Брат мне как-то рассказывал о характерной сценке, которую ему довелось наблюдать еще в начале 20-х годов. В перерыве какого-то совещания или пленума в комнате за сценой собрались руководители партии, как их тогда именовали - вожди рабочего класса. Отдыхали, пили чай, беседовали. Были Рыков, Калинин, Бухарин, Зиновьев, Каменев, Томский, другие. Был тут и Сталин. Он не принимал участия в разговоре, покуривал трубку и только поглядывал на беседовавших своими желтоватыми глазами. Вскоре он зачем-то вышел из комнаты. И произошла странная вещь… Все явно почувствовали какое-то облегчение, задвигались, заговорили свободнее, оживленнее. Сталин вернулся и вновь будто заморозил всех леденящим фактом одного своего присутствия. А между прочим, обладая незаурядными актерскими способностями, он умел, когда хотел, быть и любезным, и общительным, и обаятельным. Достаточно вспомнить его встречи с Фейхтвангером, Лавалем, супругами Сиснерос из Испании, впоследствии с Черчиллем и Рузвельтом.
Кольцов, повторяю, абсолютно искренне отдавал должное властной, впечатляющей личности Хозяина отнюдь не из страха или угодничества. Не раз брат с неподдельным удовольствием, граничащим с восхищением, пересказывал мне отдельные замечания, реплики и шутки, которые ему доводилось от него слышать. Сталин ему нравился. И вместе с тем Михаил продолжал по своей "рисковой" натуре опасно испытывать его терпение. И дальше - больше. Кольцов писал фельетоны, по сравнению с которыми "Загадка-Сталин" был невинной робкой шуткой, хотя можно не сомневаться, что в феноменальном "запоминающем устройстве" - в голове Сталина он занял прочное место рядом с давним фактом, касающимся фотографий Троцкого.
Глава одиннадцатая
В моем повествовании мы еще только в начале 30-х годов. В биографии Кольцова они ознаменовались прежде всего участием в рекордном и труднейшем по тем временам Большом Восточном перелете по маршруту Москва - Анкара - Тегеран - Кабул - Москва. О, это было совсем не то, что комфортабельный и спокойный круиз по цивилизованным европейским столицам двадцать девятого года на "Крыльях Советов". Позволю себе привести только одну выдержку из кольцовских путевых очерков:
"…Мы вошли в Саланг - единственное ущелье, через которое можно одолеть вершины высочайшего азиатского горного хребта. Эти места не для людей. Эти места природа оставила для себя самой, чтобы в одиночестве, без суеты, в величественном безмолвии думать свои планетарные думы. И человек, стремительной дерзостью технического гения вознесенный на эти страшные высоты, содрогается, пугливо умолкает. То, что называется ущельем Саланг, есть на самом деле зловещий хаос отдельных обледенелых пиков, крутых и скользких скатов в неизвестность. Нет и не может быть точно проведенного пути внутри этой жадно оскаленной челюсти горных клыков. Воздушный отряд тянется через Саланг извилистой ломаной тропкой. Во что превратился этот бравый воздушный отрядик, таким щеголеватым четким треугольником вылетевший с московского и анкарского аэродромов! Строй самолетов разбился. Они ковыляют то гуськом, почти наскакивая один на другой, то врозь, теряя друг друга, то переваливаясь через ледяные барьеры, огибая страшные горные шишки. Люди посинели, машины заиндевели.
Пальцы на руках и ногах слиплись в сплошные холодные железки, горло пьет без устали этот чудесный, никогда не изведанный прозрачный напиток: воздух верхних слоев атмосферы".
Большой Восточный перелет успешно завершен. Участники его достойно награждены. А спецкор "Правды" Михаил Кольцов отмечен даже не совсем обычно для журналиста: приказом народного комиссара по военным и морским делам ему за участие в ряде больших воздушных перелетов присвоено воинское звание - летчик-наблюдатель.
Итак, с головокружительных вершин Гиндукуша, после экзотических впечатлений Востока Кольцов возвращается за свой рабочий стол, к своим повседневным журналистским делам. И за что он прежде всего берется? Конечно, за очерки о небывалом перелете? Да. Но тут же на день их откладывает и срочно диктует фельетон на другую, еще раньше запланированную им тему: "О безобразном положении в стране с ремонтом обуви". При этом он смело, неожиданно, по-кольцовски связывает эту будничную, прозаическую, "низменную" проблему с набатно гремящим на всю страну лозунгом выполнить пятилетку в 4 года! Уверен, что на это не решился бы никакой другой журналист - ведь писать о пятилетке значило тогда писать только о высоком энтузиазме рабочих, об их пламенном стремлении следовать призыву любимого Вождя! При чем тут какая-то обувь?
И только Кольцов мог решиться на такую фразу: "Миллионы рабочих и крестьян строят в нашей стране социализм. Но вовсе не было такого уговора, чтобы строить его босиком. Он, социализм, от этого лучше не станет".
Далее, приведя конкретные примеры того, сколько у нас иногда ухитряются нагородить волокиты, бюрократизма, издевательства и прямого хамства в таком простейшем деле, как починка сапог для рабочего человека, рассказав о том, как отлично организовано обувно-починочное дело в Америке, Кольцов делает вывод: "Починка сапог - это не пустой, а важный рабочий вопрос. Рабочий вопрос - значит, партийный…"
Сдав этот фельетон в набор, Кольцов предложил мне вместе выпить чаю, а потом начал диктовать продолжение путевых очерков о Большом Восточном перелете…
Я не уверен, что читателю будут интересны факты моей личной жизни, но позволю себе упомянуть о том, что с начала 30-х годов сильно усложнились мои семейные обстоятельства. Так случилось, что, будучи всем сердцем привязан к своей жене и маленькому сыну, я обрел и вторую семью. И надо ли объяснять, какое трудное и сложное существование предстояло мне на долгие-долгие годы. Немало было связанных с этим огорчений, конфликтов, ссор и примирений. Но время все уладило, все расставило по своим местам, и ныне, на склоне лет, я обладаю благом семьи единой, дружной.
В начале 30-х годов окрепла моя дружба с двумя чудесными людьми - Ильей Ильфом и Евгением Петровым. Объединяла нас и совместная работа в "Чудаке", в ЖУРГАЗе. Кстати, именно Кольцов познакомил меня с Женей Петровым. Произошло это в Гаграх на приморском бульваре, где я встретил на прогулке брата вместе с каким-то высоким молодым человеком.
- Знакомься, - сказал мне Кольцов. - Это Остап Бендер.
- Очень приятно, - сказал я.
- Михаил Ефимович шутит, - солидно произнес молодой человек. - Петров моя фамилия.
Я ничего не понял. Теперь трудно поверить, что я не имел понятия об Остапе Бендере: роман "Двенадцать стульев" еще не был напечатан. Только небольшой отрывок из него о Гусаре-схимнике Кольцов опубликовал в "Огоньке". Уже позже, в Москве, Петров познакомил меня с Ильфом. А они, оба одесситы, как ни странно, встретились и подружились в Москве в редакции газеты "Гудок", где четвертая полоса была из номера в номер занята откликами на письма читателей. Эти отклики остроумно, находчиво и не без озорства писали литсотрудники "Гудка", а впоследствии широко известные писатели - Валентин Катаев, Юрий Олеша, Михаил Булгаков. Писал их также Илья Ильф, писал и Евгений Петров, родной брат Валентина Катаева. Ни о каком соавторстве между ними в то время не было и речи. Но вот однажды неистощимый выдумщик Валентин Катаев обратился к ним:
- Слушайте, Иля, и ты, Женя, почему бы вам вдвоем не взяться написать какой-нибудь забавный детективный роман? Я вам даю готовый сюжет. У Конан Дойла в похождениях Шерлока Холмса есть рассказ "Шесть Наполеонов". По сюжету его, в один из шести гипсовых бюстов Наполеона была запрятана драгоценная жемчужина. В каком бюсте - неизвестно. И в поисках этой жемчужины идет азартная охота за распроданными бюстами. Чем не детектив?
Ильфу и Петрову эта идея пришлась по вкусу.
- Как будем писать, Иля? Каждый по одной главе?
Ильф подумал.
- Нет, Женя. Давайте всё писать вдвоем. Каждую фразу.
Так родилось знаменитое соавторство. Думаю, если бы за предложенный Катаевым сюжет взялись менее талантливые литераторы, то читатели получили бы вполне, может быть, занятную, но малозначительную и быстро забытую "детективную" повестушку. Ведь заменить жемчуг бриллиантами, а гипсовые бюсты стульями - дело, в общем, нехитрое. Но под пером Ильфа и Петрова возникла удивительная по своей выразительности и яркости огромная панорама существования людей при советском режиме.
Мы нередко встречались с Ильфом и Петровым в редакциях журналов "Крокодил" и "Чудак", а также на квартире у Кольцова, между нами установились теплые, дружеские отношения.
Мне хочется вспомнить одно замечательное наше совместное путешествие. Мы трое - Ильф, Петров и я - получили разрешение принять участие в заграничном плавании эскадры Черноморского флота, флагманом которой был красавец крейсер "Красный Кавказ". Его сопровождали два миноносца.
К слову сказать, если в 20-х годах можно было более или менее легко съездить за границу, в Германию и Францию, то в 30-х, по мере того как наша страна вступала в период построения социализма "в одной отдельно взятой стране", это стало почти невозможно. Допускались только вот такие, строго ограниченные поездки в качестве фиктивных "членов экипажа".
Неуютно чувствовали себя мы, "трое членов экипажа", на борту крейсера, где все было подчинено строгому морскому порядку. Я хорошо понимал старшего помощника командира корабля Николая Герасимовича Кузнецова, впоследствии адмирала флота, народного комиссара по военно-морским делам Советского Союза. Завидев нас троих в помятых шляпах и пальто на верхней палубе, он поворачивался к нам спиной и почти страдальчески провозглашал: "Всем с левого борта!" Заслышав эту команду, мы быстро и пугливо исчезали с верхней палубы. Но внизу, в кают-компании, он был с нами помягче. Как-то, помню, за столом в присутствии других офицеров (не знаю, имел ли он представление о личности своих пассажиров или то было простой случайностью) он стал рассказывать содержание романа "Двенадцать стульев", причем "великого комбинатора" упорно называл Остап Бандас. Мы с Ильфом и Петровым переглядывались, но никто из нас не решался его поправить.
Первая стоянка нашей эскадры - древний, живописный, неповторимый Стамбул. Впечатления о чудесах, достопримечательностях, уникальных приметах этого сказочного города не перескажешь в нескольких словах. Советскую эскадру встречали гостеприимно, с почетом. Советские моряки отблагодарили стамбульцев красивым парадом, продефилировав под звуки духового оркестра торжественным строем по городу от Золотого Рога. При первом взгляде на Николая Герасимовича Кузнецова обращала на себя внимание его незаурядная внешность - правильные, красивые черты лица, статная, стройная фигура. Помню, мы прямо-таки любовались им, когда в парадном мундире он шагал впереди команды "Красного Кавказа" по улицам Стамбула на церемонию возложения цветов к памятнику вождя обновленной, свергнувшей султанский режим Турции Кемаля-паши Ататюрка. Возложение цветов советскими моряками собрало на площади тысячную толпу, выражавшую свои чувства рукоплесканиями и приветственными возгласами. Мне думается, откровенно говоря, что эффект был бы значительно слабее, если бы команду нашего крейсера возглавлял не Кузнецов, а приземистый и невзрачный командир "Красного Кавказа" по фамилии Заяц. Не лучше выглядел бы и сам командующий всей нашей эскадрой контр-адмирал Ралль.
Был и торжественный прием в советском консульстве, обмен положенными в этом случае приветственными речами, в которых, по сути, повторялись одни и те же слова. И Женя Петров потом еще долго нас смешил, уморительно пародируя эти речи примерно так:
- Гаспадин Вали! (Вали - губернатор Стамбула.) Узы дружбы, связывающие нас тесными дружескими узами, являются теми узами, которыми надо дорожить как подлинными узами дружбы, и эти дружеские узы, несомненно, связывают наши дружеские народы подлинными дружескими узами…
И, бывало, Женя Петров только вытянет трубочкой губы и начнет: "Гаспадин Вали! У-узы дружбы…", как мы с Ильфом начинали безудержно хохотать.
Невозможно расстаться со Стамбулом, хотя бы не перечислив такие всемирно известные исторические памятники, как храм Айя-София, Семибашенный замок, знаменитая Галатская лестница, другие чудеса. Просто не верится, что ты все это видишь своими глазами…
Утром эскадра снялась с якоря. Турецкий морской порт, расположенный на высоком мысе Хеллес, поднял на крепостной башне традиционный сигнал "Счастливого плавания". Мы прошли Дарданеллами вдоль зловещей панорамы заброшенных кладбищ, разрушенных укреплений, валяющихся на галлипольском берегу ржавых орудий и проволочных заграждений - мрачных памятников Первой мировой войны, печально знаменитой Дарданелльской операции Черчилля. Корабли вошли в Эгейское море…
В один из этих дней меня вызвали в каюту к старпому Кузнецову. Испытующе на меня глядя, он спросил:
- Мне доложил один матрос, что вы зарисовывали затвор двери в орудийную башню. Зачем вам это понадобилось?
- Товарищ Кузнецов, я зарисовывал одного из своих спутников писателя Илью Ильфа и заодно зарисовал дверь в орудийную башню, возле которой он стоял.
- А вы что, художник?
- Да. Художник-карикатурист.
- А, простите, ваша фамилия?
Я назвал себя, и строгое лицо Кузнецова вдруг прояснилось.
- Позвольте, - сказал он, - так это ваши карикатуры печатаются в "Известиях" и "Красной звезде"?
- Мои.
- Вот как! Так ведь я с большим удовольствием смотрю ваши работы. Очень, очень приятно познакомиться.
И мы обменялись крепким рукопожатием.
Как-то потом я спросил Кузнецова:
- Николай Герасимович, вы не читали новый роман Ильфа и Петрова "Золотой теленок"?
- Нет, пока не довелось. А там опять действует тот же Остап Бандас? Он же умер.
- Да. Авторы решили его воскресить после того, как его в "Двенадцати стульях" зарезал Киса Воробьянинов. Между прочим, мне как-то рассказывал Женя Петров, что судьбу великого комбинатора тогда решил жребий. В шапку вложили две бумажки. Одна была чистая, на другой - нарисованы череп и две косточки. Вторую бумажку как раз и вытащили из шапки…
- Вот как, - улыбнулся Кузнецов. - Не повезло, значит, Остапу…
- Да, но, к счастью для читателей, он остался жив и преуспел в разных других комбинациях.
- Интересно. Обязательно надо будет прочесть.
…А после Стамбула - еще более древние Афины, прекрасная столица прекрасной Эллады, колыбели человеческой культуры. Акрополь! Парфенон! Эрехтейон! Что можно добавить к этим легендарным названиям?! Экспансивный Женя Петров рано утром растолкал меня на жесткой койке матросского кубрика, где я спал.
- Как вам не стыдно спать, ленивец вы этакий! - восклицал Петров с характерными для него певучими интонациями. - Ей-богу, Боря, я просто вам удивляюсь. Мы в Греции, понимаете ли вы? В Элладе! Фемистокл! Перикл! Наконец, тот же Гераклит! "Всё течет, всё изменяется"! Вы понимаете, что в этих словах заложена, по существу, самая настоящая диалектика?..
Впрочем, не в меньшей степени, чем древнее искусство, нас интересовали быт и нравы, уличная жизнь современных Афин. Петров был неутомим в разыскивании всяких занятных и колоритных уголков, рынков и трактирчиков, вступал в разговоры с прохожими, официантами и детьми, прибегая к фантастической смеси русских, английских и греческих слов, подкрепляемых жестами и звукоподражаниями.
Довольно забавным было одно случайное (а может быть, и не случайное) уличное знакомство. Заслышав русскую речь, к нам привязался некий чрезвычайно расторопный и общительный молодой человек, назвавший себя Леонидом Леонидисом. Он сразу же проявил глубокую классовую сознательность и крайнюю революционность взглядов. Не успевали мы показаться на улице, как перед нами словно из-под земли вырастал Леонид Леонидис. С необычайным жаром разоблачал он язвы капиталистического строя Греции и предрекал ему неминуемую гибель, конечно, при активной поддержке советских товарищей. Он шумно доказывал, что крах греческой буржуазии уже назрел и было бы просто грешно не использовать столь благоприятную ситуацию.
- Идемте скорей! - кричал Леонид Леонидис на всю улицу. - Здесь недалеко только что обанкротился владелец крупного магазина. Пойдем посмеемся над этим эксплуататором!
Все это было настолько забавно и детски-наивно, что, почти не стесняясь его присутствия, Женя Петров говорил:
- Сейчас он скажет: идемте скорей, я знаю одно местечко, где можно достать чудные бомбы, чтобы взорвать королевский дворец.
После Афин эскадра шла извилистыми греческими берегами. Средиземное море встретило нас неприветливо. Прославленной лазури не было и в помине. Сильный шторм вздымал серые злые волны. Наш крейсер шел твердо и устойчиво, но следовавшие за ним миноносцы так зарывались носом в воду, что страшно было смотреть.
Утром перед нами открылась неправдоподобно красивая панорама Неаполитанского залива. Наши корабли бросили якоря. На берегу поднялась невообразимая, но вполне благожелательная и гостеприимная суета. Молодые советские моряки и молодые неаполитанцы с любопытством разглядывали друг друга.
- Вы большевики? - спрашивали итальянцы.
- Да, мы большевики. А вы кто?
- Мы фашисты, - отвечали они дружелюбно.
И это звучало для наших ушей непривычно и даже дико: ведь слово "фашист" мы привыкли воспринимать как нечто бранное. Это было равносильно тому, как если бы милые юноши отрекомендовались: "Мы - убийцы" или "Мы - злодеи".
В суете мы с Ильфом и Петровым как-то растеряли друг друга, и, оставшись один, я сел в первый попавшийся туристический автобус, который неожиданно для меня отправился на… Везувий.
Надо сказать, что знаменитый вулкан именно в этом, тридцать третьем, году стал проявлять какую-то тревожную агрессивность: днем - тяжелое мрачное облако дыма, а ночью - зловещее багровое зарево висело над ним. Поднявшись на вершину вулкана, мы сразу из лазурного солнечного дня попали в холодный пронизывающий туман и неприятный моросящий дождик. Я пристроился к какой-то чужой туристической группе, которая гуськом спускалась в кратер по спиральной тропинке, огражденной от пропасти простой веревкой, натянутой на железные колья. Спускались мы довольно долго в удушливых серных испарениях, и, когда спуск закончился, глазам представилось фантасмагорическое, подлинно адское зрелище. Кругом громоздились пласты раскаленной лавы, которая наползала подобно жуткой пасте, выдавливаемой из какого-то гигантского тюбика. Откуда-то из глубины доносился глухой гул, подобный урчанию огромного страшного зверя.
Я подумал: на кой черт, собственно говоря, я сюда полез? Кто его знает, этот Везувий? Как бабахнет, тут не то что костей - своих молекул не соберешь…
В этот момент чья-то сильная рука схватила меня за плечо. Я обернулся. Передо мной стоял Женя Петров. Он был в восторге.