Театр Елисейских полей - небольшой, но уютный и весьма престижный. А в нарядном фойе я оглядываюсь с ощущением человека, попавшего на съемку историко-революционного фильма. Расхаживают офицеры в мундирах с аксельбантами, с нарукавными трехцветными шевронами Добровольческой армии, с почетными значками Корниловского "Ледяного похода", Дроздовской дивизии, Волчьей сотни Шкуро и других белогвардейских объединений и землячеств. Великовозрастные бойскауты в шляпах и с голубыми галстуками, другие живописные фигуры. Неторопливо прогуливаются солидные дамы с бриллиантовыми кулонами на массивных бюстах и их осанистые мужья во фраках и визитках. Здесь сам митрополит Евлогий, духовный пастырь белой эмиграции, и с ним беседует дородный розовощекий старик с выхоленным клинышком бороды. Позвольте… Тут невозможно ошибиться, да это же не кто иной, как Антон Иванович Деникин, крупнейшая фигура Гражданской войны, главнокомандующий всеми "Вооруженными силами Юга России", совсем немного недотянувший в девятнадцатом году до Москвы.
Раздались звонки, приглашавшие в зал. Стоя в сторонке, я пропустил мимо себя весь эмигрантский парад и пошел вслед за ним. Мое восьмифранковое место оказалось в последнем ряду. И это было весьма кстати, потому что невидимый оркестр вдруг с мощной силой заиграл "Боже, царя храни!". Все встали.
"Новое дело, - подумал я. - Как быть? Вставать при звуках царского гимна советскому гражданину как будто не положено. А не встанешь - будет скандал, попадешь в газеты. В посольстве спросят: "А кто вас просил идти на это собрание? Вы что, не понимали, куда идете?" Могут быть большие неприятности, наверняка можно стать невыездным на несколько лет".
Сделав вид, что я целиком поглощен чтением программки, я сильно пригнулся и не отделился от кресла, проклиная любопытство, которое привело меня в театр. На меня тотчас устремились подозрительные взгляды соседей, кто-то было заговорил угрожающим тоном, но сидевшие впереди возмущенно зашикали, так как звучали уже последние такты музыки, с шуршанием двинулся занавес, и перед публикой предстал многолюдный президиум. Собрание открыл депутат бывшей Государственной думы, видный деятель Конституционно-демократической (кадетской) партии В. А. Маклаков, родной брат бывшего царского министра внутренних дел Н. А. Маклакова. Говорили, что царь Николай II по этому поводу сострил: "Есть два Маклакова. Один - Н.А.М. - то есть нам, а другой - В.А.М. - то есть вам…"
После его краткого вступительного слова на трибуну поднялся Бунин, одетый во фрак, сухощавый и легкий, без знакомой по старым портретам чеховской бородки, с иронически-снисходительным выражением чисто выбритого лица. Зал разразился аплодисментами. Бунин сдержанно поклонился.
- Я хотел бы прежде всего выразить глубочайшую признательность присутствующим здесь супругам Нобель (эту фамилию он произносил с ударением на втором слоге) и всем присутствующим за оказанную мне честь. Мы собрались здесь, русские люди, волею судьбы лишенные своего отечества, не признающие власти, установившейся на нашей Родине. Мы никому не угрожаем, не призываем к новой братоубийственной войне. Но мы продолжаем называть Россию - Россией, Петроград - Петроградом…
К сожалению, дослушать речь Бунина мне не довелось: я вдруг заметил, что два офицера со значками "Ледяного похода", глядя на меня, о чем-то перешептываются. Я понял, что мне не избежать весьма неприятного разговора и необходимо незамедлительно уносить ноги. Так я и сделал, быстро выскользнув в фойе, а оттуда на шумящие, звенящие, сверкающие всеми цветами радуги Елисейские поля.
Кольцов не без интереса выслушал мой доклад о чествовании Бунина и только спросил:
- А ты не приметил там Юрия Семенова, редактора "Возрождения"?
- Нет. Я даже не знаю, какой у него вид.
- Скоро у него будет очень бледный вид, - сказал брат, хихикнув. - Я тут приготовил ему один… финик.
И он показал мне написанное от руки письмо в редакцию газеты "Возрождение", подписанное "твоя Лиза".
Дело было в том, что газета "Возрождение" выделялась даже среди белоэмигрантской прессы своей оголтелой ненавистью к советской власти и большевикам. На ее страницах из номера в номер, не зная ни пределов, ни меры, печатались сообщения о голоде, разрухе, восстаниях, эпидемиях, расстрелах и всяких иных бедствиях. Ничего другого, по мнению газеты, в нашей стране не происходило. Известная доля истины в этих сообщениях, несомненно, была. Кто станет отрицать, что определенные годы в Советском Союзе не были ни благополучными, ни спокойными, ни сытными. Но ежедневное нагромождение ужасов, нагнетание беспросветного кошмара начинали коробить даже политические круги Франции, находившейся как-никак в нормальных дипломатических отношениях с Советским Союзом. Дошло до того, что видный общественный и политический деятель, некоторое время премьер-министр Франции Эдуар Эррио как-то выступил с предположением, что вся подобная информация высосана "Возрождением" из пальца под диктовку германских фашистов. Редактор "Возрождения" господин Семенов разразился в ответ открытым письмом Эдуару Эррио, упрекая его в легкомыслии и безответственности. "Беспочвенным суждениям Эррио" белоэмигрантский журналист противопоставлял свои "абсолютно точные и проверенные источники осведомления": частные письма из России, которые-де пишут хорошо известные ему, Семенову, люди - "наши родные, друзья, знакомые".
Кольцов решил, что он обязан, как советский журналист и корреспондент "Правды", выступить в поддержку и защиту Эррио. Необходимо разоблачить "достоверные" источники информации Семенова. Но как это сделать? И Кольцов решил применить старый-престарый, но большей частью эффективный прием: в письме, сочиненном им и подписанном "твоя Лиза", первые буквы каждого пятого слова составляли фразу: "Наша белобандитская газета печатает всякую клевету об СССР". И что же? Белогвардейский карась не замедлил проглотить незамысловатую наживку: письмо за подписью "твоя Лиза" появилось в центре второй полосы "Возрождения". Когда номер "Возрождения" с этим письмом попал Кольцову в руки, он немедленно продиктовал полный сарказма фельетон для "Правды" под названием "От родных и знакомых", который и был напечатан там два дня спустя.
"…Откуда это письмишко у вас, достоуважаемый редактор? - спрашивал Кольцов. - От ваших родных? От друзей? От ваших знакомых? Во всяком случае, от людей, которых вы хорошо знаете? Не расскажете ли вы нам, месье Семенофф?
Нет, вы не расскажете. Вы откажетесь сообщить пути получения вами информации из недр Советского Союза. Вы сошлетесь на редакционную тайну и на страшную кару, которая может постигнуть бедную Лизу, поведавшую нам свое горе в большевистских когтях.
Вы не скажете. Но тогда придется сказать мне…"
Далее Кольцов подробно рассказал, как им было сочинено и отправлено по почте в редакцию "Возрождения" письмо "бедной Лизы". И заканчивал фельетон словами:
"Всего хорошего, господин Семенофф. Приятного аппетита. Пишите".
Не было, пожалуй, ни одного органа печати в Париже, который бы не оценил остроумие и находчивость корреспондента "Правды". Эдуар Эррио лично позвонил в отель "Ванно", чтобы поблагодарить Кольцова за его "точный и меткий журналистский удар".
А что же сам месье Семенофф? В первый момент он от неожиданности и злости как бы потерял дар речи: только дня через два в "Возрождении" появилась косноязычная заметка, рассказывавшая о том, что "Возрождение" стало жертвой дьявольской интриги, и призывавшая читателей расправиться с засевшим в Париже большевистским агентом Кольцовым. В ответ на это "Юманите", орган французской компартии, сообщила, что парижские рабочие берут на себя ответственность за безопасность корреспондента "Правды". Тем не менее я взял себе за правило никуда не отпускать брата одного и увязывался за ним, куда бы он ни направлялся. Миша посмеивался над моими тревогами, говоря:
- Брось, ничего не будет. Они сейчас не пойдут на скандал - неподходящий момент.
Он оказался прав. А письма "от родных и знакомых" надолго перестали появляться в "Возрождении". Оно замолчало, как, по любимому выражению Кольцова, патефон, в который сунули зонтик.
Глава двенадцатая
Самые разнообразные впечатления, эпизоды, любопытные факты и события приносили быстро катящиеся парижские дни. Всего не упомнишь, обо всем не расскажешь. Но нельзя не вспомнить о совершенно своеобразной эпопее, вошедшей в память моего поколения под названием "Губерт в стране чудес". Что это за история, отголоски которой дают себя знать и по сей день?
Вот как было дело. Среди многочисленных и сложных парижских дел Кольцов выкроил три дня, которые решил использовать для поездки в Саарскую область - богатый угольный бассейн между Францией и Германией. После Первой мировой войны Саар был отторгнут от Германии и перешел под управление Лиги Наций. По прошествии пятнадцати лет вопрос о принадлежности Саара снова встал на повестку дня: то ли оставаться ему под Лигой Наций, то ли быть возвращенным Германии, иными словами, стать частью агрессивного гитлеровского рейха. Этот вопрос должен был решить предстоящий всенародный референдум. Незачем говорить, что исход референдума был вопросом жизни и смерти для саарских коммунистов, рабочих-антифашистов, других прогрессивно настроенных жителей.
Кольцов вместе с Марией Остен колесили на машине по области, над которой, как потом писал Кольцов в своем очерке, уже зловеще шелестели коричневые крылья - террористической предвыборной пропаганды гитлеровцев: голосовать за присоединение к рейху. Михаил и Мария заезжали в общественные организации, клубы, частные дома: всюду царили тревога, напряжение, неуверенность. На исходе последнего дня они заехали в крохотный городок Оберлинксвайлер на самой границе с рейхом и посетили семью шахтера-коммуниста Иоганна Лосте. Их внимание обратил на себя бойкий и смышленый паренек, десятилетний Губерт. Он очень толково и грустно рассказывал о тяжелых нравах в школе, куда он ходит, о классном наставнике, который называет его не иначе, как "проклятый коммунистенок", об одноклассниках, сынках местных богатеев, обещающих после референдума расправиться с его отцом-коммунистом и со всей его семьей.
И тут Кольцову, как это часто с ним бывало, пришла в голову интересная идея. А что, если этого саарского пионера перенести, как в сказке, отсюда, где коммунистов преследуют и угнетают, в легендарную Москву, где коммунистов не только не преследуют, но где они находятся у власти? А о впечатлениях и переживаниях мальчика Мария Остен напишет книгу, название которой подсказывает всемирно известная книга английского писателя Кэрролла "Алиса в стране чудес". Родители согласились отпустить Губерта только на один год, не подозревая, конечно, что расстаются с ним навсегда. Михаил и Мария вернулись в Париж, увозя с собой Губерта, который на редкость спокойно, по-взрослому отнесся к резкой перемене в своей судьбе.
Пребывание наше в Париже заканчивалось. Подходил к концу и Лейпцигский процесс, сделавший Георгия Димитрова из малоизвестного болгарского коммуниста всемирно прославленным революционером-трибуном. Рассказывали анекдотический факт: мужественное поведение Димитрова на процессе в Лейпциге, его остроумные и находчивые ответы председателю суда и выступавшему от обвинения Герману Герингу приводили всех в такое восхищение, что даже болгарский посол в Париже, представитель находившегося под гитлеровским влиянием правительства Болгарии, не скрывая своей патриотической гордости, воскликнул на каком-то приеме: "Ну, как вам нравится наш Димитров?!"
Мария с Губертом отправились в Москву кружным путем через Австрию и Чехословакию, а мы с Кольцовым - напрямик через Германию, с которой Советский Союз находился в нормальных дипломатических отношениях. О том, как в этой взбудораженной, кипящей противоречиями и ожесточенными столкновениями Веймарской республике пришел к власти Гитлер, а не Тельман, лучше всего расскажет роман Лиона Фейхтвангера "Успех". В этом романе живо и ярко описывается поис-тине фантасмагорический успех некоего Алоиса Кутцнера, в котором нетрудно узнать Адольфа Гитлера. Надо сказать, что власть в Германии Гитлеру далась не так просто. Он преодолел немало препятствий, в том числе и нескрываемую антипатию к нему президента Гинденбурга. Престарелый фельдмаршал не выносил наглого и крикливого авантюриста, презрительно называл его "этот богемский ефрейтор", но вынужден был его назначить рейхсканцлером после того, как гитлеровцы получили абсолютное большинство в германском парламенте - рейхстаге, председателем которого стал ближайший соратник Гитлера военный летчик Герман Геринг.
Этому предшествовали любопытные и драматические обстоятельства. Присущая немцам педантичность не позволяла им нарушить традицию, по которой первое заседание рейхстага открывает старейший депутат. На этот раз, как назло, старейшим депутатом оказалась член коммунистической фракции семидесятипятилетняя Клара Цеткин, проживающая в Москве. О том, что происходило дальше, мы узнаем от специального корреспондента "Правды" Михаила Кольцова, сопровождавшего ее в поездке.
"С утра Берлин полон слухами и полицией. К полудню слухов прибавляется. Полиции тоже. Центр столицы наводнен и оцеплен полицейскими отрядами. Они стоят цепями, разъезжают на грузовиках, мотоциклах, велосипедах. На ближайших к рейхстагу улицах совершенно приостановлено движение.
Слухи текут и проникают через все оцепления и заграждения. Они противоречат один другому, создают картину, полную неопределенности и растерянности.
Осмелится ли старая коммунистка выйти на председательское кресло перед лицом фашистов?.. Хватит ли у семидесятипятилетней старухи сил выступить перед этим сборищем врагов?
…Три часа. В зале мертвая тишина. В двери входит и медленно идет к трибуне седая Клара. Ее ведут под руки две женщины - коммунистические делегатки. И в этот момент, когда Клара поднимается на ступени президентской трибуны, тишину разрушают громовые приветствия коммунистической фракции.
Трижды раздается "Рот фронт!" в притихшем зале. Клара поднимается на трибуну. Она занимает председательское место.
…В рейхстаге ждали, что Клара ограничится несколькими словами официальной формулы открытия и этим закончит свою "демонстрацию". Вместо этого рейхстаг вынужден в первый и, может быть, в последний день своего существования услышать большую политическую большевистскую речь…
- …Я открываю рейхстаг, выполняя свой долг как старейший депутат. Но я надеюсь, что еще буду иметь радость дожить до того, что открою как старейший делегат первый всегерманский съезд Советов".
Тут была одна подробность, которой Кольцов не привел в своем очерке, но мне о ней рассказал. Когда Клара произнесла слова о том, что она надеется снова выступить в качестве старейшей делегатки, то сидевший в первом ряду, заложив ногу на ногу, Геббельс со смехом пропел куплет из популярного тогда кинофильма "Венский конгресс": "Только раз бывает это в жизни и не повторится никогда".
Мы пробыли в Берлине три дня. Свинцовая печать страха, насилия и средневекового мракобесия лежала на столице Германии. Крючковатые лапы фашистской свастики, казалось, тянулись к горлу людей из-за каждого угла, с каждого здания, с каждой страницы геббельсовского "Ангриффа" и "Фёлькишер беобахтер" - руководящих газет гитлеровской партии. Витрины и прилавки магазинов были завалены подарками (мы оказались в Берлине накануне Рождества), рекомендованными к обмену между благонадежными "истинными" немцами: святочный дед, на животе которого изображены свастика и надпись "Германия пробудись!"; богатейший выбор портретов Гитлера и нацистских флажков всех размеров; оловянные штурмовики и эсэсовцы с броневичками и пулеметами; игрушечный полицейский набор - резиновая дубинка, пистолет и наручники; далеко не игрушечные, а самые настоящие кинжалы с выгравированной на рукоятке свастикой и надписью на лезвии "Кровь и честь"; кожаные и коленкоровые (смотря по цене) альбомы для составления арийской родословной в каждой порядочной истинно немецкой семье и много, много других, столь же "симпатичных" и "полезных" предметов.
Я смотрел на штурмовиков и эсэсовцев с тем же ощущением, с каким в годы Гражданской войны разглядывал на улицах Киева петлюровских бандитов, - со странной смесью любопытства, отвращения и профессионального интереса карикатуриста. Они и в самом деле были как бы сошедшими со страниц газет и журналов карикатурами - эти надутые, красномордые лавочники с выпученными оловянными глазами, в нелепых круглых кепи, в туго обтягивающих толстые зады бриджах. Заносчивые и наглые повадки, пародийно утрированные жесты "гитлеровского приветствия", заимствованного у друга Гитлера - Муссолини, который, в свою очередь, скопировал его с древнеримского приветствия времен цезарей. Утробно-рявкающее "Хайль Гитлер!" Все это напоминало плохую театральную постановку, о которой пишут в рецензиях, что режиссер не нашел свежих красок в изображении врагов, показав их примитивными, трафаретными приемами.
Особенное отвращение чисто эстетического порядка вызывал коричневый цвет гитлеровского воинства. Правда, этот коричневый цвет различных оттенков, от кофейного и охристо-кирпичного до неприличного желтого, уже явно начал отступать перед черным цветом эсэсовских мундиров. Гитлер неуклонно избавлялся и расправлялся со своими "старыми бойцами", штурмовиками, которые помогли ему прийти к власти, - теперь он окружил себя более надежными и готовыми на все эсэсовцами и гестаповцами. Были беспощадно уничтожены ближайшие соратники - один из основателей нацистской партии Георг Штрассер, начальник штаба штурмовых отрядов Эрнст Рём и другие видные нацисты.
(Подобный опыт повального истребления старых соратников, свидетелей скромных заслуг пробившегося к высшей власти вождя, был вскоре с большим успехом использован в Советском Союзе так же пробившимся к неограниченной власти "Великим Вождем и Учителем", которого мало кто знал в первые годы после захвата власти в Октябре.)