Но кривые, худые, толстые ноги при сносном лице затрудняют возникновение либидо, а потому и любви; естественно, это не всегда, но очень часто. То же и с грудями… открытая грудь, если она красивая, - влечет, но коль открыто у одной - распахнуто у всех, таков закон этой природы, и недостатки все наружу. Скрытость недостатков, как и достоинств, увеличила бы стоимость женщины, не задерживала бы возникновения либидо и ускоряла бы оборот замужества. В некотором бы роде это был бы кот в мешке, ну и что? Тем интереснее, а когда люди начнут жить, любовь либо разгорится, либо потухнет вовсе, и тут, в семье, уже другие законы, не зависящие через полгода от ног или грудей партнерши, даже происходит обратная метаморфоза. Вот что я думаю о коротких юбках…
20 марта
- …НЕ СУДИТЕ САМИ, ДА НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ.
21 марта
Ужасный день. Вчера играл Керенского за Высоцкого, а сегодня - и вчера ночью - молю Бога, чтоб он на себя руки не наложил. За 50 сребреников я продал его, такая мысль идиотская сидит в башке. На репетиции, при народе постороннем, он упал.
- Идите приведите себя в порядок, - сказал ему шеф.
И он ушел, и никто не знал, куда он девался и что делает: пьет ли, спит ли? Послали в Волоколамск машину за Губенко, в Вешняки - за мной, но я как назло оказался в театре и еще оговорил, идиот, условия ввода - 100 рублей - это была шутка, но как с языка сорвалось! Ведь надо же, всё к одному: и Хмеля нет, я еще за него играю. Боже мой!
- Высоцкий играть не будет, - кричит Дупак, - или я отменяю спектакль.
- Как ты чувствуешь себя, Валерий? - шеф.
- Мне невозможно играть, Ю.П., это убийство, я свалюсь сверху.
- Я требую, чтобы репетировал Золотухин, - Дупак.
Высоцкий срывает костюм (он еще поддал, как увидел, что вовремя не дали костюма и я с текстом):
- Я не буду играть, я ухожу… отстаньте от меня.
Перед спектаклем показал мне записку: "Очень прошу в моей смерти никого не винить". И я должен за него отрепетировать?!
Я играл Керенского, я повзрослел еще на десятилетие, лучше бы уж отменил Дупак спектакль. У меня на душе теперь такая тяжесть.
Обед. Высоцкого нет, говорят, он в Куйбышеве. Дай бог, хоть в Куйбышеве.
Меня, наверное, осуждают все: дескать, не взялся бы Золотухин - спектакль бы не отменили и Высоцкий сыграл бы. Рассуждать легко. Да и вообще - кто больше виноват перед Богом? Кто это знает? Не зря наша профессия была проклята церковью, что-то есть в ней ложное и разрушающее душу - уж больно она из соблазнов и искушений соткана. Может, и вправду мне не надо было играть?!
22 марта
Два дня очень мало писал. Уже висит приказ об увольнении Высоцкого по 47-й ст. Ходил к директору, просил не вешать его до появления Высоцкого - ни в какую: нет у нас человека. И все друзья театра настроены категорически. Они-то при чем тут?
Уезжает сегодня теща в санаторий, а скоро и Зайчик полетит на съемки. Я с Кузей вожжаться остаюсь. Вот он пришел как раз на эту фразу.
Это было сумасшествие - браться играть Керенского срочным вводом! Но Бог не оставил меня.
У Зайчика украли 25 рублей на спектакле.
Высоцкий летает по стране. И нет настроения писать, думать, хочется куда-нибудь уехать, все равно куда, лишь бы ехать.
Даже ехать в метро приятно, когда мало людей: сидеть на одиночном сиденье в углу, сжаться в комочек, засунуть руки в теплое место и думать о чем-нибудь, все равно о чем, чаще все о том же: уступать или не уступать место?! И приводить разные доводы и оправдания и даже философские подоплеки искать, почему я сегодня должен встать и уступить место, а вчера мог этого не делать, и правильно, что не сделал, и пусть совесть помолчит.
23 марта
Обед. Шеф после прогона хвалил:
- Очень правильно работаешь, очень, и вообще, товарищи, есть хорошие вещи, появляется спектакль и т. д.
Можаев:
- Ну просто неузнаваемо работаешь, молодец, всё уже в порядке, в седле.
Вот ведь какая наша судьба актерская: сошел артист с катушек, Володька, пришел другой, совсем вроде бы зеленый парень из Щукинского', а работает с листа прекрасно, просто "быка за рога", умно, смешно, смело, убедительно, и сразу завоевал шефа, труппу и теперь пойдет играть роль за ролью; как говорится, "не было бы счастья, да несчастье помогло". А не так ли и Володька вылез, когда Губенко убежал в кино и заявление на стол кинул, а теперь дал возможность вылезти другому… но и свои акции подрастерял, т. е. уже вроде не так и нужен он теперь театру, вот найдут парня на Галилея…
Насчет "незаменимых нет" - чушь, конечно, каждый хороший артист незаменим и неповторим, пусть другой, да не такой, но все же веточку свою, как говорит Невинный, надо беречь и охранять, ухаживать за ней и т. д., чуть разинул рот - пришел другой артист и уселся на нее рядком, да еще каким окажется, а то, чего доброго, скинет и один усядется.
Я иногда сижу на сцене: просто в темноте ли, когда другой работает, или на выходе, и у меня такая нежность ко всей нашей братии просыпается… Горемыки! Все мы одной веревочкой связаны - любовью к лицедейству и надеждой славы - и этими двумя цепями как круговой порукой спутаны: и мечемся, и надрываемся до крови, и унижаемся, и не думаем ни о чем, кроме этих своих двух цепей…
С удовольствием я перелистываю эту тетрадку: солидное, солидное дело я затеял, сообразив записывать в толстую тетрадь.
И мысли-то, в нее внесенные, удлиняются, прибавляют в весе и значительнее становятся, эдак и вправду потомство обо мне подумает как о дельном, рассудительном парне - прямо кузькинские мечты.
Ночь. Жена обскакала меня с "фотокарточками в киосках", ее фотографию уже продают под девизом "Артисты советского кино"…
24 марта
Я думаю, что поездка в деревню с Можаевым 18 февраля еще много раз будет записываться в мои тетрадки. Непосредственно, сразу много не запишешь, да и вроде и некогда, и такого срочного для записи нет, а как проходит время и отдаляется событие, оно компонуется, распадается на звуки, слова, мысли по поводу, запахи, действия и становится прожитой жизнью - это уже было - символ, событие превращается в символ, случившийся в моей жизни. А символы в памяти держатся до конца дней. От события сохраняется ощущение, настроение - делается либо хорошо, либо неприятно, либо весело, либо грустно. Но пока оно - это событие - не так далеко, я кое-что запишу для хроники.
Мы поехали по Рязанской дороге, мимо нашего дома, в маленьком автобусе-рафике в таком составе: шофер, рядом с ним сел Можаев, как полководец, у него шапка маршальская - каракулевая и высокая, как тумба, папаха; сзади разместились я, зав. пост. - Салопов, художник, или, как я буду называть его впоследствии, Мастер, - Боровской, радиорежиссер, магнитофонщик Титов Владимир Миронович, или просто - Мироныч, секретарь парт, организации и асс. режиссера - Глаголин Б.А., финалила, или венцом этой пирамиды являлась, Машка Полицеймако, единственная баба, стеснявшая нас и мешающая вначале, но потом - душа этого небольшого ансамбля. На всю компанию дирекция выделила литр чистейшего спирта, Салопов так был занят предвкушением будущей пьянки, что оставил накладные, пришлось ворочаться за ними. Ехали весело, трепались, травили анекдоты, большей частью еврейские, Машка стеснялась рассказывать, а анекдоты на 90 % сальные да похабные. Всем было хорошо, впереди была дорога, заготовка реквизита, экскурсия в крестьянскую жизнь, выпивка, обратная дорога. Никто ни за что не отвечал, никто ни о чем не думал, все тяжести и заботы остались в Москве, а теперь по обеим сторонам тянулись то лес, то поля, проскакивали какие-то селения, и за многое время мы, запрятанные в театр, как в нору, ощущали прелесть природы, радовались всякому случайному кусту, дереву и открывали для себя в который раз пьянящую силу земли и радовались ей, как малые дети…
Остановились в Бронницах. Писатель повел нас к церкви, показал нам могилу Пущина, повздыхали все, глядя на российскую красоту, обделанную (мочой) со всех сторон.
Писатель:
- Обратите внимание, какая неповторимая красота, сколько церквей, соборов, часовенок стояло по деревням, селам, и нигде похожей нельзя было встретить. И ведь на народные средства, на общинные деньги делалось это, а сейчас - клубы, говорят, заменяют церкви, да разве можно сравнить эту неповторимость со штампованными проектами типовых клубов, без своей изюминки, без своей привлекательности, холодные, неуютные, везде одинаковые… Неужели перевелись на Руси мастера, которые из этого материала на эти же средства по своему вкусу, по своему разумению могли поставить дворец? Нет, тратят деньги, материалы на безликие сараи. Раньше мастер имя свое вписывал в свое дело, а теперь он его стороной объезжает.
Из Бронниц поехали в колхоз "Борец", что в пяти километрах от тракта. И опять писатель метнулся в сторону:
- Вон, глядите, типовые клоповники понастроили.
- Где, что?
Но мы уже проехали и не видели того, чем возмущался наш маршал.
В усадьбе колхоза нам сказали, что председателя нет, он в Бронницах, отдыхает, вчера закончилось отчетно-перевыборное собрание, на котором его снова избрали председателем:
- Председатель у нас хороший, Герой Соц. Труда, человек уважаемый… Вам надо по вашему делу к зав. клубом обратиться.
Приехали в клуб. На сцене работники под баян танцевали молдавский танец. Руководила ими Валя, заведующая клубом. Мы представились ей, дескать, артисты, писатель и т. д. Мне хотелось срочно приступить к делу, т. е. доставать колеса, хомуты, косы и прочую необходимую утварь, но писатель сказал:
- Валера, не торопись, успеется, времени у нас хоть отбавляй.
Мы сели в комнате отдыха, обставленной подарками пионерских организаций многих стран, и стали беседовать. Закурили. Не буду записывать весь разговор, к тому же я его и не помню, но ради него, собственно, и начал я эту запись.
Вел разговор Можаев, я сначала удивлялся, зачем он все это выясняет, только потом, спустя несколько дней, прочитав в "Литературке" его статью о сельском строительстве, я понял, какой гвоздь сидел в нем тогда и что его волнует теперь. Основной вопрос состоял в том: почему молодежь бежит в город? И заработок хороший, и клуб замечательный, а молодежь уходит из села, в чем дело?
Валя:
- Любовь. Ребята неохотно гуляют со своими, да и девчонки чужих предпочитают. Девчонки идут на фабрики, там работа не легче, но смену отработала - и гуляй себе, и замуж выйти легче. Девчонки боятся здесь просидеть молодость, в городе мальчиков больше, проще с любовью как-то… А здесь попробуй, вот осень подойдет - картошку убирать, спина отстанет с семи до семи, а руки во что превращаются, девчонкам жалко себя… А ребята… чуть рассвело, он трактор завел и уехал в поле и дотемна, придет, умоется и спать, отдохнуть хоть немножко, а если и вырвется погулять, то от него мазутом разит, а девчонки на этот мазут как на мед, а он и копается - та не хороша, эта не такая. В общем, любовь - это серьезная проблема.
- Любовь - причина веская, но девчонки, допустим, бегут за ней в город, а ребята - ребятам везде любви хватает, и все-та-ки в первую очередь они бегут, чуть отслужил армию - и не возвращается, а если возвратится, попьянствует, похулиганит и смоется в город. Почему?
- Почему? Бесхозяйственность. Лишили крестьянина главного, ради чего он жил в деревне, - земли, отбили у него охоту хозяйничать самому. Отчего и труд хоть и механизировался, а опостылел, он не в радость мужику стал. Что он имеет с того, что на земле трудится, не хлебом сыт человек единым. Ни он земле, ни земля ему не нужны. Что посеешь, то пожнешь, - это конкретное дело было для мужика, а сейчас чего он сеет, чего он жнет, какое ему дело - он свои 200 рублей получит, и всё. Надо вернуть землю хозяину, тогда он придет из города к ней сегодня же.
Из клуба пошли к бригадиру, женщине лет 50-ти, депутату Верховного Совета. Домик чудный, дорожки, диван, печь кафелем обложена.
25 марта
Бригадирша угостила нас пирогами с капустой. Писатель и ей задал свой вопрос:
- Вы так живете, изба у вас просторная, теплая, на берегу реки, усадьба, огород, и почему же молодежь не живет дома, а бежит в городские клоповники?
- А вы спросите их. Эй, молодежь, почему не хотите в деревне жить?
Нам позарез нужны были ухваты, чугуны, старая утварь, и кто-то из местных догадался повести нас к тете Груше, старухе лет 80-ти.
Воистину Россия богата примерами разными - и золотом, и грязью, и радостью, и слезами. У тети Груши мы и насмотрелись слез, и наслушались боли народной.
- Где этот черт с магнитофоном, - шумел писатель, - вот что надо записывать, как народ разговаривает, а он в машине сидит.
- Т. Груша, что у тебя болит?
- Все болит, рука выплечилась, пальцы не шевелятся, спина от жопы отстает, бедро с места соскочило… все болит. А тут на Николу ходила в церковь, да продуло меня, да чуть не замерзла. Меня в правление отнесли да отогрели там, а потом привезли домой.
Изба выстуженная, грязная, черная. Бабка занемогла, и некому прийти и накормить ее, помрет - и знать никто не будет.
- А где же ты так изувечилась?
- В колхозе, милый, в колхозе, а где же еще.
- Пенсию-то сколько получаешь?
- Сначала получала семь рублей, потом люди добрые добавили еще полтора рубля.
Местные активисты шумят:
- А ведь не скажет, что трудно, соседке шумнуть, она бы до правления добежала, мы бы тебе пионеров прислали, пол помыть, дров наколоть…
- Все сама, все сама, а теперь жалуешься.
- Да ничего я не жалуюсь, и так хорошо.
Ей однажды прислали пионеров, пол помыть, так она прогнала их…
Беднота и запустение, даже жутко делается, кажется - мышиное царство, а под столом и за печкой грибы растут. Кто и когда забросил ее на этот свет, в эту пору…
- Вы не глядите, что она такая жалостливая, она совсем недавно корову со двора свела, а то и корову держала, и молоко таскала в Бронницы.
Наконец Мироныч пришел со своим ящиком. Записывает. Активисты боятся свидетельства Магнитки, начинают наперебой подсказывать бабке, что сделал для нее колхоз хорошего.
Наконец выпросили у бабки ухват, разбитый чугун - бабка в толк взять не могла, "зачем они не доброе собирают, а всякое говно"… А как увидала деньги, стала упираться, отказываться, но всучили, бабка, умиленная, сказала:
- Я на ваши деньги свечку поставлю, помолюсь за вас.
Как знать, может, и правда бабка свечку поставит и Бог поможет нам в нашем деле.
Но откуда при такой нищете такое богатство икон, их много, много и лампад, кадил, и все это, по мнению писателя, а он, надо полагать, знаток и ценитель русской старины, старинное, добротное и по нынешним временам дорогое необыкновенно. И на столе - Псалтирь, Евангелие. Торговались за часы. Бабка ни в какую, предлагали новые - нет.
- Вот они у меня сейчас стоят, но когда я выздоровлю, я их сделаю, и они у меня будут ходить… У меня сейчас глаза не видят и руки не поднимаются, а как выздоровлю, я их починю.
От бабки Груши поехали на конюшню. Бригадирша опередила нас и уже шумела на подвыпивших мужиков, собравшихся по случаю воскресенья и работы в конюховой каморке.
Бригадирша:
- Кто на кобыле ездил? Почему кобыла в мыле?
- Я ездил.
- А почему в мыле кобыла?
- А я откуда знаю?
- У кого разрещёния спрашивал?
- У агронома.
- Для чего брал?
- Комод Ваське привез.
- Комод привез и кобылу в мыло загнал? Чего ты врешь? В Бронницы гонял за водкой… Ты посмотри, она в пене до сих пор! Ресторан тут открыли.
- Вот, мил человек, ну разве по справедливости, воскресенье - все добрые люди отдыхают, мы работаем - и выпить нельзя, это почему? И никто нам никаких надбавок, что мы в свой отдых работаем…
- Я вижу, как вы работаете, хоть бы людей постыдились языком трепать, колхоз позорите, что люди про нас подумают.
- А что люди подумают? Что они, не люди, что ли?
- Чтобы сейчас же закрывали "рестораны" и по домам расходились, а я приду проверю, вы меня знаете.
Можаев меня толкает в бок:
- Смотри, смотри, целых два Кузькина, особенно тот, что в углу, права который качает. Где же этот опять колдун с магнитофоном?
- Мил человек, так ты запишешь про нашу просьбу, чтобы выходные нам оплачивали, заступись за нас, в самом деле?
Набили мешок сеном, записали ржание жеребца, для чего к нему была подведена кобыла, а потом и Маша подошла. На Машу жеребец реагировал заметно активнее. Ничего удивительного, и Можаев потом, крепко заложив за воротник, волновался при сближении с Машей, только что не ржал. Вывернули из-под снега несколько колес. Теперь и самим выпить после трудов не грех.
- Поехали в Бронницы, в ресторан, - скомандовал командор Можаев.
По пути остановились у тех кооперативных домов, которыми возмущался писатель по дороге сюда. Эти дома двухэтажные, блочные, стояли в ряд одноликие, как тридцать три богатыря, каждый на две квартиры. Квартиры эти предлагались колхозникам в кредит, и каждая из них стоила ни больше ни меньше - 6,5 тысячи. Усадьбы рядом почти никакой, а огород давали на пашне. Этим-то бестолковым строительством, этой кастрацией крестьян и возмущался писатель, считал этакое хозяйничанье по кабинетным рецептам основной причиной бегства молодежи в город и трудного положения с рабочей силой в деревне. И вообще: отношение города к крестьянину, крестьянина к земле и к городу - все эти дела и заботы крестьянские кровно волновали нашего командора. И вызывали в нас уважение и зависть, потому что мы видели перед собой человека, одержимого благородным делом, бескорыстного рыцаря и защитника земельного житья-бытья.
В ресторане пили спирт, пиво, пели песни… И опять наш командор был на высоте, такие ноты гвоздил, так задушевно выпевал русские мелодии, ей-богу, Федор Ш. позавидовал бы, а голосина какой - звучный и красивый, просто мощный. Подходили какие-то мужики, целовались с Можаевым, пели, он опять меня толкал:
- Гляди, еще один Кузькин, этот, пожалуй, ярче всех, запоминай, вот как играть народ надо… Вашего бы Любимова сюда, посмотрел бы он жизнь русскую… А то все в своем кабинете штаны протирает, какие-то люди вокруг него вьются…
В такси - и домой. Так закончился этот удивительный день, который я, конечно, не во всей подробности и яркости записал, но который впечатался в мою память на всю жизнь.
26 марта