ВИТЯ : Я в то время ещё в Ленинграде оставался и знаю: Нина умерла почти сразу, как узнала о гибели Сергея…
САША : Ну, ладно, ребята… Давайте опять о жизни… А помните, как после окончания первого курса Юра уговорил нас отметить это в ресторане. Оделись мы в гражданское и пошли.
МИША : В ресторан "Восточный". Он теперь "Садко" называется. Устроились на балконе, смотрим вниз…
ЮРА : Я, помню, увидел, как два мужика за столиком… Один выливает из графина водку в глубокую тарелку, крошит туда хлеб, берёт ложку… На спор, наверно… И начинает хлебать, как суп.
САША : А я помню: сидят там внизу наши начальники Акулов с Антоновым, в военной форме, и никого не боятся. Но я испугался и домой, в общежитие, захотел.
МИША : И я тоже.
ЮРА : Да, собутыльниками меня в академии Бог обидел. Приходилось больше одному. Или, могу теперь признаться, с нашей библиотекаршей…
МАРК : Она же тебе почти в матери годилась!
РАФИК: Она была очень приятной женщиной. В неё, помню, Ваня Рафарторович был влюблён. Но она не отвечала взаимностью.
ВИТЯ : Бедный Ваня после войны почти ослеп.
ПЕТЯ : А я, знаете, что вспомнил?..
4
…Что-то загремело. Меня тряхнуло, я чуть не свалился с полки и открыл глаза. В купе было темно, однако за окном ярко светил фонарь. Поезд стоял. Из коридора слышались голоса, я уловил слово "БологОе" и понял: мы прибыли в этот город, название которого его жители не склоняют и строго требуют того же от других. Так что, не смейте и думать, чтобы сказать: "мы остановились в Болог ом " или "мы выехали из Болог ого ". Во всех случаях жизни только - "Болог ое " - как "купе", "пюре" или "кюре". А также "Токио" и "Палермо".
На полке напротив спал Мирон. Он не проснулся. Ещё раз я с благодарностью подумал, что моему другу с его теперешним состоянием здоровья было, наверное, не так уж легко решиться на эту поездку и уговорить меня. Он и билеты на поезд заказывал (конечно, через тёщу), и договаривался с какими-то знакомыми ленинградцами, чтобы нас приютили, и на работе отпуск за свой счёт выпрашивал. Хотя уехать на время из дома, где его выводили из себя все - дети, которых он любил, жена, которую терпел, тёща, к кому испытывал острую неприязнь, - ему, несомненно, хотелось. В его любви к детям я не сомневался, хотя он часто бывал с ними суров, даже груб. Жена раздражала его абсолютно всем, что вызывало мучительную жалость к ним обоим - тем более, что причины, во всяком случае для меня, были совершенно непонятны. А говорить на эту тему, как и о том, чем ему не угодила тёща (кстати, жившая отдельно и активно помогавшая его семье - и материально, и "доставанием" многих труднодоступных вещей, к каковым относились почти все продукты, почти все виды одежды, книги, холодильник, автомашина "Победа"… список можно продолжить…) - говорить на эту тему он категорически не хотел. Понимаю, что образ всемогущей тёщи может заинтриговать читателя, и потому спешу разъяснить: эта невысокая, полноватая, очень вежливая женщина была хорошим врачом-гинекологом.
Так вот, с Мироном я чувствовал немалую общность. Думаю, оттого, что он отчасти походил на меня - вернее, я на него: был неудовлетворён самим собой, остро переживал своё пребывание там, где судьбе было угодно нас поместить, а помимо этого любил литературу, глубоко интересовался ею, не выдвигая на первое место своё, единственно верное, суждение о той или иной книге. И ещё он мне нравился, видимо, и по той простой причине, что похожее чувство, то есть симпатию, испытывал ко мне. На него было приятно смотреть, что тоже, пожалуй, немаловажно: умные серые глаза, красивый седой ёжик волос, хорошие черты лица - что, в своё время, безусловно привлекало и продолжало привлекать внимание его жены (и что было совершенно безразлично его тёще и нисколько не смягчало её холодно-вежливого отношения, которое он, боюсь, мог считать враждебным).
Мирон даже не шелохнулся, когда поезд резко затормозил и лязгнуло вагонное сцепление, и я немного забеспокоился, зная, что у него нездоровое сердце, и будучи уже слегка научен на примере жены Риммы, что с сердцем шутить не следует. Но вот он вздохнул, перевернулся на другой бок, и тогда я тоже повернулся и приготовился опять погрузиться в свой полусон-полубодрствование.
Бологое… Значит, мы на полдороги к Ленинграду. Прошедшей зимой я уже побывал в Бологом… то есть, простите, побывал в Болог ое : мы ездили туда на выступление по путёвке от Бюро пропаганды литературы. Мы - это, помимо меня, писатель Андрей Некрасов, с кем уже пять лет как дружу, и детский поэт Яша Аким, кого я тогда знал мало. А "пропагандировать" мы были намерены наши незаурядные произведения для младших школьников, которых приведут в городскую библиотеку.
Их привели, и помогала их усаживать, а потом утихомиривать заведующая библиотекой, молодая темноволосая женщина с высокими бровями по имени Аня, на которую, как охотник на дичь, сразу отреагировали два женолюба - Яша и Юра. Об Андрее Сергеевиче того же не скажу, хотя он был в этом смысле - ого-го! - но совсем недавно в очередной раз вступил в брак и сейчас находился как бы в статусе новобрачного. (Отмечу, что, будучи человеком глубоко порядочным, он ради сближения с понравившейся ему женщиной не останавливался перед заключением брака, пускай недолговечного. За время нашего с ним знакомства Андрей Сергеич был женат уже на третьей - привлекательной светловолосой женщине. Две предыдущие были тоже ничего из себя, но с тёмными волосами. Задерживаю на ней внимание, поскольку она чуть было не сыграла в моей жизни дурную роль. Во всяком случае, попыталась сыграть, однако один хороший человек не дал этого сделать.)
Наш с Яшей сеанс обольщения немного откладывался - сначала нужно было развлекать молодое поколение, что мы усердно пытались делать. Андрей Сергеич - с помощью короткого сообщения о своей бурной жизни: о том, как побывал золотоискателем, бурильщиком нефти, моряком. Главным образом, моряком.
Потом он прочитал наизусть короткую забавную историю под названием "Как я писал рассказ". Я тоже выучил её наизусть, так как далеко не в первый раз мы выступали вместе. Он же, обладая удивительной памятью, мог прочитать на память не один, а несколько моих рассказов, которыми в его присутствии я услаждал слух зрителей. Чаще всего я читал историю о том, как мой герой Саня Данилов не стал спартанцем. История нравилась детям, и мне тоже (сюжет подсказала жена Римма); они смеялись, озабоченные учителя доброжелательно улыбались. Однако с недавнего времени читать его стало для меня трудно, чтобы не сказать "неприятно". Дело в том, что рассказ был из того цикла, главным персонажем которого я сделал Саньку Даниэля, сына Юлия. Тогда, несколько лет назад, ещё всё было в порядке - Юлия ещё не судили и не приговорили к пяти годам лагерей, а его десятилетний сын, насколько я понимал, был доволен и, быть может, даже чуть-чуть гордился тем, что стал главным героем печатных произведений. В последние же года два, когда я начинал читать во время своих выступлений эти рассказы (других у меня ещё не было), передо мной возникали широко раскрытые, готовые выскочить из орбит глаза этого мальчика, и в них я видел жалость, укор, презрение. Даже ненависть… (Что же такого могли ему сообщить обо мне взрослые, и кто они, помимо его матери Ларисы?) Я не узнал ответа на свой вопрос и спустя несколько лет - даже после того, как повзрослевший Саня попросил у меня извинения за своё тогдашнее поведение. (Хотя чтС было взять с мальчишки?)
Яша читал свои стихи после Андрея Сергеича и после меня. Я слышал их впервые, они мне сразу понравились. Потому что, как я позднее прочитал в одном из его стихов для взрослых, он "внимательно ведёт за пустяками поэзии оптический прицел". И ещё потому, что умеет "вводить общие темы в обыденные образы и в повседневную жизнь". А также оттого, что "атмосфера и тональность его стихов озвучены троекратным эхом, в котором - память детства, мудрость зрелости и преображение их поэзией…" Эти умные закавыченные мною слова написал не я, а наша с Яшей добрая подруга по имени Надя, которая профессионально занимается детской литературой. И она знала, что пишет. Но и без этого мне нравились, повторю, многие стихи Яши - в том числе "взрослые", за одно из которых он был подвергнут осуждению цензурой и наказан - недолговременным, к счастью, - отлучением от печати.
Даже не за стихотворение целиком его наказали, а за несколько строчек из него. Оно называлось "Галич", по имени города в Костромской области, в котором Яша родился и где
…возвеличивались, меркли
Районной важности царьки,
Поспешно разбирались церкви
И долго строились ларьки.Там песен яростно безбожных
Немало в детстве я пропел
И там же услыхал тревожный
Холодный шепоток: "Расстрел".
Этот поклёп на действительность сразу заметили и не простили.
Но вообще Яша не был ни сотрясателем устоев, ни активным борцом за справедливость. Он был обыкновенным порядочным человеком, не ставящим себя выше других, не мнящим о себе невесть что, не убеждённым в своём неотъемлемом праве яростно осуждать других, но всем своим образом действий как бы пытающимся сказать: я тоже во многом грешен и, нравится мне или нет, принимаю вас такими, какие вы есть, не поднимая на пьедестал, но и не мешая с грязью. То есть, иначе говоря, он не был максималистом, а пытался найти (скорее, даже не пытался, а просто без усилий находил, поскольку для его натуры такое было вполне естественным) разумные формы общения с людьми и, пожалуй, с властью. Поначалу это меня, и не только меня, несколько отталкивало: тянуло называть подобное свойство неразборчивостью в знакомствах, а то и корыстной "компромиссностью", однако вскоре я понял, что уж чем-чем, а корыстью здесь не пахнет, и налицо достаточно твёрдая жизненная установка - держаться со всеми ровно, сдержанно, нелицеприятно, не осуждая почём зря, но и не преклоняясь. Так он себя вёл со всеми: с официантками ресторана Дома литераторов и со столь же многочисленными секретарями правления Союза писателей, с приверженцами писателя Кочетова или писателя Солженицына, с водителями такси или редактрисами издательства. Кстати, об официантках и редактрисах. Женский пол он любил, ценил и уважал и пользовался у него неизменным успехом, будучи, помимо всего, обладателем хорошей фигуры и такой же внешности…
Я собирался всего-навсего вспомнить о нашем совместном выступлении в Болог ом (ое) и о том, как Яша случайно обрёл там спутницу на все последующие годы своей жизни (имя спутницы - Анечка; я настаиваю именно на уменьшительно-ласкательной форме), однако потянуло на более глубокие воспоминания и чуть ли не обобщения. Наверное, оттого, что Яша сделался нам с Риммой близок, мы полюбили его. И он, судя по всему, отвечал нам тем же. По этой причине, надеюсь, он не обидится, если я продолжу гнуть свою линию и, ради вящей оригинальности, позволю себе вспомнить об одной из любимых мною с детства пьес - о "Горе от ума". (Которую В. Мейерхольд, ставя в своём театре 80 лет назад, метко переименовал в "Горе уму".)
Помните, конечно, одного из отрицательных (так нас учили в школе) героев этой пьесы - Алексея Степановича? Да, да, именно его - Молчалина. Как мы все - читатели и зрители - дружно не любили этого типа! Даже презирали… А за что, собственно? Давайте вспомним… За то, что придерживался заветов отца: "…во-первых угождать всем людям без изъятья: хозяину, где приведётся жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платье, швейцару, дворнику для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была…"
Противновато звучит, а? Конечно. Однако, ежели без излишнего авторского нажима, без эдакого, свойственного всем чацким занудливого максимализма; если заменить глагол "угождать" более нейтральным синонимом: "ублажать", "ублаготворять", то есть "относиться с должным уважением или респектом"? Иными словами, "вступать во взаимоотношения", "общаться". Как и полагается между человеками… Не получится ли тогда, что кодекс поведения молчалиных определяется вполне приемлемыми сейчас понятиями: "толерантность", "терпимость", даже "снисходительность"? И просто "вежливость". Да, вежливость, учтивость, свойственные человеку воспитанному, каковой эпитет давно уже исчез из нашего употребления.
И тогда можно почти уверенно сказать, что Молчалин вовсе не презренный лизоблюд и холуй, а просто весьма учтивый молодой человек - возможно, чрезмерно сдержанный и осторожный, но далеко не дурак и умеющий себя вести на людях. В общем, вполне нормальный мужик - не предел мечтаний, но из тех, кто "чужих и вкривь и вкось не рубит" и в ком "нет этого ума, что гений для иных, а для иных чума…" И что, пожалуй, особенно ценно в нём: учтивость его распространяется на многих - не только на хозяев дома, где живёт, и на своего шефа в офисе (простите, в департаменте), но и на уборщицу, горничную, дворника (не бросает окурки на пол в гостиничном номере, не мусорит во дворе), а также на собаку дворника (гладит её, а иногда, возможно, и кормит). Разве плохо?
И, быть может (страшная мысль!), Софья Павловна была не такой уж дурочкой, когда предпочла Молчалина Чацкому - этому фанатичному эгоисту, который кидается на окружающих, ненавидя и презирая их всех и не прощая никаких слабостей. Сам же, однако, напичкан ими с избытком, и главная из них - маниакальная нетерпимость…
Но кто же - возможно, спросит меня читатель, устав от бесчисленных моих рассуждений о том и о сём, - кто же эта многолетняя подруга Яши, которую он обрёл в Бологом? Конечно, заведующая детской библиотекой Анечка, та самая, на кого мы оба "положили глаз". Однако я благородно "слинял" в тот вечер после дружеского ужина, а Яша отправился её провожать, долго гулял с ней по Болог ому и в конце концов пригласил к себе в гости, в Москву, если у Анечки появится время и желание. И то, и другое появилось, и не один раз, а вскоре они поженились. Анечка переехала в Москву и стала там работать тоже в детской библиотеке. С той поры она с Яшей "и в радости, и в горе", потому что последние годы он, увы, тяжело болеет…
Недавно одна женщина, тоже давно знающая Яшу, сказала мне, что он был "жовиАльным", и я радостно согласился - ещё и потому, возможно, что слово больно красивое, а Яша, я уже упоминал, был человеком красивым. Но почти сразу я понял: это слово к нему совсем не подходит - ведь, в сущности, он грустный человек, и, что очень может быть, немалую роль в этом сыграла определённая ему природой толерантность, снисходительность к роду человеческому…
Ведь это он, Яша, написал:
Редактор мой, прости-ка,
Не досаждай перу:
Велишь убрать грустинку,
А я не уберу.Её ловил я смутно,
Искал её следы
В сомнении минутном,
В молчании звезды…Она в осенней прели,
В улыбке старика,
На мокрой акварели -
В лиловости мазка…Она строку держала,
Томилась, как птенец,
И без неё, пожалуй,
Стихам моим - конец.
(Дорогой Яшка, твои стихотворные строки держатся на "грустинке", а проза, которую сейчас пишу, - на горечи, и с годами она не унимается и не становится меньше, а крепчает, что, наверное, естественно по всем психическим и физиологическим нормам…)
И с нею перехожу к главе 4-й.
ГЛАВА 4. Дань суесловию. Поездка в Крым с третьей женой (не моей.) Дорожные впечатления и воспоминания. "Принц". Мартин Андерсен Нексе, блондинка Ната, мы с братом Женей и гуманистические наклонности последнего. Прибытие в Артек - "раз-два, Ленин с нами!.." Мои лагеря (пионерские)
1
Хочу напомнить читателям, что небезызвестный Марк Тулий Цицерон ещё до нашей с вами эры во благовремении заметил, что "почести питают искусство". А безымянный испанский автор XVI века в своем знаменитом плутовском романе "Ласариньо с реки Тормес" писал примерно так: неужели вы думаете, что воину, кто первым взобрался по штурмовой лестнице на стену вражеского замка, более, чем кому-либо другому, опротивела жизнь? Разумеется, нет - и вполне возможно, что этими смельчаками, а также теми, кто пишет книги, сочиняет музыку или рисует картины, движет не столько любовь к опасности, риску, сколько жажда славы, похвал, известности. И потому жизнь умельцев, занятых в этих трёх мирных профессиях, подвергается порою не намного меньшему риску, нежели судьба воина на поле битвы…
Означенный испанский инкогнито ещё много чего писал поучительного, но, полагаю, и этого достаточно, чтобы ещё раз, пСходя, напомнить о моей нешуточной эрудиции, а потому умолкаю и перехожу к очередному сюжету, согласно которому мне предстоит…
Ох, нет! Простите, чувствую, что должен, всё же, хотя бы кратко объяснить, чего это я решился вдруг, с бухты-барахты, так нелепо продемонстрировать случайно приобретённые и никому не нужные познания… А всё дело в том, что я просто устал. Да, устал - жить, читать, писать… (Даже в предвкушении возможных "почестей", о коих говорил Цицерон.) А также - спать, просыпаться, чистить зубы, пить, закусывать… Однако без всего этого не могу! И, чтобы побудить себя к продолжению основных занятий, пытаюсь развлечь, отвлечь этого "себя", дабы совсем он не заскучал, не скукожился, а был в состоянии продолжить свои труды - для личного, разумеется, блага, - потому как пишут все пишущие, в основном, для собственной души. Пожалуй, и ко мне можно отчасти отнести сказанные одним критиком о романе "Пляски Чингиз-Хаима" - современного французского писателя Ромена Гари (он же - Эмиль Ажар): что "написанное им вовсе не свидетельство эрудированности автора, а свидетельство его отчаяния…"