В квартире у Ларисы стало меньше не на одного, а на двух человек: умерла одряхлевшая мать соседа Ивана Ильича, и тот, протрезвев после нескольких дней траура, обрёл прежнюю форму: был молчалив, дружелюбен, оказывал помощь по мелочам: что-то прикупить заодно, когда в магазин идёт, за сыном Ларисиным приглядеть. Родственников у него, вроде бы, в Москве не было - всё один да один.
Но вскоре, Лариса даже порадовалась, появился у соседа молодой белобрысый парень, племянник из Тулы: в командировку приезжал и пару раз у него останавливался, а потом начал в гостиницу на ночь уходить. У племянника было приятное открытое лицо, чистый, как у дяди, московский выговор, и он здОрово разбирался в технике: любил поболтать о космосе и о будущем автомобилестроения. Звали его Николай…
Время шло. Юлий сидел в камере предварительного заключения, ожидая суда. Никакие просьбы и ходатайства не помогали - даже то, что за его освобождение или за то, чтобы взять "на поруки", ходатайствовали достаточно известные писатели: К. Чуковский, И. Эренбург, В. Каверин, К. Паустовский, Б. Ахмадулина, В. Войнович, Ю. Нагибин… Победу одерживали те, кто выступал против - вол главе с М. Шолоховым и секретарями Союза писателей СССР, всех республик и города Москвы…
К прочим заботам Ларисы прибавилась ещё одна: заболел сосед Иван Ильич. Она покупала ему еду и лекарства, готовила, вызывала врача, бегая к автомату: телефон в квартире отключили.
Соседу становилось хуже - его положили в больницу. Лариса к нему наведывалась, привозила чего-нибудь вкусного. Племяннику она сказала о болезни дяди и в какой тот больнице, но Николай так и не заглянул туда, а в дядиной комнате ночевал пару раз - ключи у него имелись.
Однажды Лариса получила от Ивана Ильича записку по почте, прямо из больничной палаты. Слабый, дрожащий почерк. Сосед просил срочно приехать, а ведь она и была-то не так давно. Срочно приехать - повторил он слово и подчеркнул неровной, трясущейся линией - и ничего не привозить, ни продуктов, ни лекарств.
Лариса всё же взяла фруктов, какие достала, ещё чего-то и поехала. За ту неделю-полторы, что она не была, Иван Ильич превратился из крупного, словно вытесанного в камне мужчины индейского образца в сморщенного пергаментного старичка. Лариса поняла, что с ним совсем худо, ещё в вестибюле больницы, когда её сразу пропустили, несмотря на карантин. Раздвинув в улыбке стянутые губы, он проговорил:
- Вот, Лариса. Пришёл и мой черёд… Ладно, ладно, не знаю, что ли… Пожил - и хватит. Болит только всё… Уколы уже не помогают… Спасибо - пришла. Умирать легче будет, всё лицо знакомое увидел. Я ведь один совсем, сирый, никого родни.
- Ну как, - сказала Лариса. - А племянник ваш, Николай? Разве так и не был? Я ему адрес давала… больницы вашей… Может, он ещё…
Она замолчала, потому что увидела: по бледно-жёлтому лицу Ивана Ильича расплывается красная краска. Это было страшно, она испугалась, что ему хуже, вскочила, чтобы вызвать сестру. Он покачал головой.
- Не надо, - сказал он явственным шёпотом и замолчал. Потом добавил: - Нет у меня никакого племянника, Лариса. Отродясь не было… Чужой он человек, этот Николай… Аппаратуру ставил… Вас чтобы слушать… Склонили они меня… А я испугался… Слабый стал… Эх, Иван, Иван… Под самую смерть запачкался… Ладно… Иди, Лара… Спасибо за всё… Иди, иди уж… Чего… Не приходи больше…
Иссохшее его лицо ещё сильнее сморщилось. Он плакал.
Лариса отвернулась к окну. Злости, негодования не было. Одна жалость. Она вспомнила о Сергее - отвергнутом, презираемом всеми, уехавшем куда-то на другой край страны. Стало до смерти жалко и его. И себя. И всех…
Как говаривала одна старушка, заканчивая очередное изустное повествование на дворовой скамейке: "Это не сказка и не правда, а быль".
Вот и весь рассказ. Да и не рассказ, а просто очерк: нет в нём никаких беллетристических излишеств - описания восходов, закатов, деревьев в цвету или панорамы гремучего и страшноватого, но такого родного города, "где некогда гулял и я"… Нет и подробной обрисовки черт лица и характеров - всё только по делу: кто есть кто и что есть что… А кстати - кто же этот Иван Ильич? Доносчик, осведомитель, предатель?.. Впрочем, сам себя он уже назвал…
2
А теперь вернёмся к нашему "ряженому" - к тому, кто упорно продолжает - коли уж начал - рядиться под Глеба.
Мы оставили его ожидающим своей очереди на допрос.
Вызвали его одним из последних, после перерыва. Кислым тоном, как надоевшему посетителю, судья задал несколько формальных вопросов - фамилия, имя, отчество, место работы, и Глеб почувствовал, как здесь, в этом зале, отчего-то особенно нелепо прозвучало сочетание его имени и отчества.
- Почему держите руки за спиной? - раздался вдруг раздражённый окрик судьи. - Вы ведь пока ещё не обвиняемый.
Смех в зрительном зале.
- А какая разница? - Ответ Глеба можно было расценить как вызывающий, не скажи он так от растерянности.
Он опустил руки.
- Какие у вас отношения с подсудимым?
- Это мой друг.
- Как вы оцениваете так называемые произведения вашего друга?
- Я уже говорил…
- Нас не интересует, что вы уже говорили, свидетель!
- По-моему, они носят критический характер.
- Ничего себе критика, если человек замахивается на самое для нас дорогое… Да ведь в одном его творении главному герою предоставляется право убивать всех, кого захочет, без суда и без следствия, а в другом - первый секретарь партии превращается в чёрную кошку! Это критика?.. Первый! В кошку!
В зале возмущённый гул.
- Это стилистические приёмы, - говорит Глеб. - Гипербола и антропоморфизм. Свойственный вообще для басен, сказок, сатиры… Возьмите у Крылова или у Салтыкова-Щед…
- Свидетель, не читайте нам лекций! Вы здесь не от общества "Знание". - И опять зрители смеются - как на эстрадном концерте. Судье впору раскланяться, но он продолжает: - В заявлении, которое вы написали в Комитет государственной безопасности, сказано другое по поводу этих произведений. Вы помните?.. Или забыли?.. - Глеб молчит. - Вы писали заявление?..
Главную роль судьи в этом отвратительном спектакле исполнял наторелый лицедей Лев Смирнов, Председатель Верховного суда России, а до этого участник Нюрнбергского и Токийского процессов над военными преступниками, весьма известный юрист, который считался - а вполне возможно, и был - интеллигентным человеком (почти как до него прокурор Вышинский), то есть работником умственного труда, обладающим специальными знаниями в науке, технике и культуре…
(Но, простите… - это я обращаюсь уже к авторам энциклопедического словаря, где напечатано именно такое определение интеллигента. - Ведь тогда к ним легко можно отнести не только Смирнова, но, к примеру, Ивана Грозного, Гитлера и даже почти всех членов советского политбюро разных созывов и, в том числе, самогО… Ну, молчу, молчу…)
Так вот о Смирнове. Ещё о нём говорили, что он серьёзно отнёсся к этому судебному процессу и тщательно к нему готовился, консультируясь со своими единодумами по борьбе против врагов народа - с учёными мужами и дамами (академиками Виноградовым и Юдиным, литературоведом Кедриной, поэтессой Барто…) - в целях пополнения своих юридических познаний основами науки, изучающей художественную литературу, её сущность, закономерности и процессы для успешного применения означенных знаний в процессе судебном.
Впрочем, что касается меня (и Глеба), то никаких "специальных знаний" по этим вопросам мы в его речах не обнаружили - они представляли из себя вполне банальные, набившие оскомину суждения, которые частенько перемежались довольно грубыми окриками. Думаю, даже с военными преступниками он в своё время вёл себя сдержанней - интеллигентный ведь человек, как-никак…
И ещё о нём. В дни этого судебного процесса нашёлся один человек (не у нас - в далёкой Северной Америке), кто пожалел Смирнова, выразив на страницах вашингтонской газеты не лишённое остроумия предположение (это был некто Арт Бухвальд, известный американский сатирик), что, по заведённой в советской стране доброй традиции, осуждённых в конце концов реабилитируют (правда, чаще - посмертно), а за судебные и прочие ошибки виновники расплачиваются. (Правда - чрезвычайно редко.) И то же самое, предрёк он, предстоит, возможно, пережить мистеру Смирнову.
Однако пророчество не сбылось: мистер Смирнов умер много позднее, в полном благополучии и в собственной постели.
- …Вы писали заявление, свидетель? - раздражённо повторил судья Смирнов.
- …Это следователь мне… - тихо говорит Глеб.
- Писали или нет? Вот оно у меня в руках. Отвечайте, свидетель.
- Да.
- Громче!
- Да!
- Тут написано, - с такой злостью, словно сам осуждает за это Глеба, говорит судья, - что вы не одобряете действий обвиняемого… Что, если бы знали, что он задумал, остановили бы его… Подойдите сюда, свидетель!.. Ближе!.. Это ваш почерк?
- Мой, - чуть слышно говорит Глеб.
- Не понял.
- Мой! - почти кричит Глеб.
И снова в зале смех. "Да что они всё время смеются!" И чей-то явственный голос: "Трус!"
- Да, - с трудом произносит Глеб, стараясь не глядеть на заявление. - Я, наверно, говорил ему, что не одобряю, но ведь я хотел… Что это фига в кармане… Что… бесполезно…
Дорога до стола и обратно была невыносима. Потом, пытаясь с чем-то сопоставить своё ощущение, Глеб не мог выискать в памяти ничего равнозначного по ужасу и безнадёжности. Такого он не испытывал ни когда полз под обстрелом в кубанских плавнях, ни под бомбёжками, ни когда грозил расстрел или штрафная рота, а позже - просто тюрьма за то, что приказал увести корову у немца из стада, чтобы накормить своих солдат…
- Становитесь на место, - с отвращением сказал судья и вдогонку спросил: - Значит, вы знали о преступной деятельности подсудимого?
- Да. Только я не считал это прес…
- Нас не интересует, что вы считали. Вы уже дали по этому поводу письменные показания. И вообще, свидетель, не советую вам пытаться запутать суд.
Публика возмущённо зарокотала: да как он смеет запутывать? Судья продолжал:
- В вашем заявлении также написано, что такая-то (он назвал фамилию "старухи Зины") помогала подсудимому в его грязном деле, давая темы для клеветы.
- Так я не писал! - отчаянно закричал Глеб.
В зале смех.
- Без истерики, свидетель, вы в суде. В вашем заявлении написано также, читаю: "Насколько могу припомнить, он… то есть обвиняемый… говорил мне, что Зинаида Оскаровна подсказала ему интересную тему для рассказа…" Я правильно прочитал?
- Да, только это сам следователь сказал мне, не я ему. И потом…
- Я правильно зачитал ваше заявление?.. Не слышу…
- Да, - тихо сказал Глеб. "Что они беспрерывно смеются? Что смешного? Грохнуться бы сейчас тут в зале и лежать… Не отвечать… Не слышать".
- У меня вопрос к свидетелю, - говорит прокурор. - Знали ли вы о том, что обвиняемый передал свою рукопись за рубеж?
- Нет, - говорит Глеб.
И тут со своего места вскакивает Марк. Как будто не в суда, а на собрании. Только по бокам стоят вооружённые солдаты.
- В чём дело? - спрашивает судья. - У вас вопрос, что ли?
- Да, к свидетелю.
- Ну? - это выражает разрешение.
Какое чужое, недоброе лицо, - успевает подумать Глеб о Марке. - И зачем он улыбается?
- Свидетель говорит неправду, - отчётливо произносит Марк, глядя прямо на него. - Глеб Зиновьевич всегда был чрезвычайно нервным субъектом… - В зале смех при этих словах и выкрик: "Нервяк". - Видно, поэтому он просто позабыл, как я делился с ним своими намерениями. Вспомните, Глеб Зиновьевич, это было в конце позапрошлой зимы, мы с вами жили дней десять за городом, в Бахметьеве. Вот тогда я вам и сказал о том, чтО собираюсь сделать… вернее, уже сделал со своими сочинениями. А в отношении Зинаиды Оскаровны не говорил ни слова. Никаких тем она мне не предлагала и ничего не знала… У меня всё.
Марк сел. Лицо оставалось таким же чужим, улыбка - полупрезрительной, но удовлетворённой.
Как ни странно, суд не обратил внимания на реплику Марка и никто ни о чём не стал спрашивать Глеба. Видимо, суду, как и следствию раньше, всё было и так ясно…
Заседание идёт к концу. Уже около шести вечера. Глеб ещё не знал, что ему всё-таки сегодня немного повезло: потому что прямо перед его допросом журналисты в спешке покинули зал суда, чтобы успеть сдать свой материал в завтрашний номер газеты. И, значит, его объяснение с директором школы или, бери выше, с кем-то из районного отдела образования немного откладывается.
Назавтра в "Известиях" один журналист с отменным пером и, как оказалось позднее, честными либеральными взглядами (которые он лет через тридцать стал с той же "отменностью" излагать в той же газете - и, к счастью, был далеко не одинок: потому что, всё-таки, "лучше поздно, чем никогда")… так вот, этот журналист тогда писал:
". ..На протяжении многих лет… создавались антисоветские пасквили и переправлялись в зарубежные буржуазные издательства, где охотно печатались… Писались под псевдонимом "Николай Аржак"… Связной служила некая француженка, дочь дипломата… Утверждают, что слово "Аржак" на смоленском говоре некогда означало "бандит"".
"Встать! Суд идёт!" Зачитывается обвинительное заключение. После его оглашения председатель суда спрашивает подсудимого, признаёт ли тот себя виновным. Он категорически отрицает свою вину, хотя на предварительном следствии признал, что его произведения могут быть использованы во вред нашей стране…
- …Скажите, - задаёт вопрос прокурор Тёмушкин, - какие идеи вы хотели выразить в повести "Говорит Москва"?
- Я заинтересовался анализом психологии людей, - отвечает обвиняемый, - попавших в необыкновенные обстоятельства. Никаких политических мотивов у меня не было. Чистый психологизм…
- Но почему бы вам было не избрать местом действия, скажем, древний Вавилон или Шумер? Почему допускаете гнусности по отношению к собственному народу?..
( От автора : А? Как вам нравится хитрюга и гуманист - прокурор? Значит, "гнусности" по отношению к жителям Вавилона позволительны? И, разумеется, в отношении всяких там капиталистических Америк, Франций и Англий тоже?.. Напоминаю, кстати, что другое название повести-гротеска "Говорит Москва" звучит так: "День открытых убийств". И в этом главная интрига.)
". ..Обвиняемый твердит, - продолжает журналист в своей статье, - что всё это лишь художественный приём, а вовсе не клевета на нашу действительность… Нет, всё это не так невинно, как пытается он представить! Перед судом преступник… злобный враг. Он кусал исподтишка, тайком пересылал рукописи в антисоветские издательства…"
( От автора : Интересно, а хотя бы одно советское издательство смогло бы напечатать эту рукопись, не опасаясь, что его сотрудники будут, в лучшем случае, уволено без права заниматься своей работой, а в худшем?.. Ну, вы сами знаете…
И ещё автор просит извинения за назойливо-наивные вставки - но они на тот невероятный, но не лишённый приятности случай, если эта книжица попадёт вдруг в руки молодого и не слишком просвещённого в разнообразных жизненных коллизиях человека…)
На второй день заседаний объявили приговор: пять лет лагерей строгого режима.
И тогда Глеб сразу забыл о чужом, недобром лице Марка, о язвительной его улыбке, о странном свидетельстве, об иронии, с которой тот говорил о нервах Глеба; забыл о своём унижении, стыде, о том, как после судебного заседания увидел в вестибюле жену Марка и спросил с кривой усмешкой: "Очень я жалкий был, а?" И она коротко ответила: "Да уж…" И сразу отошла от него. Он забыл обо всём этом, и на следующий день, к вечеру, они с Ольгой поехали к ней на Ленинский проспект.
Дверь открыл их сын.
- Здравствуй, ребёнок, - сказал Глеб. "Ребёнком" он звал Витю чуть не с его младенчества и в нынешние тринадцать лет тоже. - Мамы нет?
- Нет, - сказал мальчик. На приветствие не ответил. Всегда немного лупоглазый, он глядел сейчас на Глеба ненавидящими, как тому казалось, готовыми выскочить из орбит глазами.
Глеб чувствовал, что теряется под этим взглядом - словно опять в зале суда, опять идёт к столу судьи, на виду у всех. Сказать он ничего не мог: стоял и молчал.
- Виделись с папой? - прервала молчание Ольга.
- Да, - сказал Витя.
- Как его самочувствие?
- Ничего.
Он не смотрел ни на кого из них, а так, на стенку. Пройти в комнату не пригласил.
- Когда его отправляют? - опять спросила Ольга.
- Завтра.
- Можно что-нибудь передать? Из продуктов?
- Мы уже передали.
Глеб спросил осевшим голосом:
- Для меня… мне… папа ничего не передал?
- Передал, - ответил Витя, и снова его ненавидящие глаза чуть не ударились в Глеба.
- Что?
- Что ему вас очень жаль, - отчётливо произнёс мальчик и отвернулся.
- Ладно, мы пошли, - быстро сказала Ольга. - Маме привет.
- До свиданья, - сказал Глеб.
Витя молча ждал, пока они уйдут…
Очередная газетная статья о судебном заседании появилась в среду, перед вынесением приговора, а в пятницу Глеба пригласил зайти директор школы.
- Есть небольшой разговор, Глеб Зиновьевич, - сказал он и замолчал, не глядя на него. Потом поднял голову, поглядел с любопытством и некоторым состраданием. - Что ж, прославились на всю, можно сказать, страну. В центральном органе пропечатали.
- Да, - сказал Глеб. - Это мой старый товарищ. - Он усмехнулся: - Очень, между прочим, неплохой учитель литературы… был… Я тоже, наверное, уже "был"?..
- Что же вы мне раньше не сказали? - удручённо спросил директор.
- А зачем? Что бы это изменило? Да и не хотел вас преждевременно травмировать. Может, и не упомянули бы обо мне в печати.
- Напрасно вы, - сказал директор. - К чему тут ирония? Сегодня утром меня вызывали в РОНО. Как же, говорят, у вас такое "ЧП"!.. А я ни о чём понятия не имею, ушами хлопаю… В общем, Глеб Зиновьевич, чего долго рассусоливать. Вы моё отношение к вам знаете, вина тут не моя, решено сверху… Сами понимаете…
У директора был такой вид, что Глеб пожалел его.
- Понимаю, - сказал он. - Сегодня напишу заявление об уходе.
- Конечно, мы вам дадим самую хорошую характеристику, не думайте, - сказал директор.
Подтереться мне вашей характеристикой, - подумал Глеб, но не произнёс вслух.
- Для дома, для семьи, - сказал он.
- Что?
- Ладно, Павел Валерьевич, о чём разговаривать. И так ясно… Сяду и напишу…