Ходит упорный слух, будто к Петербургу идут английская и германская эскадры, каждая для охраны своих посольств.
23 октября. На улицах расклеены два объявления: одно генерал-губернатора, написанное весьма сдержанно и предваряющее, что похороны в том виде, в каком они предположены, допущены быть не могут. Другое от городской Думы, упрашивающее жителей быть благоразумными во время похорон.
Народа шло гибель; в и часов утра я уже стоял на левом крыле Казанского собора между колоннами и смотрел на площадь. На панелях Невского чернели сплошные стены людей; движение экипажей и конок, тем не менее, продолжалось совершенно свободно. Крылья собора и ступени тоже были полны народа; в сквере стояли и ходили небольшие кучки. В нескольких местах говорили какие-то речи; около фонтана вдруг над толпой взлетели на воздух белые листки, за ними взлетела другая пачка их, затем третья. Их жадно подхватывали, вырывая друг у друга.
По скверу бегало десятков пять уличных мальчишек; сперва они вскидывали вверх красный флаг с увязанным в него камнем, потом вдруг с криком "ура" шарахнулись в сторону; часть толпы из сквера перепугалась и бросилась бежать; я видел очень хорошо, как некоторые из этих же мальчишек обрабатывали карманы соседей.
Войск не было и признака, хотя в толпе и говорили, что окрестные дворы полны ими. На панелях, поодаль, стояла большею частью интеллигентная публика; в сквере и у собора, главным образом, фабричные и простонародье; студенческих фуражек виднелось с десяток, не более.
Стоявшие около меня уверяли, будто одних студентов было убито 60 человек.
Без десяти минут двенадцать внизу к нашему крылу подошла кучка заводских рабочих и громко объявила, что похорон не будет. Я сошел в сквер разузнать причину; никто, даже студенты ничего толком не знали. Одни говорили, что полиция ночью распорядилась похоронами, другие - будто рабочие сами отказались от затеи.
Я сильно промерз и отправился домой; панели Невского и углы улиц были полны публикой, главным образом, зеваками; порядок везде был образцовый.
Вернулся домой и узнал, что во всех газетах было помещено извещение от союза рабочих, что от проектированных похорон они отказываются, и шествия не будет. Удивительная странность: перед уходом я читал "Русь", но этого объявления не заметил; притом это произошло не только со мной, а и с три-четвертью обывателей Петербурга, заполнивших не только Невский, но и все улицы, по которым предположено было везти убитых.
Прочел сегодня о диком назначении; Дурново, этот заведомый палач, попал вдруг в министры внутренних дел!
Он - друг Витте, и Витте многим ему обязан, тем не менее такое назначение более, чем черт знает что!
А обязан ему Витте вот чем: Плеве был на ножах с последним, и наконец, Плеве удалось при помощи шпионов и документов установить несомненные связи Витте с революционной партией. В присутствии Дурново, Плеве имел неосторожность высказать, что песенка Витте спета, и теперь осталось немного: арестовать его и засадить в Петропавловку. Дурново сейчас же сообщил это Витте, а на другой день Плеве был убит. Дурново в качестве товарища министра тотчас же явился на его квартиру, опечатал кабинет с бумагами и "убрал" дело о Витте со всеми документами.
24 октября. "На Шипке все спокойно".
Газеты полны сообщений о кровавой гражданской войне, идущей по всей России. Во многих городах перевес уже за монархистами, кстати сказать, сплошь называемыми теперь "черной сотней". Революционеры хотели смешать их с грязью, дав имя, знаменовавшее не так давно простонародье, подкупленное полицией, но даже такие отчаянные монархисты, как Д. М. Бодиско, открыто приняли его.
Москва - шедшая во главе движения - избивает студентов и заподозренную в либерализме интеллигенцию. Некоторые города, не так давно еще требовавшие увода войск и замены их милицией, потребовали войска обратно для охраны от погромов.
Газеты, особенно "Русь", настойчиво требуют удаления Трепова, все упирая на знаменитый приказ его: "патронов не жалеть". Витте выступил его горячим защитником.
В заслугу Трепова ставлю вчерашний день, когда он предупредил грандиозное побоище: на Сенной площади собралась громаднейшая толпа торговцев и простонародья, к которым примкнула часть рабочих с заводов, и хотела идти к Казанскому, разгромить собравшихся туда на похороны "героев". Трепов послал войска, приказав не допускать их, хотя бы силой оружия.
25 октября. На улицах то и дело стали попадаться нищие, полиция не преследует их и вообще из рьяно-ретивой сделалась удивительно безучастной ко всему. Стоит, напр., городовой, перед ним начинается какой-нибудь скандал - он отворачивается и отходит в сторону.
Ларинская гимназия опять забастовала. Мальчишки в ней устроили сходку и постановили требовать исполнения начальством целого ряда пунктов; между прочим, один гласит, чтобы гимназия управлялась не только директором, а и старшинами из гимназистов, начиная с 4-го класса. Занятия гимназисты сами постановили прекратить до января, о чем и уведомили родителей.
Эти "деятели", пишущие слово зеленый через два ять, мнят о себе теперь черт знает что; вообще анархия не только в учебных заведениях, но и в большинстве семей безмерная. Знаю примеры, когда эти, недавно надевшие штаны, революционеры осмеливались в пылу спора заявлять в виде угрозы своим родным - "Погодите, вот придет январь, мы вам покажем себя"!
На январь, как на месяц, в который должна произойти "настоящая" революция, указывают многие.
Я. Г. Мор
26 октября. Прекращены занятия еще в нескольких мужских гимназиях и в нашем Рождественском коммерческом училище.
Директор 6 гимназии Мор расставил помощников классных наставников на улицах, ведущих к гимназии (она у Чернышева моста), для того, чтобы возвращать гимназистов с дороги; родителям он разослал довольно неграмотные извещения о том, что в настоящее время он не ручается за безопасность учеников на улицах и потому - находит лучшим временно прекратить занятия. Во многих гимназиях начальство советует учащимся ходить в штатском платье… Этот Мор славен своей глупой выходкой: во время всеобщей забастовки ученики среднеучебных заведений тоже устроили митинг, на который явился и он и громогласно заявил, что он приехал взглянуть, нет ли на митинге кого-нибудь из его гимназистов, и что таковой будет немедленно им исключен. Мальчишки, само собой разумеется, устроили скандал и выставили его вон.
Распространились тревожные слухи, будто Кронштадт весь в огне, и город бомбардируют форты и наши же военные суда. Причина - восстание, но где оно - в городе, или крепости, и кто по ком стреляет - разобрать нельзя.
Собирается забастовать для поддержки москвичей ресторанная прислуга.
Среди чиновников в министерствах большие волнения: ожидается увольнение чуть ли не половины их; это, конечно, несправедливо - следовало бы уволить три четверти!
27 октября. Вчера вечером Н. М. Яковлев передал мне по телефону, что вести о Кронштадте - правда: бунтуют солдаты и матросы, и туда на баржах послали войска. Газеты сегодня поместили ряд телеграмм и статей о Кронштадских событиях: погром там полный.
Петербург взволнован усиленными слухами о готовящемся на завтра еврейско-интеллигент<ск>ом погроме. Газеты твердят, что есть какой-то руководитель и организатор "черных сотен" и кивают на полицию.
Между тем я знаю истинного организатора, вернее, двух таких г. г. Один - автор монархически-патриотических брошюр, генерал Богданович, другой - прибывший из Москвы московский купец, устроитель особых московских черных сотен - Полторацкий. Последний - невысокий человек, очень смиренной и скромной наружности (мать его, по его словам, грузинка) лет 40, с проседью. Впечатление производит скорее послушника, чем мирского человека, речь тихая, вкрадчивая.
Мой дядя - известный консерватор Дм. Мих. Бодиско, многих взглядов которого я не разделяю и с которым тем не менее часто видимся, так как оба не признаем нетерпимости, сообщил мне недавно, что он был на обеде у Богдановича и познакомился с Полторацким. Последний очень его заинтересовал, и они вели долгую беседу.
- Да, - сказал Бодиско: - я монархист, но я против Николая II.
- Плох он, плох… - тихо подтвердил Полторацкий. - А все-таки он царь. Надо его любить!
Разговор коснулся пропаганды Полторацкого.
- Вот-с как я ее веду… - начал своим вкрадчивым, размеренным голосом последний. - Приду на фабрику, на завод, а то и еще где беседование устраиваю. Покажу народу на красный флаг: братцы, говорю, скажите мне, знаете ли вы, что он значит?
Больше все - "нет" отвечают; другие "свобода", мол, "значит". Нет, говорю, не то: кровь он знаменует, кровь он зовет вас лить, братцы, своих же людей. А я к вам с крестом пришел… Вот так поговорю с ними, и знаете ли - сколько слушает человек, так все, всей толпой и крикнут: "За тобой идем! Долой красный флаг!" Сейчас мы подписку отбираем, клятву дают за царя стоять, старшин выберем.
Только мы не насилием, а словом действуем: такое обещание у нас, чтобы кровь не лить, разве уж защищаясь только!
Между прочим, у Полторацкого интересная фраза, что у них организована во дворце охрана, и, что бы ни случилось с царем - наследника они спасут и уберегут.
Сюда, в Питер, Полторацкий приехал с целью вести такую же пропаганду и среди здешних рабочих. В разных местах он устраивал уже митинги, мест и времени их не указывает и, видимо, не хочет, чтоб на них были даже единомышленники из другого круга. Это странно…
Производит он впечатление человека ограниченного, фанатика; я встретил его у Бодиско один раз, не знал даже, кто он, бесед с ним не вел, но мне почему-то показалось, что он должен быть раскольником.
Его девиз - крест, и слово "бить" не из его лексикона; думаю, что приезд его или только совпал с проявлением деятельности настоящей черносотенной сволочи, или же молва придала его пропаганде такой характер.
30 октября. Вчера ездил к себе в Кемере, по Финляндской жел.<езной>. дор.<оге>. Поезд был битком набит до того, что все 3 часа пути пришлось простоять на площадке с 6 пассажирами. Поразило меня обилие еврейских лиц; стал присматриваться - вижу, публика исключительно еврейская; говорить старается намеренно громко и только по-русски; студенчества среди них было изобилие. На каждой станции я выходил, желая узнать, куда именно стремилось это великое переселение, но ни в Перкиярви, ни в Териоках никто не оставался: все стремились в Выборг.
Дело в том, что наша красная печать уже несколько дней как бьет тревогу: все №№ газет выходили со всякого рода воззваниями, предостережениями, указаниями градоначальнику о готовящемся с 29 на 30-е (эка удивительная точность!) еврейско-интеллигентском погроме. По городу ходили самые невероятные слухи, будто еврейские магазины и квартиры отмечаются крестами; к дворникам будто являются неизвестные личности, выспрашивающие о составе жильцов дома и т. д.
Словом, все петербургское еврейство, начиная с четверга, ударилось в бегство, в единственную сторону, где рассчитывало на полную безопасность - в Финляндию, в ближайший город Выборг.
Что там происходило - узнал в тот же день вечером на обратном пути.
Вхожу в почти пустой вагон и вижу в нем опять-таки только несколько евреев; возвращение их в Петербург в ночь, назначенную для избиения, было странно. Я разговорился с ними и узнал причину. Выборг набит приезжими из Петербурга до такой степени, что нет ни №№ в гостиницах, ни угла в частных квартирах: все разобрано; в каждый № набилось по 2, по 3 семьи; вокзал переполнен теми, кому не хватило пристанища, до того, что спали ночь на стульях, на полу и даже просто на корточках, прижавшись спиной к стене. Тем не менее, каждый поезд из Петербурга приносил новые тысячи людей с детьми.
Возвращавшиеся со мной не могли вынести такого ада более суток и решили проскользнуть через Петербург и уехать на несколько дней, пока не успокоится все, в Вильну, где имелись у них родные. Магазины и квартиры бежавшие заперли и оставили пустыми на произвол судьбы. В Лесном паника доходила до того, что люди бросали все, захватив только детей, и бежали, как бы из горящих уже домов, позабыв даже запереть их.
Напрасно я убеждал, что все эти слухи вранье, пущенное какими-нибудь мерзавцами, что в Петербурге ничего подобного произойти пока не может - никто не намеревался даже заехать взглянуть на свою квартиру.
"И Бог с ней, и пусть все пропадет, только бы самим живыми остаться!" отвечали мне.
Прямо эпидемия паник!
Город, когда я ехал на извозчике, был пустынен (в половине двенадцатого ночи); извозчик рассказывал, что дома на Садовой все заколочены; то же и на большинстве окрестных улиц, где много еврейства, "людей как метлой вымело - одни кавалигварды да жандары ездят".
К бунту и разгрому в Кронштадте возница мой, лет ему на вид 35–40, относился очень неодобрительно.
"Ну погуляли день, а потом што? Под расстрел пойдут, да в каторгу на всю жизнь. Нет, это все студенты проклятые натворили!"
- Почему студенты?
"А так - на это их взять, людей смущать! А потом расстрел! Небось с красными-то флагами как ходили - сами не носили их, нашему брату, дураку, в руки совали, ну и носили их, куда хошь, за полтинник да за рупь!"
Высшие учебные заведения закрыты до января месяца.
31 октября. Гучков, один из отказавшихся от министерского кресла, сказал, что отказ их вызван тем, что Витте хотел сделать из них ширму, из-за которой намеревался управлять сам.
Всю ночь ездили и ходили патрули; "Русь" сегодня уверяет, будто почти всякое движение в городе к вечеру замерло; в 8 часов вечера я по Суворовскому вышел на Невский, затем поехал к Крапивину на Загородный просп. - народа везде была гибель, пожалуй, даже больше обыкновенного. Магазины и рестораны, правда, позакрывали щитами окна, но торговали. Врут вообще теперь газеты всех лагерей жестоко и беззастенчиво.
Любопытный факт: отец Иоанн Кронштадтский, пользующийся там страшным влиянием, во время разгрома города бежал…
1 ноября. На заводе С.<ан>-Галли произошло кровавое столкновение между забастовщиками и желавшими работать. Говорят, первые пострадали сильно, есть убитые.
2 ноября. В Либаве поймали какого-то несчастного чинуша, подозревавшегося в подстрекательстве к погрому; привели его во двор завода, устроили суд, и этот суд приговорил его к смертной казни, которая и была исполнена тут же выстрелом из револьвера. (Сегодняшний № "Руси"). В том же № "Руси" появилось сообщение от Совета депутатов рабочих, что они требуют отмены смертной казни над матросами Кронштадта и на основании этого, "сознавая свою политическую мощь", все рабочие в Петербурге с 12 ч. сегодняшнего дня забастовывают.
4 ноября. Заводы стоят, железные дороги тоже; из газет вышли только "Правительственный вестник" с новым манифестом о крестьянах и о сложении с них с 1 января 1907 г. выкупных платежей… опять опозданьице!
На Владимирской ул. разгромили окна огромной аптеки, не пожелавшей примкнуть к забастовке.
5 ноября. Возвращался домой в 2 часа ночи; стоял сильнейший туман; улицы казались погруженными во тьму, и только совсем вблизи неясно просвечивали сквозь него высокие электрические фонари. Окна магазинов забиты наглухо. По улицам, словно по громадным, темным ущельям, бродили патрули.
Рассказывали, будто где-то разграбили несколько квартир, но по Садовой, на Невском и на Бассейной, по которым я ехал, была полная тишина.