большим хладнокровием и мужеством.
На следующий день после моей встречи с Энвером префект полиции Бедри приступил к арестам.
Следующим утром один из моих посетителей сделал предложение, которое в обычной ситуации могло показаться само собой разумеющимся. Посетитель был немцем. Он сказал, что, если турки приведут в действие свой план, репутация Германии может пострадать. Мировая общественность вполне может решить, что вся эта хитроумная схема придумана немцами. Он сказал, что мне следует посетить немецкое и австрийское посольства, он был уверен, что послы этих стран в случае моего личного обращения поддержат мою просьбу. Я уже неоднократно и тщетно обращался к Вангенхайму по поводу иностранных граждан и не думал, что есть основания рассчитывать на его помощь в этом случае. Более того, план использовать мирных граждан для защиты солдат в военных операциях был настолько немецким, что я вовсе не был уверен в непричастности немцев к этому решению турок. Тем не менее я решил последовать совету немца и поискать помощи у Вангенхайма. Должен признаться, что я не надеялся на положительный результат, просто хотел дать Вангенхайму шанс проявить себя с лучшей стороны и помочь.
Я прибыл к Вангенхайму в десять часов вечера и оставался у него до одиннадцати. Почти все это время я посвятил бесплодным попыткам заинтересовать его судьбой мирных граждан. Вангенхайм прямо сказал, что не станет мне помогать.
– Турки правильно решили, – пожал плечами он, – создать в Галлиполи концентрационный лагерь. Да и сажать на свои корабли мирных англичан и французов для защиты от нападения – тоже вполне подходящая мера.
Сколько я ни пытался спорить, Вангенхайм неизменно менял тему беседы. Согласно моим записям этой беседы, немецкий посол с готовностью обсуждал все, за исключением дела, из-за которого я пришел.
– Подобные действия турок нанесут большой вред Германии, – начинал я.
– А вы знаете, что у английских солдат в Габа-Тепе нет ни еды, не питья? – отвечал он. – Они пошли в атаку, чтобы захватить колодец, но были отброшены. Англичане отвели свои корабли, чтобы солдаты не могли отступить.
– Но если вернуться к вопросу о Галлиполи, – упорствовал я, – немцы сами говорили здесь, в Константинополе, что Германия должна остановить…
– Союзники высадили на полуострове сорок пять тысяч человек, – отвечал Вангенхайм, – из них десять тысяч убито. Через несколько дней мы атакуем и уничтожим остальных.
Когда я попытался подойти к вопросу с другой стороны, этот изворотливый дипломат начал обсуждать Румынию и возможность получения военных грузов через территорию этой страны.
– Ваш секретарь Брайн, – сказал он, – не так давно опубликовал заявление, показывающее, что отказ продавать боеприпасы союзникам был бы нарушением нейтралитета для Соединенных Штатов. Так что мы использовали тот же самый аргумент с румынами; если нарушением нейтралитета является отказ продавать боеприпасы, тем более нарушением нейтралитета является отказ транспортировать их.
Вангенхайм улыбнулся, явно довольный своим остроумием, но я напомнил ему, что нахожусь у него, чтобы обсудить судьбы 2–3 тысяч мирных граждан. Когда я снова затронул этот вопрос, Вангенхайм заявил, что Соединенные Штаты не являются в данный момент приемлемым для Германии миротворцем, потому что мы проявляем слишком явное дружелюбие к Антанте. Затем он пожелал рассказать мне о последних успехах немцев в Карпатах и событиях в Италии.
– Мы скорее станем сражаться с Италией, чем сделаем ее своим союзником.
В другое время все это меня изрядно позабавило бы, но только не теперь. Было очевидно, что Вангенхайм не будет обсуждать предполагаемую депортацию, разве что еще раз подтвердит, что считает действия турок оправданными. Его утверждение, что в Галлиполи планируется создать концентрационный лагерь, раскрыло его подлинное отношение к проблеме. До сего времени турки еще нигде не создавали концлагерей для противника. Я искренне советовал им не делать этого и пока преуспевал. С другой стороны, немцы утверждали, что турки "слишком снисходительны", и требовали, чтобы такие лагеря были созданы внутри страны. Использование Вангенхаймом слов "концентрационный лагерь в Галлиполи" показывает, что точка зрения немцев наконец одержала победу и я проиграл сражение за иностранцев. Лагерь для интернированных – неприятное место даже при самых благоприятных обстоятельствах. Но, скажите, кому, кроме немцев и турок, могла прийти в голову мысль о создании такого лагеря прямо на поле боя? Представьте, что англичане и французы собрали всех своих пленных противников, вывели их на фронт и поместили в лагерь на нейтральной полосе, на линии огня обеих армий. Именно такой концентрационный лагерь планировали создать турки и немцы для иностранных жителей Константинополя: после беседы с Вангенхаймом у меня не осталось сомнений в том, что немцы – полноправные участники заговора.
Они боялись, что наземная атака на Дарданеллы окажется успешной в точности так же, как опасались успеха морской атаки, и были готовы использовать любое оружие, даже жизнь нескольких тысяч ни в чем не повинных людей, чтобы обречь ее на провал.
Моя беседа с Вангенхаймом не принесла результата в том, что касалось его поддержки, но она укрепила мою решимость не дать свершиться этому злодеянию. Я посетил австрийского посла Паллавичини. Тот с ходу объявил депортацию "антигуманной".
– Я обязательно поговорю об этом с великим визирем, – сказал он. – Посмотрим, что я смогу сделать.
– Вы же понимаете, что это бесполезно, – вздохнул я. – У великого визиря нет реальной власти. Он лишь номинальный глава. Остановить это может только один человек – Энвер.
Паллавичини был более мягким и совестливым человеком, чем Вангенхайм, и я не сомневался, что он искренен в желании предотвратить преступление. Но он был дипломатом старой австрийской школы. В его глазах не было ничего важнее дипломатического этикета. Он являлся представителем своего императора, иными словами, положение обязывало его вести переговоры только с великим визирем, одновременно являвшимся министром иностранных дел. Он никогда не вел разговоров о государственных делах с Талаатом или Энвером, имея лишь узкоофициальные отношения с этими людьми – реальными правителями Турции. И спасение 3 тысяч человеческих жизней не было в его глазах достаточным основанием для нарушения традиционного порядка дипломатического общения.
– В подобных вопросах необходимо неукоснительно следовать правилам, – сказал он.
Будучи добросердечным человеком, он действительно имел беседу с Саидом Халимом. Следуя его примеру, Вангенхайм тоже явился к великому визирю, но его протест был сугубо формальным.
– Кого вы надеетесь обмануть? – спросил я у немецкого посла. – Вы же отлично знаете, что разговор с великим визирем по этому вопросу – это все равно что выстрел в воздух.
Между тем среди представителей дипломатического корпуса нашелся один человек, который со всем пылом бросился на защиту оказавшихся под угрозой иностранных граждан. Это был болгарский посол М. Колушев. Услышав об очередном турецко-германском предприятии, он тут же пришел ко мне и предложил помощь. Он не считал необходимым терять время на выражение протеста великому визирю, но предложил немедленно отправиться к держателю реальной власти – Энверу. Колушев именно в это время был очень важным лицом, поскольку Болгария пока еще сохраняла нейтралитет и обе воюющие стороны рассчитывали на ее поддержку.
А пока Бедри и его приспешники проводили аресты англичан и французов. Депортация была назначена на утро четверга. В среду всеобщее возбуждение перешло в истерию. Казалось, все иностранное население Константинополя собралось у американского посольства. Перед зданием стояли рыдающие женщины и изможденные мужчины, более трех сотен человек прорвались в здание, возлагая последние отчаянные надежды на посла и персонал посольства. Многие почему-то считали, что их судьбы находятся в моих руках. Кое-кто выкрикивал мне в лицо обвинения, утверждая, что я не сделал всего, что в моих силах, чтобы предотвратить преступление. Стоило мне выйти из кабинета, как меня тут же обступали перепуганные, растерянные матери и жены. Нервное напряжение нарастало. Я схватил телефонную трубку, набрал номер Энвера и потребовал встречи.
Он ответил, что будет рад принять меня в четверг. Но в это время пленники уже будут на пути в Галлиполи.
– Нет, – твердо ответил я, – мне необходимо говорить с вами сегодня же.
Энвер всячески отказывался, утверждая, что он очень занят и весь его день расписан по минутам.
– Полагаю, вы хотите меня видеть по вопросу об английских и французских гражданах, – сказал он. – Если так, это бесполезно. Мы уже все решили. Полиция получила приказ собрать их сегодня до полуночи и завтра утром отправить.
Я продолжал настаивать на личной встрече, а он с тем же усердием старался от нее увильнуть.
– Поймите же, – сказал он, – у меня нет ни одной свободной минуты. В четыре начинается заседание Совета министров, будут обсуждаться чрезвычайно важные вопросы, и я никак не могу отсутствовать.
Мысль о толпах плачущих женщин в коридорах посольства придала мне смелости, и я решился на беспрецедентный шаг.
– Вы не сможете отказать мне во встрече, – заявил я. – Я приду к вам в кабинет ровно в четыре часа, и, если вы откажетесь меня принять, я войду в зал заседаний Совета министров и буду обсуждать мой вопрос со всем кабинетом. Мне даже интересно проверить, откажется ли турецкий кабинет принять американского посла.
Мне показалось, что я услышал, как Энвер, сидя у телефона, ловит ртом воздух. Вряд ли многим министрам приходилось слышать такие возмутительные заявления.
– Если вы сможете прибыть в Высокую Порту в три тридцать, – сказал он после продолжительной паузы, – я постараюсь с вами встретиться.
По прибытии в Высокую Порту я узнал, что болгарский посол имеет длительную беседу с Энвером. Естественно, я приготовился ждать. Не приходилось сомневаться, что они обсуждают тот же вопрос, который интересует меня. Наконец болгарин вышел, его лицо было напряженным и встревоженным. Очевидно, встреча не принесла ожидаемого результата. Последовавшая беседа между Энвером и мной была, пожалуй, важнейшей из тех, которые мне до сих пор доводилось проводить. Мы обсуждали судьбу иностранцев почти час. Энвер был подчеркнуто вежлив, но непреклонен. Еще до того, как я начал говорить, Энвер сказал мне, что все бесполезно – вопрос решен и закрыт. Но я все же настоял на том, чтобы высказать ему все, что собирался. Я сказал, что обращение турок с противниками всегда производило великолепное впечатление на весь мир.
– Вы шли впереди всех воюющих государств, – продолжил я. – Вы не заключали их в концентрационные лагеря, позволяли спокойно жить и заниматься повседневными делами. Вы поступали так, несмотря на давление со стороны. Вас хотели вынудить поступать иначе. Но почему вы так стремитесь уничтожить это хорошее впечатление, совершив столь чудовищную ошибку?
Энвер снова забубнил о том, что флот союзников обстреливает мирные населенные пункты, убивает мирных женщин и детей.
– Мы предупреждали их через вас, чтобы они прекратили обстрелы, – сказал он, – но они не остановились.
Последнее было неправдой, но у меня не было возможности доказать Энверу, что он не прав. Он высоко оценил мои заслуги и выразил сожаление, что не может последовать моему совету. Я сказал, что, по мнению иностранцев, я отказался от защиты интересов англичан и французов.
– Нас бы это очень устроило, – быстро ответил он. – Единственная неприятность, которую вы нам доставляете, – это то, что постоянно являетесь и беспокоите нас делами англичан и французов.
Я спросил его, давал ли я ему когда-нибудь совет, последовав которому он попал в неприятное положение. Он снисходительно ответил, что еще не совершал ошибок, принимая мои предложения.
– Прекрасно, тогда последуйте моему совету и в этом случае, – сказал я. – Позже вы убедитесь, что это правильно. Предпринимая такой шаг, ваш кабинет делает чудовищную ошибку.