Наверное, далеко не все читатели узнают в лицо этого человека с мягкой улыбкой и мудрым, слегка ироничным взглядом из-под очков. Зато, увидев его рисунки, сразу скажут: это Борис Ефимов! Потому что с самого раннего детства, еще не умея читать, все узнавали этот уверенный, тонкий штрих и эту четкую линию. Годы шли, времена менялись… Только почерк Мастера, невзирая ни на что, остается неизменным. И совершенно в своем стиле написал художник эту книгу. Такими же тонкими, уверенными, лаконичными штрихами создает он выразительные портреты тех, кто встречался ему на жизненном пути. А список этот длинен и впечатляющ: Сталин и Троцкий, Маяковский и Луначарский, Кукрыниксы и Херлуф Бидструп… И самый близкий и дорогой автору человек - его брат, замечательный журналист Михаил Кольцов, сгинувший в сталинских застенках… В книге Бориса Ефимова переплетаются смешное и трагическое, светлое и мрачное, и разделить их невозможно, потому что все это вместе и есть жизнь.
Борис Ефимович Ефимов - ровесник века. Он родился в 1900 году и пережил вместе со своей страной все, что выпало ей на долю: войны и революции, нэп и военный коммунизм, страшные 30-е и грозные 40-е, "холодную войну" и "оттепель", "застой" и "перестройку" и, наконец, наши времена, которым еще предстоит подобрать название… И все это он не просто видел, слышал и запоминал, а еще и рисовал.
С 1922 года Борис Ефимов - один из ведущих карикатуристов "Правды", "Известий", "Крокодила". Его карикатуры на злободневные политические темы всегда имели широкий резонанс и за рубежом (изображенный на одной из них английский премьер сэр Остин Чемберлен даже прислал советскому правительству ноту). Но гораздо важнее другое: в годы Великой Отечественной войны газеты с рисунками Бориса Ефимова бойцы не пускали на самокрутки, а бережно хранили в вещмешках и полевых сумках…
Борис Ефимович по-прежнему бодр, энергичен и полон юмора. И смело глядит с нами в новый век!
Содержание:
-
Борис Ефимов - ДЕСЯТЬ ДЕСЯТИЛЕТИЙ - (О том, что видел, пережил, запомнил) 1
-
Несколько слов от автора этой книги 1
-
Глава первая 1
-
Глава вторая 6
-
Глава третья 9
-
Глава четвертая 14
-
Глава пятая 17
-
Глава шестая 22
-
Глава седьмая 26
-
Глава восьмая 30
-
Глава девятая 34
-
Глава десятая 37
-
Глава одиннадцатая 39
-
Глава двенадцатая 45
-
Глава тринадцатая 48
-
Глава четырнадцатая 51
-
Глава пятнадцатая 54
-
Глава шестнадцатая 57
-
Глава семнадцатая 60
-
Глава восемнадцатая 64
-
Глава девятнадцатая 68
-
Глава двадцатая 71
-
Глава двадцать первая 85
-
Глава двадцать вторая 92
-
Глава двадцать третья 96
-
Глава двадцать четвертая 98
-
Глава двадцать пятая 102
-
Глава двадцать шестая 105
-
Глава двадцать седьмая 111
-
Глава двадцать восьмая 117
-
Глава двадцать девятая 120
-
Глава тридцатая 125
-
Глава тридцать первая 134
-
Глава тридцать вторая 136
-
Иллюстрации 141
-
-
Примечания 141
Борис Ефимов
ДЕСЯТЬ ДЕСЯТИЛЕТИЙ
(О том, что видел, пережил, запомнил)
Несколько слов от автора этой книги
Меня нередко именуют "ровесником века". Но если придерживаться точных фактов, то я старше двадцатого столетия, поскольку родился в прошлом, девятнадцатом веке и прожил в нем целых три месяца. Потом, вместе со всем остальным населением планеты, вступил в нынешний, двадцатый век, не подозревая, что он окажется одним из самых беспокойных, тревожных и жестоких в истории человечества. Природа и, если хотите, Бог наградили меня долголетием и неплохой памятью. И за эти быстро промчавшиеся 99 лет мне довелось быть очевидцем и в определенной степени участником многих и многих событий, удивительных и незабываемых, великих и страшных, радостных и трагических. Довелось узнать многих и разных людей, хороших и не очень, благородных и не очень, порядочных и не очень.
Говорят, что у каждого возраста есть свои преимущества. Думаю, что у каждого возраста есть также свои права и обязанности. Есть, на мой взгляд, свои обязанности и у "ровесников века" - свои воспоминания, впечатления и наблюдения они не вправе уносить в "мир иной", а обязаны поделиться ими с более молодыми поколениями.
В этом, собственно, содержание и смысл настоящей книги.
Глава первая
Город моего рождения - красавец Киев, овеянный славой "Матери городов русских". Вспомним о древнерусской Киево-Печерской лавре, о знаменитом Софийском соборе, о крестителе Руси князе Владимире, об объединителе русских земель киевском князе Владимире Мономахе, том самом, чья шапка впоследствии бывала "тяжелой" для иных русских царей…
Центральная часть того красавца города больше не существует - она была полностью разрушена в годы Великой Отечественной войны. Нынешний, не менее красивый Киев - теперь столица независимой, суверенной Украинской державы.
…Молодость моего отца прошла на Кавказе среди малочисленной народности - татов. Переехав впоследствии в Киев уже взрослым человеком, он встретился там с красивой "дивчиной" с Черниговщины. Они поженились. И родились у них два сына. Сначала - Михаил, который впоследствии стал известнейшим журналистом и избрал себе псевдоним - Кольцов, и спустя два с половиной года - Борис, то есть - я. Родители наши были простые люди, трудолюбивые и хозяйственные. Маленькая семья жила скромно, но безбедно. Отец не получил никакого образования, но обладал, что называется, золотыми руками. Он отлично тачал сапоги, портняжил и столярничал, переплетал книги, мастерил чемоданы и портфели, чинил замки и часы.
У меня сохранился внушительный документ, украшенный двуглавым орлом и возвещающий о том, что Киевское упрощенное ремесленное управление на основании соответствующих статей Устава ремесел предоставляет отцу право "производить обувное мастерство". Внизу стояли затейливая подпись ремесленного старшины и почти торжественное: "Дано в городе Киеве, января 9-го дня 1901 года".
Вскоре после моего рождения по соображениям, о которых я так и не удосужился узнать, родители переехали из красавца Киева в невзрачный, но бойкий городок Белосток, расположенный вблизи русско-германской границы. (Ныне он входит в состав Польши.)
Пыльные улицы со щербатыми мостовыми, вдоль тротуаров - грязные, никогда не просыхающие канавы, заменяющие отсутствующую в городе канализацию, чахлая зелень и убого провинциальные дома - таковы были белостокские виды и "пейзажи". Ни музеев, ни картинных галерей, ни театров, ни интересных архитектурных памятников. Самое значительное здание в городе - стандартный католический костел красного кирпича, угрюмо воткнувший в небо колючий готический шпиль.
С какого возраста я себя помню? Кому-то может показаться неправдоподобным, но тем не менее - с двух лет. У меня сохранилась фотография, на которой сняты мой брат и я, как раз двух лет от роду. На этой фотографии у меня крайне недовольная, надутая физиономия. И я отчетливо помню причину своего неудовольствия: мне очень хотелось сняться с ружьем в руках. Но ружье фотограф отдал Мише, а на мою долю досталась сетка с мячом. Таково было первое, но далеко не последнее огорчение в продолжительной моей жизни.
Дальнейшие воспоминания связаны с таким, далеко не шуточным событием, как русско-японская война 1904–1905 годов. Отлично помню чуждо звучащие, пугающие детское воображение слова: Порт-Артур, Мукден, хунхузы, шимоза, Цусима. Помню солдат в огромных маньчжурских папахах, помню фамилии царских генералов, проигрывавших одно сражение за другим, - Куропаткина, Гриппенберга, Ренненкампфа, а также "прославившегося" позорной сдачей крепости Порт-Артур генерала Стесселя, отданного за это под суд.
Были на слуху также имена японских военачальников - маршала Ойяма, генерала Ноги, адмирала Того. С именем последнего была связана трагическая гибель броненосца "Петропавловск", на борту которого нашли смерть русский адмирал Макаров и знаменитый художник Верещагин. Разговоры взрослых об этих страшных событиях будоражили и пугали детское воображение. Однако впереди были события не менее страшные, но более близкие - революция 1905 года. Конечно, я, пятилетний мальчик, не мог уразуметь сути потрясавших страну событий, которые врывались в нашу жизнь днями беспорядков, уличной стрельбы, погромов и грабежей. Но помню, как однажды отец, пытаясь понять, что происходит на улице, стоял у окна со мною на руках и успел, к счастью, пригнуться, когда револьверная пуля пробила стекло точно в том месте, где за секунду до того находилась моя голова.
…Застряли в памяти и уличные частушки той поры. Например, о военных делах:
Куропаткин горделиво
Прямо в Токио спешил.
Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил?
А вот и о революционных событиях:
Казачья нагайка, нагаечка моя,
Гуляла ты по спиночкам
Девятого января!
Не проходили мимо моего детского восприятия и дальнейшие события, волновавшие страну. Прежде всего это было подписание мира с Японией, которое произошло в американском городе Портсмуте при посредничестве президента США Теодора Рузвельта. Представителем России на мирных переговорах был известный тогда государственный деятель Сергей Витте, о котором я, слушая разговоры взрослых, узнал, что он проявил большое дипломатическое искусство: несмотря на явное военное поражение России, условия мира были относительно легкими для нашей страны - уступка Японии половины острова Сахалин. По возвращении из Портсмута указом царя Витте был возведен в графское достоинство, что, между прочим, послужило поводом для присвоения ему иронического прозвища - Граф Полусахалинский. А глава японской делегации по возвращении в Токио совершил над собой акт харакири.
…Страна постепенно успокаивалась. Революция была подавлена. Царем была "дарована" конституция, возник первый российский парламент - Государственная дума.
…А мне с братом вскоре пришла пора поступать в школу. И наши родители ценой немалых усилий определили сперва моего старшего брата Мишу, а спустя два года и меня в местное реальное училище.
Реальным училищем называлось в дореволюционное время среднее учебное заведение, в котором в отличие от гимназии не преподавали древних, то есть латинского и греческого, языков (вместо них - немецкий и французский). Предполагалось, что гимназия готовит будущих медиков, педагогов и юристов, в то время как реальное училище выпускало будущих инженеров, строителей, технологов. Впрочем, для нас, учеников, гораздо более существенным и наглядным различием было то, что гимназисты носили форму мышино-серого цвета с синим кантом на фуражке, мы же, реалисты, были одеты в черное сукно с ярко-желтыми кантами. Само собой разумеется, что разницы в обмундировании было вполне достаточно для глубокого и традиционного антагонизма, сопровождавшегося взаимным задиранием и проверенными временем оскорблениями: гимназистов дразнили Синей Говядиной, в то время как реалистам была присвоена кличка - Карандаши. Не обходилось, естественно, и без драк.
Кстати, о нашей ученической форме с ее желтыми кантами и золотыми пуговицами. Пользуясь близостью германской границы, мы ездили с мамой в летнее время на немецкий балтийский курорт Кранц (ныне он входит в состав Калининградской области). При этом требовался, естественно, заграничный паспорт, который отец, уплатив три рубля, получал в полицейском управлении Белостока. Наша полувоенная ученическая форма вызывала у немцев удивление, но буквально изводили местные мальчишки, всячески нас дразня и задирая. Для меня истым мучением было проходить сквозь строй этих озорников, однако Миша был посмелее, и помню, как однажды он, схватив одного из этих мальчишек "за грудки", стал его трясти с криком: "Komm in Amt! Komm in Amt!" ("Пойдем в Управу!") После этого мальчишки надолго оставили нас в покое.
Наша белостокская "реалка" была типичным учебным заведением своего времени, насквозь пропитанная мертвящим духом казенщины, бессмысленной муштры и тупой зубрежки. Казарменные нравы, подлинный паноптикум педагогов, представлявших собой, по сути дела, одетых в синие вицмундиры чиновников, маньяков и садистов, среди которых редкими светлыми исключениями были живые люди с умом и сердцем, любящие свое дело и честно старавшиеся передать ученикам свои знания. Таким человеком в нашем училище был словесник - преподаватель русского языка Виктор Иванович Чистяков, которого мы и долгие годы спустя поминали добрым словом. Свою нелюбовь к учителям-мракобесам и скрытый протест против гнетущей казенщины строптивая и озорная ученическая вольница выражала прежде всего присвоением учителям различных обидных кличек. Уже в самом начальном, так называемом приготовительном, классе мы, новички-приготовишки, твердо усвоили, что грозного старика - директора Александра Ефимовича, львиным рыком своим оглашающего коридоры училища, называют Лысый. Долговязый инспектор с черными нафабренными усами на костлявом лице носит кличку Дронг. Развинченный, дергающийся, разговаривающий визгливым фальцетом учитель истории - Паламанец. Плешивый старичок математик в обсыпанном перхотью мундире - Бунька. Преподавательница французского языка - Итка. Далее шли - Прыщ, Буцефал, Гришка и всякие прочие…
Под стать казарменному духу училища были так называемые "потешные", то есть учащиеся, обучаемые маршировке, шагистике, другим премудростям военного строя. На сей предмет в "реалке" появился щеголеватый штабс-капитан Симинский, а при нем его помощник фельдфебель Стеблов, которому немедленно была присвоена кличка Мастибан. С ним связана весьма неприятная история, приключившаяся с моим братом. На перемене ко мне подбежал мой одноклассник Лазаркевич, сын полицейского пристава, и с нескрываемым злорадством сообщил:
- А твоего братца сейчас повели к Лысому. Офицера ударил, с-сука!
Я ужаснулся, не веря своим ушам. Что же оказалось? Во время "потешных" занятий Мастибан побежал к директору с воплем, что Миша его ударил. Достаточно было взглянуть на хрупкую фигуру Миши и на здоровенную тушу Мастибана, чтобы понять всю нелепость этого. Тем не менее Лысый немедленно вызвал к себе Мишу и объявил ему об исключении из училища, что в ту пору было для учеников самым крайним наказанием. Дома я спросил брата, как это вышло, что он ударил Мастибана.
- Ничего я его не ударял, - сказал Миша. - А вышло так: Мастибан подошел ко мне и стал орать, что если я не соблюдаю строя, то нечего носить на носу "пиньсне"! При этом от него так разило сивухой, что я не выдержал и оттолкнул его от себя. Видимо, я попал ему под дых, потому что он вдруг взревел и побежал к Лысому.
Помню, как мама, надев праздничное платье, ходила к Лысому просить за сына, но Лысый был неумолим.
- Извольте знать, сударыня! - орал он. - Что позволил себе ваш сын: он ударил своего учителя, педагога, воспитателя, поставленного государством. Он оскорбил государство. Мнение мое и педагогического совета едино: исключить!
Только после длительных мытарств и хлопот брату была дана возможность держать экзамен экстерном и получить аттестат об окончании среднего образования.
В ту пору я еще, конечно, не понимал подлинной сути этого происшествия, а она была вовсе не в том, что Миша толкнул "педагога" Мастибана. Брат мой принадлежал к бунтарски настроенной в своем большинстве молодежи старших классов, был одним из заводил озорной ученической фронды. Начальство на него давно косилось, подозревая, видимо, что он имеет отношение к ходившим по рукам в старших классах крамольным листовкам. Между прочим, когда, бывало, я спрашивал, что за листки он читает, Миша их поспешно прятал со словами:
- Не суй свой нос. Это тебя не касается.
Моими одноклассниками были главным образом сыновья (тогда было раздельное обучение мальчиков и девочек) людей состоятельных - фабрикантов, купцов, адвокатов и др. И я, откровенно говоря, немного стеснялся скромного социального положения своих родителей. Иногда я ощущал это довольно болезненно. Как-то в городском саду было праздничное гулянье. Родители отпустили меня туда, и мама дала мне на карманные расходы пять копеек. На них можно было тогда купить порцию мороженого или пирожное и стакан газированной воды с сиропом. Мне встретился там мой одноклассник Боря Аш, сын известного в городе врача.
- Тебе дали деньги на расходы? - спросил он. - Сколько?
- Пятнадцать копеек, - подумав, соврал я. - А тебе?
Аш молча показал мне рублевую бумажку. Мы разошлись.
Гулянье в саду продолжалось. Через некоторое время мы снова встретились с Ашем.
- Ну что? Ты уже разменял свой пятак? - не без ехидства спросил он.
Не знаю, каким чудом он догадался о размерах моего капитала, но я почувствовал болезненный укол самолюбия.
Несмотря на скромные достатки нашей семьи, отец покупал нам книги, чаще всего привозил их из Киева, куда ездил по своим делам. Это была преимущественно переводная приключенческая литература - Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Конан Дойл, Луи Буссенар, Генрик Сенкевич. Надо признаться, что этих писателей я читал запоем и знал их гораздо лучше, чем Толстого, Тургенева, Чехова, Лескова.
А однажды Миша сказал мне с довольным видом:
- Угадай, что у нас скоро появится в доме на букву Э?
Я посмотрел на него с недоумением и пожал плечами.
- Ну хорошо, - продолжал Миша. - Прибавлю еще одну букву - Н. Теперь понятно?
Я отрицательно покачал головой. Миша начал сердиться.
- Ну, еще одна буква - Ц. ЭНЦ…
- Не знаю, - мрачно сказал я.
- Боже, как ты туп! Неужели не понял? Э-Н-Ц-иклопедия!
И вскоре в нашем книжном шкафу стали выстраиваться тисненные золотом тома популярной тогда энциклопедии Брокгауза и Ефрона.