* * *
Альфреду шел сороковой год. Он уже был человеком уважаемым; в Эссене он считался стариком – да и как иначе могла восприниматься эта высохшая, изнуренная, в неизменных сапогах фигура с жесткими, резкими движениями чудаковатого старикашки. Крупповцы удивлялись искусству верховой езды старикашки. На самом резвом жеребце он сидел твердо и прямо, полный уверенности в том, что его посадка заставит пойти на любые уступки. Он так и не научился расслабляться, а теперь учиться этому было поздно; с этого времени каждый деловой успех лишь возбуждал его аппетит. А успехи теперь приходили. Еще до Лондона наступил железнодорожный бум, который разжигал печи фабрики. В 1849 году Крупп довел до совершенства оси и пружины из литой стали, подписал большой контракт с кельнской фирмой "Миндер Айзенбан" и построил пружинный цех, которому обеспечено будущее. Это должно было бы его несколько успокоить. Но не успокоило. Поглощенный необходимостью достигать, он мог отрываться от своих гроссбухов и чертежей всего на несколько секунд и снова погружался в них. Летом 1850 года давняя болезнь Терезы закончилась ее смертью. Это сильно затронуло Германа, а Берндорф испытывал беспрецедентные в Эссене финансовые потрясения. Альфред был немногословен и тверд. "Только две вещи… могут двигать мной – честь и процветание", – писал он, а здесь не было ни того ни другого. В одном письме он коротко упомянул о своей утрате и тут же переключился на тему своей новой линии по производству чайных ложек.
Тем не менее, в его жизни образовалась брешь. Ида отдалилась, и он почувствовал себя вдовцом. Тереза знала, как готовить его любимые блюда, подметать пол, убирать постель и содержать Штамм-хаус в полном порядке. У него не было времени на домашние дела. Кроме того, это была женская работа. И поэтому, как и многие другие холостяки среднего возраста, внезапно лишившиеся заботливой матери, он начал подыскивать жену. Вернувшись из "Кристал-палас", он задумался о жизни одного из своих неженатых польских заказчиков: "Быть старым холостяком в Варшаве, должно быть, ужасно; это противно везде".
Но Альфред не женился ни в тот год, ни на следующий. Достойный выбор требовал времени. Как у поклонника, у него были определенные и очевидные недостатки. Но он никогда не был малодушным; если он держит двери открытыми, полагал он, дело будет закрыто, и оно было закрыто 24 апреля 1853 года. На следующий день он писал из Кельна:
"Годы спустя после того, как я дал слово, что намерен жениться, я, наконец, встретил ту, с кем – с нашей первой встречи – надеялся обрести счастье, причем так уверен, как не считал даже возможным. Леди, с которой я вчера обручился, – это Берта Айххоф, и живет она здесь, в Кельне.
Эту новость предлагаю твоему дружественному вниманию и. пожалуйста, перешли это письмо в Варшаву моим друзьям и благожелателям Хоке и Лукфельду.
Искренне твой и счастливый.
Альфред Крупп.
P. S. Ты понимаешь, что я не могу много писать в доме невесты, и простишь меня за краткость. Что скажет твой отец?"
Чувства Берты неизвестны. Возможно, она просто онемела. Ухаживание было в высшей степени необычным. Та первая встреча состоялась в кельнском театре. Берта, сидевшая в зале, лишилась присутствия духа, когда обнаружила, что на нее, подбоченясь, уставился из прохода натянутый, костлявый наездник в забрызганных грязью сапогах. Он не собирался причинять ей никакого вреда – совсем наоборот. Только что прискакав, чтобы подписать еще один контракт, он совершенно импульсивно пошел на пьесу. Заметив Берту, он принял, так сказать, кавалерийское решение. В течение месяца он ее преследовал, неоднократно информируя ее (так он позднее рассказывал), что "там, где у меня, как полагают, нет ничего, кроме куска литой стали, у меня есть сердце", и ухаживая за ней до тех пор, пока она не сказала: да. Последующие события были столь же озадачивающими. В Эссене о помолвке объявили на большом празднике металлургического завода, и всю ночь напролет в рурское небо запускались ракеты, а поющие крупповцы с факелами в руках шли парадом по узким улочкам старого города.
Учитывая темперамент Альфреда, семейное счастье было невозможно. С таким человеком не смог бы жить никто. Он сам едва себя выносил. Семейная жизнь была обречена, и оставалось лишь точно определить существо душевных страданий. И здесь характер первой Берты Крупп становится решительным. Это неуловимо – все, что касается ее, неуловимо. Мало известно о ее прошлой жизни. Ясно, что она не была аристократкой; ее дед был кондитером у архиепископа, отец – инспектором рейнской таможни. В 1853 году ей было двадцать один год, она была красивой и голубоглазой. На фотографиях она – затянутая поясом девушка с резкими чертами; выражение твердое и спокойное, подбородок выступает. Это – образ здоровой силы. В то же время в качестве фрау фон Альфред Крупп она создавала впечатление необычайной хрупкости – и с таким успехом, что никто, включая ее собственного мужа, никогда не заподозрил обмана. Если бы она была по-настоящему слабой, он бы быстро ее высушил. Через несколько лет все с ней было бы кончено. Но вместо этого она выжила, возведя в культ свое здоровье. Берта, физически сильная, на самом деле кажется верящей в свою утонченность и хрупкость. Короче говоря, ипохондрик женился на ипохондрике.
Ее чувства к нему – это загадка. С другой стороны, он проявлял все признаки влюбленности и своими бешеными методами старался сделать ее счастливой. Он согласился, что Штаммхаус неподходящее для них место. Пусть он будет сохранен как памятник его отцу и напоминание крупповцам о том, что происхождение их руководителя было таким же скромным, как и у них. (Чтобы всем это втолковать, он позднее прикрепил на коттедж доску с соответствующей надписью.) Молодожены, обменявшись кольцами 19 мая, переехали в новый дом. Муж назвал его Гартенхаус (дом в саду). Судя по дошедшим до нашего времени фотографиям, он ужасен. Дом можно назвать самым безумным строением в период художественного лунатизма, если не считать того, что в конце жизни Альфреду предстояло показать, насколько он был необузданным архитектором, когда брался за это дело. Тем не менее, у дома в саду имелись свои преимущества и особенности. Построенный прямо в середине завода, он был окружен теплицами, в которых укрывались павлины и где росли виноград и ананасы. На крыше застекленное "воронье гнездо" позволяло хозяину наблюдать за воротами фабрики и за опаздывающими рабочими. Перед парадной дверью находился замысловатый лабиринт сада, с фонтанами, островками цветов и выстроенными из шлака гротами. Гартенхаус стоял фасадом в противоположную от металлургического завода сторону, и Альфред был уверен, что жене – при условии, что она не станет появляться в его "вороньем гнезде", – завод никогда не будет напоминать о своем существовании.
Он ошибался. Рур с 1840-х годов сильно изменился. Пятью годами ранее английский путешественник описывал Рур как "поэтическую сельскую" местность, но теперь этой идиллии больше не существовало. Город просыпался после своей долгой спячки; вскоре его живописные маленькие домики, выстроенные из дерева, оштукатуренные и обнесенные плетнями, навсегда исчезнут. Германия стояла на пороге большого индустриального подъема, который полвека спустя сметет английское превосходство в сторону. Угольная и металлургическая отрасли объединились в свой роковой союз. С каждым годом небо над головой становилось все более серым; с каждым годом плавильные печи сжигали все больше кокса. Методом пудлингования они преобразовывали железо в ковкий чугун и потом добавляли кокс, чтобы увеличить содержание углерода. Это была качественная, хотя и довольно сложная смесь, но Альфред должен был лучше всех понимать, чем это грозит его домашнему раю.
На фабрике стоял отвратительный воздух, и не было никакого способа не допускать его в дом. Волнистые тучи маслянистой пыли высушивали цветы, делали черными фонтаны, покрывали сажей оранжереи. Порой он даже ничего не мог видеть сквозь стекла своего "гнезда" на крыше. Вонючий дым проникал во все комнаты, приводя в негодность приданое невесты и пачкая только что выстиранные салфетки и белье, едва прачка успеет выйти за дверь. Но и это было не все. Альфред устанавливал все более и более тяжелое оборудование, и грохот паровых молотов сотрясал фундамент его дома. Берта не могла оставить стеклянную посуду на буфете. Если бы она достала ее после завтрака, к обеду все было бы разбито. Альфреда, кажется, это не волновало. Он гордился своим домом и, к немалому раздражению жены, стал домоседом. Когда она пожаловалась насчет посуды, он, как записал один из восхищенных друзей, ответил: "Всего-то несколько фарфоровых тарелок; я заставлю моих клиентов заплатить за них". А когда она попросила хотя бы на один вечер вывести ее на концерт, он резко ответил: "Извини, но это невозможно. Я должен следить за тем, чтобы мои дымовые трубы дымили, а когда завтра я услышу звуки своей кузницы, эта музыка будет более тонкой, чем музыка всех скрипок в мире".
Берта забеременела в первую же неделю после свадьбы. 17 февраля 1854 года она родила сына, слабого и болезненного, хотя Альфред тогда этого не замечал. Он ликовал и окрестил ребенка Фридрих Альфред Крупп в честь своего отца и самого себя, а чтобы еще громче возвестить о появлении на свет маленького Фрица он нарек "Фрицем" свой самый шумный паровой молот, который, благодаря введению ночной смены, грохотал теперь круглосуточно. Тем самым, как он объявил, он рассчитывал "нагнать страху на антиподов и вывести их из спячки". Это доконало Берту. Она начала стонать и заламывать руки, и с тех пор всю жизнь вокруг нее суетились врачи. Альфред заботился о ней. Он отправлял ее на курорты, нанимал лучших берлинских докторов, на долгое время забирал у нее мальчика. Он также проявил большой интерес к признакам ее болезни и однажды выпалил совет: "Упражнения полезны для пищеварения, улучшают настроение и качество крови". С его точки зрения, активность, любая активность лучше этой вечной обморочной апатии, и он попытался заставить ее встать на ноги: "Пожалуйста, сходи в мебельный магазин и посмотри, есть ли у них плетеные кресла и обитая кожей мебель, которые подошли бы для дома…" Необходимы уверенность ("Ты не должна сомневаться в прогрессе лечения") и присутствие духа ("Если время от времени все еще требуется восстанавливать силы, что ж, ничего страшного!"). Иногда он занимал твердую позицию: "Когда ты уедешь из Берлина, ты должна быть крепче и живее, иначе вместо того, чтобы остаться на лето здесь, нам придется провести его на водных курортах". Даже на расстоянии он пытался руководить за нее ее же жизнью:
"Любимейшая Берта!
Я вполне согласен с фрау Белл, что одноцветный шелк тебе не идет, но дорожная одежда не должна служить украшением; во время путешествий носят самые простые пылеотталкивающие материалы, потому что поездки всегда сопряжены с пылью, быть в тафте очень неприглядно, а вид человека, отряхивающего пыль, весьма вульгарен. Манжеты, блузки и всякие безделушки, которые надевают с официальной одеждой, надо оставлять на время путешествий. Надо одеваться совсем просто. Когда знаешь о том, что под одеждой у тебя чистое белье, этого достаточно".
Беспокоясь, чтобы она не выбилась из сил в переписке со знакомыми по курорту, он придумал для нее трафарет:
"Я получила твое письмо от… и отмечаю с удовольствием (сожалением), что дела идут (не идут) хорошо; что касается меня, со мной, слава богу, все хорошо и (конечно, еще не округлилась и не поправилась, но) надеюсь, что так это и останется (скоро будет).
Все время с моего последнего письма я каждый день регулярно катаюсь в очаровательном Тиргартене и дважды в день хожу на часовые прогулки в такой прекрасной компании, что любой король отдал бы миллионы за то, чтобы ее увидеть. Однако в конце концов все это становится довольно нудно, и мне очень хочется вернуться домой к моему дорогому мужу, а больше всего я надеюсь на то, что он будет мною доволен. Только не пиши мне слишком часто; это ставит меня в неловкое положение, потому что я не могу отвечать.
Как всегда твоя,
Берта".
Как бы в раздумье он добавил: "Эта форма для других. А для меня, пожалуйста, несколько строчек".
Он получил несколько драгоценных строчек. Было мало такого, что требовало обсуждения. Оставив позади свою эссенскую травму, Берта морщила нос на все связанное с "фабричными людьми" и поэтому стала источником сплетен и мелких жалоб. Переезжая с одного модного курорта на другой, она заводила малозначительных друзей, наживала маленьких врагов. Альфред старался оставаться частью ее жизни. Во время мимолетных визитов на курорты он честно силился показать, что ему нравятся Клара и Эмми, Отто и "милашка Анна", а когда его жена пожаловалась, что какой-то "противный еврей" похотливо взглянул на нее, посоветовал: "Если он когда-нибудь приподнимет шляпу, не обращай внимания, как будто он приподнял ее перед кем-то другим".
В диалогах между Альфредом и Бертой – маниакальной болтовней скворца, с одной стороны, и зевающим невниманием, с другой, – симпатии принадлежат ему. Конечно, он часто, когда бы они ни встретились, настаивал, чтобы она успокаивала и утешала его, – он работал с большим напряжением, он отменял важные встречи, чтобы увидеть ее, он взял в руководство завода двух ее двоюродных братьев, Эрнста и Рихарда Айххоф, и она могла бы быть или хотя бы притвориться доброй к нему. Его любовь, какой бы она ни казалась гротескной, была истинной. В своем потоке трогательных писем он называет ее "Дорогая моя и возлюбленная", "Дорогая Берточка", "Самая дорогая из Берт", "Дорогая старушка". В те ранние годы он был неизменно нежен к сыну. "Расцелуй от меня Фрица!" – просил он ее, а когда мальчик приезжал в Рур, отец приходил в восторг и записывал во всех подробностях: "Я нашел Фрица, как всегда, веселым, вчера он ел, как экскаватор… Я испытал такую вспышку радости". Угнетенное состояние наступало всегда, когда он разлучался с женой и сыном. Находясь в одиночестве в своем покрытом сажей доме, расхаживая по комнатам и с хрустом давя сапогами осколки бокалов, он временами впадал в отчаяние: "Мне одному действительно нехорошо, без вас я в плохом настроении".
* * *
На самом деле в такое время ему работалось лучше всего: ведь он человек творческий, а при виде столбов фабричного дыма за окном он быстро оживал. Литейные цеха, кузницы, груды шлака и грязного кокса – вот что было его настоящей семьей, и в здравые моменты он это понимал: "Я всегда смотрю на завод как на моего ребенка, и притом хорошо воспитанного, чье поведение доставляет мне радость; и правда, кто не захотел бы иметь с таким ребенком как можно больше общего?" Берта не хотела, и это было между ними яблоком раздора. Другой человек мог бы примирить семью со своей карьерой. Но не Альфред. Ему надо было иметь со своим заводом как можно больше общего, из кожи вон лезть, испробуя то один проект, то другой, отбрасывая первый и проталкивая второй; иначе он позорил бы своего отца и предавал доверие матери. Он не мог существовать иначе, как не могла и Берта. Так они отдалялись друг от друга, не осознавая того, что уже после их смерти ребенок, которого они лелеяли, станет ярко выраженной жертвой их конфликта.
В момент женитьбы Альфреда перспективы крупповских пушек опять начали таять. К началу 1852 года стало ясно, что его пушка в Лондоне лишь бросалась в глаза и вызывала любопытство, но ничего более. Поскольку покупателей не нашлось, он решил от нее отказаться. 19 января он распорядился, чтобы ее разобрали, вычистили, вновь собрали, "как можно лучше отполировали" и с его наилучшими пожеланиями отправили королю Пруссии. Якобы это был великодушный жест. На самом же деле задумана сложная игра. Он рассчитывал на бесплатную рекламу. "Подготовка орудия должна быть завершена быстро и в такой срок, чтобы его мог увидеть российский император", – написал он Ашерфельду и добился своего. Фридрих Вильгельм IV, не зная, как поступить с таким необычным подарком, ответил, что будет рад выставить его для обозрения в своем дворце. "Вчера, – ликующе писал Альфред, – я получил сообщение, что решено выставить орудие в мраморном зале потсдамского городского дворца. Сегодня мы с шестью артиллеристами сделали это. Король сообщил, что там ее увидит российский император".
Царь Николай I был потенциальным заказчиком. В тот момент его государственный визит представлялся Круппу главным шансом. Это была поистине золотая возможность, и в конце концов благодаря своему маневру Альфред должен был собрать урожай в Санкт-Петербурге. Однако тем временем пушка в Потсдаме завоевала для него влиятельного союзника, который окажет ему финансовую помощь, позаботится о продлении его главных патентов и оповестит о том, что завод Круппа представляет собой "национальный институт". Этого весьма полезного ангела звали Вильгельм Фридрих Людвиг фон Гогенцоллерн. Сегодня он известен как Вильгельм I, "старый кайзер", предшественник Вильгельма II, приведшего Германию к поражению в Первой мировой войне, но в 1852 году он был седеющим спящим гигантом, прославившимся главным образом своей непримиримостью во время массовых беспорядков в Берлине 18 марта 1848 года. На его руках была немецкая кровь, которая пролилась в тот день; недовольные либералы объявили его реакционером, и, чтобы умиротворить их, его брату-королю пришлось отправить Вильгельма в короткую ссылку. В последнее время вхожие во дворец люди изучают его с новым интересом. Поскольку монарх был бездетным, Вильгельм считался предполагаемым наследником Пруссии. Его царствование могло начаться в любое время, потому что ум Фридриха Вильгельма все больше помрачался. Год от года он погружался в безумие, впадая в средневековые мечты, и Вильгельм уже был наделен титулом принца Пруссии.
Либералы попали в точку, дав ему ярлык "принца патронов". Разделяя веру своего помешанного брата в право помазанника Божьего, принц подкреплял это неистовым почитанием бога битвы. Впечатляет его военная подготовка. Еще подростком он руководил штыковыми атаками на французов и заслужил в пехотных частях Железный крест в возрасте восемнадцати лет. В двадцать один он стал генерал-майором. Он действительно мог стать первым прусским солдатом-королем после Фридриха Великого, а значит, был ключевой фигурой для честолюбивого промышленника-оружейника. К счастью для Альфреда, консерватизм Вильгельма распространялся только на политику. Не обремененный враждебностью офицерского корпуса по отношению к новым видам оружия, он стал идеальным экспертом потсдамской пушки, и когда вошел в мраморный зал и узрел ее, то почувствовал у себя в груди на месте сердца кусок плавленой стали. Он не мог успокоиться до тех пор, пока не встретил "этого герра Круппа", а на следующий год выразил желание приехать в Эссен.