Через месяц получаю из Таможенного департамента краткое извещение, что прошение мое "оставлено без последствий".
Решаю тогда вести атаку с другого фронта и отправляюсь к министру земледелия, или по-новому - землеустройства - князю Васильчикову. Министр очень любезно принимает меня, выслушивает, пожимая плечами, всю эпопею с голубиным вопросом, удивляется возможности такой нелепицы и обещает "непременно сделать все, что от него зависит, чтоб добиться отмены такой устарелой статьи закона".
Через знакомых чиновников для поручений при министре узнаю, что слова князя не остались словами и что он написал представление по поводу поданного ему мною нового прошения.
Бумаги пошли по мытарствам. В свое время получаю новое, столь же лаконическое извещение: "Прошение ваше оставлено без последствий".
Военный министр, как оказалось, считает невозможным допустить моих голубей в Россию на том основании, что поблизости расположена крепость Выборг.
Можно договариваться до глупостей, но не до столь министерских!
Во-первых, Выборг от меня в двадцати верстах, во-вторых - что нового и кому могут сообщить мои голуби об этой крепости, как на ладони видной с Южного вала в Выборге, на котором не только гулять, но и фотографировать не воспрещено?
Отсутствие пушек и припасов во время войны в Порт-Артуре и Владивостоке, по мнению министра, очевидно, опасности не представляло, а мирные голуби и притом совсем не почтовые, разводимые где-то в "районе" - это опасность.
Бедная Россия, какими врагами переполнена она вся!
Пришлось обратиться к старому способу действий - к протекции и голуби мои оказались неопасными во всех министерствах.
9 июля. Заходил проведать меня Л. Ю. Кайзер; просидел часа четыре и много рассказывал о Туркестане и Ташкенте, где он служил в 90-х годах. Запишу кое-что о проделках малоизвестного, вернее, забытого обществом великого князя Николая Константиновича.
Эпоха концессий и т. п. предприятий породила невиданный разгул; деньги сыпались в это время без счета - разумеется, главным образом, по кафе-шантанам и на разных этуалей.
Увлекался последними и Николай Константинович и наконец дошел до того, что тайком снял с драгоценного образа у матери камни и через подставное лицо продал их что-то тысяч за 50.
Отец его, великий князь Константин Николаевич, не любил Трепова, и когда Александр III, которому он рассказал о пропаже во дворце, заявил, что "Трепов отыщет", Константин Николаевич возразил: - "Трепов ничего не сделает!"
Слова эти были переданы Трепову и, конечно, задели его за живое. Вся полиция и сыщики были поставлены на ноги и по горячим следам гончая стая не только отыскала виновного, но и в отместку повела дело так, что замять и скрыть его от государя было нельзя.
Великий князь Николай Константинович с женой в Ташкенте
Попавшегося великого князя сослали в Оренбург, где он женился на дочери местного полицеймейстера, окончательно впал в немилость в был отправлен в Ташкент. Военную форму с него сняли, запретили войскам отдавать ему честь и в виде дядьки приставили к нему генерал-майора Дубровина.
При этом изъяли Николая Константиновича из ведения генерал-губернатора, и тот мог только посылать о великом князе донесения, параллельно с Дубровиным.
Реляции эти скоро превратились в сплошную хронику скандалов и безобразий. Николай Константинович - красивый и представительный мужчина, очень приятный в трезвом виде, опустился до того, что никто из порядочных людей не стал принимать его; компанию он повел с разными отбросами общества, вроде щеголяющего теперь в мундире военного ведомства и чине действительного статского советника известного купца Громова и т. д.
Как-то в добрую минуту великий князь заявил: - "Яшка, дарю тебе мою дачу!"
Громов поблагодарил, но никаких документов Николай Константинович не дал ему: такие мелочи выше его широкой натуры. Прошло недели три и друзья разругались.
- Убирайся к черту с дачи, подавай ее обратно! - заорал великий князь.
- Документов-то не дал, так и назад берешь? - заявил Громов: - свинья ты, а не великий князь!
Николай бац его в ухо, Громов - мужчина здоровенный - сгреб его за волосы и оба пошли кувырком по полу.
За эту историю Громов был выслан из Ташкента, а Николаю приказано сделать выговор через Дубровина. Выговоров этих он получал без числа, и впечатление они производили на него стереотипное: неизменно посылал всех, вместе с выговаривавшим, к столь известной русской "матери".
Этот терн в венце генерал-губернатора получал в год тысяч до ста и, разумеется, разматывал их. Но вместе с тем он много тратил денег и на устройство арыков в степи и старался казаться либеральным фрондером - не выходившим, конечно, из масштабов былых московских сановников не у дел.
Один из арыков своих он назвал - Искандер-арык, в память ли Александра Македонского, или Александра Герцена - это объяснялось им, смотря по минуте и по желанию. Дети его тоже получили фамилию Искандеров.
Однажды, поехав куда-то в степь, он пригласил с собой доктора; тот поехал. По дороге князь напился пьяный и, разругавшись со своим спутником, приказал его закопать по шею в землю. Приказание было исполнено; несчастного оставили одного в голой степи и уехали; через четыре часа князь вернулся откопать его - но было уже поздно: доктор сошел с ума.
Кайзер видал следующие картины: по улице движется выкрашенная в красную краску арба и на ней в красном халате и в красном же тюрбане важно восседает великий князь. Позади верхом едет джигит, везя за спиной оплетенную кожей четвертную бутыль с ромом; по мановению руки князя, джигит вытаскивал складной стакан, наполнял его ромом, передавал Николаю, тот залпом осушал его и затем ехал дальше.
Существует версия, кажется, преимущественно в морских кругах, будто Николай этот пострадал за либерализм и даже был заведомо лживо обвинен в краже для того, чтобы можно было заслать его к Макару и его телятам.
Когда я упомянул о ней, Кайзер засмеялся и сказал: - Слышал и я об ней, но с тех пор, как побывал в Туркестане и пригляделся к этому франту - решительно перестал сколько-нибудь серьезно относиться к ней!
10 июля. Условился с Кайзером, что в сентябрь поедем с ним в Мартышкино, где на финском кладбище имеется склеп времен Петра III; в этом склепе хоронились его голштинцы; отец Кайзера был в нем и рассказывал, что трупы удивительно хорошо сохранились и лежат в открытых гробах, в форме тех времен и с оружием; особенно хорошо сохранился труп красавицы-девушки. В царствование какого-то из Александров, в виду забродивших в народе толков о мощах, склеп приказано было заделать. Заделан он плохо и есть надежда, что при помощи всесильного пропускного билета - российского рубля - удастся пробраться в него и осмотреть все.
12 июля. Побывал у В. Я. Богучарского; пили с ним в лесу чай и беседовали о разных разностях, между прочим говорили и о ловкой краже из царской библиотеки: помощник библиотекаря, некий Леман, в течение нескольких лет воровал из нее разные драгоценные медали и т. п. предметы, а взамен их клал медные, заказывавшиеся им на Монетном Дворе.
Проделка обнаружилась случайно и теперь во дворце идет проверка инвентаря.
Вспоминаю по этому поводу историю, учиненную со мной лет 12–15 назад Императорским Эрмитажем.
Жил я тогда в Бессарабии, в Новоселице, и был, между прочим, в очень хороших отношениях с одним помещиком. Однажды, узнав, что я собираю старинные монеты, он сказал, что года два назад у него в имении отыскали небольшой горшочек с серебряными деньгами; горшочек он "кокнул" об угол дома, а монеты спрятал, но так как они ему была не нужны, то он обещал привезти их мне. Сказано - сделано. Монеты оказались странными: какими-то разных величин кружками, тонкими, как лист почтовой бумаги; с одной стороны на них были выдавлены грубые изображения, другая представляла изнанку чекана со впадинами; на некоторых имелись надписи, но шрифта - не то древнегерманского, не то греческого - разобрать я не мог.
Денег он с меня не взял и, чтобы не остаться в долгу, я подарил ему большую подзорную трубу, за которую заплатил 35 р.
Приблизительно через год пришлось мне приехать в Петербург. Загадочные монеты я захватил с собой. Пошел с ними в нумизматическую торговлю к Белину, тот рассмотрел их и самоуверенно отвечает, - это не монеты, это оттиски!
- Помилуйте, возражаю, - да кто же из чистого серебра оттиски делает? Ведь они чеканенные!
- Не знаю с. По-моему, это не монеты!
Пошел я от него в другие меняльные лавки, там невежество, конечно, еще большее: у нас хорошо, да и то не везде, знают только более редкие типы русских монет.
Вспомнил я тогда про Эрмитаж и решил обратиться туда.
В нумизматическом отделе сидел А. К. Марков, теперешний заведывающий им, а тогда помощник Иверсена. Я познакомился с ним и показал монеты.
- Это брактеаты, заявил Марков, взглянув на них: германские монеты 12 и 13 веков, чеканившиеся в Майнце.
- Сколько же может мне предложить Эрмитаж за них? - спросил я Маркова.
- Рублей 70, не менее, - ответил он. - Впрочем, вы подождите Иверсена, поговорите с ним, я заведываю восточным отделом.
Через некоторое время пришел Иверсен и попросил меня оставить ему монеты для лучшего ознакомления с ними дня на два.
Брактеаты ХП в. из собрания Эрмитажа
В назначенный день и час я пришел и застал Иверсена над моими монетами, разложенными в чрезвычайном порядке в обитом сукном ящичке. Вид у старика был какой-то недовольный.
- Видите ли, начал он с сильным немецким акцентом: - Ваши монеты не интересны, они все есть у нас, наконец, среди них две испорченных…
- Но остальные 115 штук зато превосходно сохранились!
- Да, но повторяю, они у нас есть…
У меня и руки опустились. - Вот тебе, думаю, и 70 рублей!
- Так что же значит, спрашиваю, - вы их не купите у меня?
- Нет, отчего же… купить можно, но мы не можем предложить вам более 25 рублей.
Деньги нужны мне были до зареза и я согласился.
Иверсен сразу расцвел, разговорился со мной и, узнав мою фамилию, воскликнул, - а, так вы сын Р. Минцлова? Это был очень хороший мой знакомый!
Я ответил, что я его внук, а не сын; Иверсен очень стал приглашать меня к себе и я обещал прийти.
Через два-три дня зашел к нему, и старик блеснул передо мною своею действительно великолепною польскою и русскою коллекциями монет. С его разрешения я стал посещать Эрмитаж и целое лето проработал в нем.
Перед отъездом я опять завернул к нему, чтобы проститься. Старик был чрезвычайно в духе и, когда я заговорил с ним о своих брактеатах, он вдруг наклонился ко мне с хитрым видом, потрепал меня по плечу и сказал:
- А знаете что? между вашими монетами были две уники. Ни в один каталог, ни в один мюнц-кабинет их нет! Я посылал их в Мюнхен, в Берлин - и там нет! - И он с торжеством откинулся назад и посмотрел на меня.
Меня точно ошпарило. Я знал, что значит уника в нумизматике: в переводе на деньги это тысяча, или две тысячи рублей.
- И вы, зная это, взяли их у меня за 25 рублей? - спросил я.
- Сердиться не надо! - возразил успокоительно Иверсен: - дело коммерческое, вы могли и не продавать их!
- Я думал, что прихожу не в лавку к татарину, а в Императорский Эрмитаж, в учреждение, где не воспользуются моим незнанием, - сказал я, повернулся и ушел и уже до самой смерти этого господина не заходил больше в нумизматическое отделение Эрмитажа.
31 июля. Разбирал сегодня книги в своей библиотеке и наткнулся на несколько разрозненных №№ покойного "Наблюдателя" за 1899 и 1900 гг. В этих книжках напечатаны мои юношеские стихотворения.
История их напечатания любопытна и потому запишу ее.
Когда я жил в Одессе, у меня был небольшой кружок приятелей, среди которых я читал иногда свои стихотворения. Писал я их мало, а в то время уже и совсем бросил это младенчество. Стишки нравились и сюрпризом мне, большая часть их - что-то семнадцать, кажется, штук, были изданы приятелями и, разумеется, вследствие сюрпризности, с неверностями.
Экземпляров было напечатано очень немного, и книжка вскоре разошлась по рукам; по положению, были отправлены экземпляры для отзывов в редакции журналов и по заслугам были изруганы и разделаны под орех.
"Лавров" было с меня довольно и потому, несмотря на намерение возмущенных приятелей переиздать ее, я решительно воспротивился, книжка сделалась редкостью; года два тому назад, получив каталог букиниста И. Ивавова, я к удивлению увидал в нем свою брошюрку, оцененную… в 10 рублей!
Перебрался я затем в Петербург и забыл, разумеется, о книжке. Прошло некоторое время - приходит ко мне Вл. Л. Рагозин и говорит - "знаете, - Анна Рудольфовна (моя сестра) стихи поместила в "Наблюдателе"!"
- Откуда вы взяли?
- Из объявлений в "Новом времени"!
Спрашиваю сестру - никаких стихов она не помещала и не писала.
Однофамилец у меня есть только один - двоюродный брат Сергей Иванович. Я подумал, что, вероятно, это он наглупил что-нибудь по своей юности и даже не поинтересовался заглянуть в "Наблюдатель".
Не помню через сколько времени, натыкаюсь я сам на газетное объявление о выходе того же журнала; просматриваю и опять вижу свою фамилию, на этот раз уже с совершенно другими инициалами.
Заинтересовало это меня; редакция "Наблюдателя" помещалась поблизости, на Пушкинской ул., и я отправился туда.
- Прихожу и спрашиваю - могу ли видеть г. Пятковского?
Конторщик смотрит на меня, как на сумасшедшего.
- Нет, говорит - нельзя.
После я узнал причину такого таращенья на меня глаз конторщиком: Пятковский был кругом должен, да и по причине разных других "дел" прятался от публики и изловить его можно было разве при помощи гончих.
- Когда же можно застать его?
- Не могу сказать определенно: они редко бывают здесь.
- Да ведь приемные дни же у вас есть?
Конторщик тонко улыбнулся.
- Есть, но только они в них не бывают.
- Удивительная редакция, говорю. Впрочем, вы можете дать справку! - И рассказал ему, в чем дело.
Стали мы пересматривать журнал и нашли книжки с моими стихами, перепечатанными из вышеупомянутого сборника.
- Не можете ли вы мне сказать, - как попали к вам эти стихи?
- Не знаю - это ведь дело лично редактора!
Вижу - толку не добиться никакого; надежды повидать Пятковского и объясниться с ним нет тоже.
- Ну-с позвольте, говорю, попросить вас о выдаче мне гонорара?
Конторщик извлек откуда-то громаднейшую книжищу, покопался в ней и выпрямился.
- Гонорара вам не причитается.
- Это почему?
- Вот изволите видеть? - он указал пальцем на страницу с моею фамилией: - г. Пятковский сам делает пометки.
Я нагнулся и увидел, что в графе, где обозначается гонорар, красуется слово "gratis".
- Чисто, говорю, у вас работают! Попрошу у вас в таком случае хоть книги, где помещены мои стихи!
- Пожалуйста. Три рубля семьдесят пять коп. позвольте получить с вас.
- За что?
- За книги.
- Да позвольте: авторам везде бесплатно выдают их!
- У нас г.г. авторы покупают.
- Так почему ж тогда вы считаете за книгу по рублю с четвертью, когда 12 книг стоят 12 рублей?
- Так установлено для г.г. авторов. Обратитесь к г. Пятковскому - может, он прикажет выдать бесплатно.
- Да ведь его видеть нельзя?..
- Нельзя.
Плюнул я и ушел.
Попыток узреть г. Пятковского более не делал; хотел учинить ему за такое бесцеремонное обращение с чужой собственностью скандал в печати, да рукой махнул.
23 сентября. В Чернигове, осматривая монастыри, услыхал, что в ста двадцати верстах от него находится Рыхловский монастырь, владеющий единственным в России лесом из тысячелетних дубов. Отправился в Рыхлы и прожил в монастыре несколько дней. Это настоящее трудовое братство, существующее исключительно трудами своих многочисленных сочленов. Одни из них пашут, другие возятся с обширным скотным двором, третьи на огородах, в садах, на пасеке и т. д.
Гостиницами заведывал невысокий плотный монах - лет 45, отец Федор. Я пригласил его к себе попить чайку; потом пообедали мы вместе в его келье, и о. Федор разговорился.