Имеются кое-какие свидетельства (которые, впрочем, никоим образом не являются неопровержимыми доказательствами), подтверждающие предположение о том, что Джон Гонт, славившийся своими любовными похождениями, соблазнил Филиппу, а когда узнал, что она ждет ребенка, убедил своего придворного Джеффри Чосера жениться на ней. В том же сентябре месяце 1366 года, когда Филиппа была впервые названа в дошедших до нас документах женой Чосера, Гонт собирался покинуть Англию, чтобы присоединиться к своему брату Черному принцу, воевавшему с французами и Генрихом Трастамарой. Война в Испании была кровопролитной, и Гонт должен был допускать возможность, что он больше не вернется домой. Будучи, как и его отец, непоколебимым приверженцем рыцарских идеалов, человеком, который всю свою жизнь хранил нерушимую верность друзьям и вассалам, образцом чести в свой сплошь и рядом бесчестный, вероломный век, Гонт счел бы немыслимым бесчестьем бросить на произвол судьбы девушку, тем более не какую-нибудь потаскушку, а дочь одного из старых друзей королевы, более того, фрейлину и воспитанницу самой королевы. Так, может быть, пожизненная рента, которую он предоставил Филиппе в том сентябре, являлась утешением и свадебным подарком? Девять месяцев спустя – по-видимому, сразу после рождения Елизаветы Чосер – Джеффри Чосеру (теперь уже королевскому придворному) была пожалована пожизненная рента в размере 20 марок (около 3000 долларов). Очевидно, что это могло быть сделано просто в знак признания новых отцовских обязанностей поэта или каких-нибудь его заслуг, однако не менее очевидно и другое: если Елизавета Чосер и впрямь была незаконнорожденной дочерью Джона Гонта, герцог, естественно, счел бы своим долгом позаботиться, действуя через своего отца (ренту жаловал Чосеру король, но бразды правления страной находились в руках у Гонта), о собственном ребенке. Профессор Уильямс, чьи догадки я сжато излагаю здесь, проводит любопытную параллель:
"Были ли подобные процедуры широко распространены при том развращенном дворе, мне не известно, но заставляет задуматься такая вот краткая запись: одному коллеге Чосера, придворному служителю Эдмунду Раузу, была пожалована королевская рента "за то, что он взял в жены Эгнис Арчер, фрейлину королевы". Многоговорящая формулировка. И к тому же Эгнис сохранила свою девичью фамилию".
Гонт проявлял щедрую заботу о Елизавете Чосер и о другом ребенке Чосера до конца своей жизни. Когда Елизавета поступила послушницей в Баркингский монастырь, чтобы стать монахиней, Гонт подарил монастырю 51 фунт стерлингов 8 шиллингов 2 пенса (около 12 235 долларов), частично в виде пожертвования, частично "на покрытие различных расходов", связанных с ее пребыванием в монастыре. Поскольку Елизавета была племянницей Катрин Суинфорд, возлюбленной, а впоследствии жены Джона Гонта, поскольку, далее, Гонта связывала с Джеффри Чосером многолетняя дружба и поскольку Гонт, став герцогом Ланкастерским, был теперь самым богатым человеком в Англии, нет необходимости объяснять этот дар какими-то загадочными причинами. Вместе с тем ценность этого подарка такова, что допустимо предположить наличие у Гонта особых причин для того, чтобы заботиться о Елизавете.
Профессор Уильямс находит многочисленные намеки на то, что забота, которую Гонт проявлял о Филиппе, не была связана с его интересом к личности Чосера или его дружбой с ним. В августе 1372 года Гонт подарил Филиппе ренту в размере 10 фунтов стерлингов (2400 долларов) "по причине нашего особого благоволения и в награду за добрую и усердную службу нашей дражайшей и горячо любимой королеве". Позже он наградил рентой в 10 фунтов стерлингов "нашего любезного Джеффри Чосера" – не только за его службу, но и за "добрую службу нашей любезной Филиппы, его супруги, при нашей благороднейшей госпоже и матери королеве…". К тому времени королева Филиппа уже пять лет как умерла. Накануне Большого похода через Францию (1373 год) Гонт сделал перед отъездом на войну подарки своей второй жене, королеве Констанции Кастильской, отцу, сестре, дочерям, Алисе Перрерс (любовнице короля Эдуарда) и, среди прочих, Филиппе Чосер. Жене он подарил четыре золотые пуговицы, а Филиппе – ящичек для пуговиц с шестью серебряными пуговицами, отделанными золотом. На Новый – 1380 – год Гонт преподнес Филиппе серебряный кубок стоимостью в 31 шиллинг 5 пенсов (377 долларов); в 1381 году он подарил ей новый серебряный кубок, отделанный золотом, – один из пары, стоившей 10 фунтов 4 шиллинга 2 пенса (2570 долларов); еще один кубок подарил он ей и в следующем году. Спору нет, Гонт был щедр ко всем окружающим, и тем не менее постоянство, с которым имя Филиппы Чосер повторяется в расходных книгах его двора, представляется знаменательным, даже если учесть тот факт, что она была сестрой его возлюбленной, Катрин Суинфорд.
Свидетельства (или предположительные свидетельства) такого рода можно перечислять до бесконечности. В мае 1379 года, когда Гонт полностью контролировал административные дела Линкольншира, шериф этого графства по какой-то причине послал Филиппе и некой Мэри Сент-Клэр (которой Гонт тоже назначил ренту) 26 фунтов 13 шиллингов 4 пенса. В период с 1381 по 1386 год определенные денежные суммы, причитавшиеся Джеффри Чосеру как надсмотрщику таможни, выплачивались не целиком ему, а делились между ним и Филиппой. Это, может быть (во всяком случае, так полагает Уильямс), говорит о том, что в то время Джеффри и Филиппа не жили вместе и кто-то ограждал ее интересы. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что Филиппа Чосер вела свою, независимую от поэта, жизнь и пользовалась уважением в кружке приближенных Гонта благодаря своим личным качествам. 19 февраля 1386 года она была принята в члены религиозного общества Линкольнского собора одновременно с сыновьями Гонта Генрихом Болингброком (сыном от Бланш Ланкастер) и Джоном Бофортом (от Катрин), сыном Катрин Томасом Суинфордом (пасынком Гонта), Робертом Феррерсом (который в недалеком будущем станет зятем Гонта, женившись на Иоанне, его дочери от Катрин) и некоторыми другими вассалами Гонта. Сам же Чосер в члены этого общества принят не был. Не было среди принятых и Катрин Суинфорд, но она, впрочем, могла быть принята раньше (более того, она могла быть устроительницей всей этой вступительной церемонии).
Конечно, в ответ на эти доводы можно сказать, что Гонт выказывал свою приязнь к Чосеру иными способами. Начать с того, что он определил Чосера в 1366 или 1367 году на службу к королю и, по-видимому, часто (хотя и не всегда) стоял за тем или иным политически либо финансово выгодным назначением Чосера. В 1369 году, когда Чосеру было выплачено 10 фунтов стерлингов (2400 долларов) в виде жалованья и средств на покрытие расходов, связанных с войной, Гонт возглавлял войско, сформированное для отправки во Францию. В 1370 году, когда Чосер получил охранную грамоту для поездки за море, Гонт находился в Англии и играл главенствующую роль в государственных делах. В 1372 году, когда Чосера послали в составе дипломатической миссии в Италию, Гонт жил в Лондоне, вот уже несколько месяцев был любовником Катрин Суинфорд, свояченицы Чосера, и являлся, безусловно, самой влиятельной фигурой в правительстве. В апреле 1374 года, когда Чосеру была пожалована привилегия – ежедневный кувшин вина пожизненно, – Гонт, вероятно, только что возвратился из Большого похода через Францию, который завершился в том же месяце. И уж наверняка Гонт был в Англии 10 мая, две с половиной недели спустя, когда Чосеру был предоставлен в пожизненную бесплатную аренду дом над городскими Олдгейтскими воротами – может быть, для того, чтобы он жил поблизости от своего нового места службы, ибо ему уже была предварительно – пока без официального назначения – предоставлена должность надсмотрщика таможни. Через месяц последовало назначение его на должность надсмотрщика по таможенным пошлинам и субсидиям в торговле шерстью, шкурами и овчинами в Лондонском порту. А еще через четыре дня Чосера назначили надсмотрщиком за малыми таможенными сборами в торговле винами, ведущейся через Лондонский порт. На следующий день уже сам Гонт пожаловал его пожизненной рентой в размере 10 фунтов стерлингов. И так продолжалось до самой смерти Гонта.
Как мне кажется, Уильямс во многом недооценивает в своем анализе влияние короля Ричарда II на позднейшую карьеру Чосера; однако тот факт, что Гонт старался, чем только мог, помочь своему другу, не подлежит, конечно, никакому сомнению. По сравнению с таким покровительством – могли бы мы легко возразить Уильямсу – подарки Гонта Филиппе суть простые знаки дружеского расположения к семье человека, которого Гонт высоко чтил. Можно было бы доказывать, что Гонт писал истинную правду: он делал подарки Филиппе в память о той исключительной доброте, которую она проявляла по отношению к его матери королеве Филиппе в последние годы ее жизни (хотя тот факт, что такую же формулировку Гонт употребил однажды по отношению к женщине, которая была-таки его любовницей, несколько умаляет убедительность этого довода); можно было бы утверждать далее, что впоследствии он был щедр к Филиппе как к сестре Катрин и, возможно, помощнице возлюбленных при завязке романа Гонта с Катрин. Нам никогда уже не узнать истину, но при всем том, как бы ни хотели мы опровергнуть сплетню, история эта выглядит чрезвычайно подозрительно. Почему, например, Джон Гонт сделал такой большой подарок Елизавете Чосер, а не Томасу, сыну Катрин Суинфорд от первого брака, которого Гонт искренне любил?
Мрак, окутывающий эту тайну, делается еще более непроницаемым в силу того обстоятельства, что Гонта с Чосером, судя по всему, действительно связывала крепкая дружба. Об этом, в частности, свидетельствуют бухгалтерские книги Гонта, где другие получатели его щедрых даров сплошь и рядом просто названы по имени, тогда как перед именем Чосера неизменно стоит эпитет "милый нашему сердцу". Хотя все имеющиеся у нас свидетельства носят косвенный характер, у чосероведов сложилось общее впечатление, что Гонт и Чосер являлись близкими друзьями – и не потому, что Чосер был чем-то обязан Гонту или Гонт был чем-то обязан Чосеру, не потому, что Филиппа и Джеффри помогали герцогу, когда у него начался роман с Катрин (хотя они, возможно, и помогали ему), и не потому, что после женитьбы Гонта на свояченице Чосера мужчины стали родственниками, а потому, что оба они были во многом единомышленниками, людьми блестящего, смелого ума и безупречной честности (во всяком случае, в соответствии с их собственным средневековым кодексом чести), эмоционально обогащавшими друг друга. Гонт мог дать Чосеру подобающее положение в обществе и возможность утвердить свое чувство собственного достоинства, о чем горячо мечтали англичане, принадлежавшие к среднему сословию (Чосер, сумевший ярко выразить эту мечту в "Кентерберийских рассказах", как никто другой знал цену чувству собственного достоинства), а Чосер мог дать Гонту ощущение причастности к творческой жизни художника, для которой Гонт был создан природой, но жить которой мог разве что в роли мецената и коллекционера, ибо государственные обязанности и общественное положение налагали на него жесткие ограничения. Как мы уже говорили, этот принц вырос при дворе, где высоко ценились идеи, где своими людьми были преданный королеве Филиппе мудрый, утонченный Фруассар и его образованные друзья; повзрослев, этот принц стал частым гостем в залах Оксфордского университета, наносил визиты ученым во враждебной Франции и силой оружия защищал право теологов на свободные поиски истины. (Правда, тут мог присутствовать элемент личной заинтересованности, так как Уиклиф в своих поисках истины ратовал за укрепление светской власти, но все, что нам известно о Гонте, говорит против предположения, будто он мог руководствоваться в своих действиях исключительно корыстными соображениями.)
Надо думать, Гонт и Катрин Суинфорд, отослав большинство придворных, время от времени проводили вечера вместе с Чосерами. (У нас нет фактов, подтверждающих эту догадку, но что может быть более естественным?) Пока сестры вели свои женские разговоры, оба мужчины, такие непохожие друг на друга, но великие каждый в своей области, обсуждали запутанный вопрос о том, что первично, универсалии или конкретные сущности, "животные" или "коровы", и Чосер щедро делился своими познаниями с Гонтом, или толковали о захватывающих премудростях войны против Франции с двух фронтов, и здесь уже Гонт обогащал познания Чосера.
Хотя большинство современных историков изображают Гонта "посредственностью", в глазах Чосера Гонт был личностью далеко не заурядной. Те самые душевные качества, которые делали Гонта менее эффектной фигурой по сравнению с такими яркими деятелями, как его отец и старший брат, и даже по сравнению с его младшими братьями: суровым, как монах, Томасом Вудстоком, впоследствии графом Глостерским, который был обвинен в измене королю Ричарду II и погиб при невыясненных обстоятельствах, и беззаботным Эдмундом Лэнгли, впоследствии епископом Йоркским, который больше помышлял об охоте на лисиц и оленей, чем о делах государства, об отправлении правосудия или спасении душ, – а именно его чуждая крайностям умеренность, благоразумие, уравновешенность, здравый смысл – являли собой для Чосера высокую и благородную добродетель, более того, вершину добродетели. Недаром эти качества отнесены к самым похвальным в элегии Чосера на смерть Бланш:
Всю жизнь она – даю поруку! -
Не подпускала близко скуку.
К добру всегда устремлена,
В беде и в радости она
Держалась с равным чувством меры
И в том могла бы быть примером.
Согласно версии профессора Уильямса, помимо дочери Чосера Елизаветы, также и его сын Томас мог быть биологически ребенком Гонта. Сама эта мысль не нова, но она стала предметом серьезного рассмотрения в 1932 году, когда было издано подробное исследование Расселла Краусса "Кто был отцом Томаса Чосера". Как и многие исследователи Чосера, повторившие его путь, Краусс начал это исследование, по его собственному признанию, в надежде доказать ложность давнишнего утверждения, что отцом Томаса Чосера, возможно, был Гонт, а окончил в убеждении, что ничем иным, кроме как отцовством Гонта, нельзя объяснить имеющиеся факты.
Предание восходит к Спейту, который нехотя сообщил нечто такое, что шло вразрез с его собственной аргументацией: "Однако некоторые придерживаются мнения (уж не знаю, на чем основанного), будто Томас Чосер приходился Джеффри Чосеру не сыном, а, скорее, каким-то родственником, которого он воспитал". Краусс комментирует: "Спейт, несомненно, приводит подлинное мнение – подобное мнение едва ли могло возникнуть без какого-то фактического основания. Если мы отбросим как несостоятельную ту версию, что кто-то взял и высосал все из пальца, чем объясним мы возникновение такого мнения?" Можно привести самые разнообразные доводы, выдвигаемые сторонниками этой версии. Слабейший из них (хотя повторяемый из работы в работу) состоит в том, что Джон Лидгейт, почитавший Джеффри Чосера и знавший Томаса достаточно хорошо, чтобы адресовать ему поздравительное стихотворение, ничего не говорит в нем об отце Томаса. Если этот довод вообще заслуживает ответа, то ответ напрашивается сам собой: если Джеффри был отцом Томаса и Лидгейту это было известно, Лидгейт вполне мог счесть излишним упоминание об их родстве в том стихотворении. Конечно, если бы Лидгейт знал, что отцом Томаса Чосера является Гонт, было бы глупостью с его стороны упоминать об этом, но разве это что-нибудь доказывает?
Два несколько более веских довода связаны, во-первых, с различиями на гербах Томаса Чосера, один из которых сохранился на его надгробии, и, во-вторых, с тем, что ему явно не удалось вступить во владение недвижимой собственностью Роэтов в Эно. Геральдическая аргументация чрезвычайно сложна, но ее суть сводится в двух словах к следующему. На своем надгробии Томас Чосер велел поместить герб Роэтов, его предков по материнской линии, а не герб Джеффри Чосера. В тех случаях, когда Томас пользовался гербом Джеффри Чосера как своим собственным, он, похоже, воспроизводил его не с абсолютной точностью, а в несколько измененном виде. В XIV и XV веках мужчина не так уж редко избирал для себя герб матери, если она занимала более высокое общественное положение, чем ее муж, но факт отсутствия на надгробии Томаса герба Джеффри Чосера, человека прославленного и осыпанного милостями (по общему мнению знатоков, Чосером восторгались в основном не как дипломатом, а как блистательным поэтом, величайшим во всей Европе со времен Данте), наводит на размышления. Еще более странным представляется факт явного изменения Томасом отцовского герба. Печать, которой Томас Чосер пользовался в Эвелме в 1409 году, имеет надпись "S[G]HOFRAI CHAUSIER" – иначе говоря, это, собственно, печать не Томаса, а Джеффри, и на ней перевязь герба одноцветна. На всех остальных сохранившихся изображениях герба Томаса Чосера перевязь – диагональная полоса – контрастно двуцветна. Хотя можно попытаться объяснить это личной причудой, такое объяснение звучит не очень убедительно, так как данное изменение могло быть истолковано как признак незаконнорожденности. Предположение, что в Эвелмской печати мог допустить ошибку гравер, тоже неубедительно. Вряд ли бы Томас принял работу, которую можно было расценить как критический намек в адрес его матери.
Поскольку Филиппа Чосер была одной из наследниц состояния Роэтов, Томас Чосер должен был бы унаследовать недвижимость в Эно, однако нет никаких указаний на то, чтобы он когда-либо владел там земельной собственностью. Дается несколько правдоподобных объяснений этого факта. Одно из них основывается на аналогии с теми трудностями, с которыми столкнулся Томас Суинфорд, сын Катрин, при получении наследства Роэтов. В 1411 году Томас Суинфорд не смог востребовать свою долю недвижимости Роэтов в Эно, унаследованную им через Катрин, потому что те, в чьем владении она оказалась, утверждали, что он не имеет права наследования, будучи незаконнорожденным. Генрих IV выручил его, подтвердив в специальном рескрипте его законнорожденность. Может быть, в случае Томаса Чосера нельзя было по всей совести сделать то же?