Не обошлось и без казуса: к концу рейса, когда мы уже подлетали к Москве, я установил радиотелефонную связь с московским аэропортом. Осипов, который был в отличном настроении, предвкушая успешное окончание рейса, оставил управление самолетом бортмеханику Мите Гончаренко (впоследствии крупному профсоюзному работнику по линии авиации в ВЦСПС) и подошел ко мне. Узнав, что я работаю с хорошо ему знакомым радистом Михаилом Прокопченко, Осипов взял у меня микрофон, и в эфире раздалось: "Миша, это Василий, позвони по телефону моей Ангуте, что через час мы прилетим, пусть ставит самовар". Надо же было такому случиться, что именно в этот момент работу моей станции прослушивала одна из контрольных станций Наркомата связи, и главный инспектор Карпенко влепил мне за этот "самовар" штраф в 250 рублей (почти месячная зарплата). Спасибо нашему начальству, которое, не без участия Михаила Кольцова (авторитет его был везде очень велик), выручило меня, тем более что моей вины здесь и не было, – ведь в полете командир экипажа и есть главный начальник, все его распоряжения выполняются беспрекословно, и не дать ему микрофон я не имел права; штраф с меня сняли, а то мне пришлось бы туговато.
Нельзя не вспомнить и еще один инцидент. Несмотря на вступление в нашу эскадрилью самолета "Крокодил", все же главным объектом у меня был самолет АНТ-14 "Правда". И вот спустя некоторое время после окончания рейса на "Крокодиле", в погожий августовский день, придя на работу, я застаю в нашей эскадрилье полный аврал: все – мотористы, механики и даже обычно не принимающие участия в таких работах пилоты – драили свои машины по указанию инженера эскадрильи Чернова, проникая даже в такие места, в которые обычно лезть не было надобности. Когда я спросил у В. И. Чулкова, для чего все это, он мне ответил, что сам председатель Совнаркома В. М. Молотов собирается осчастливить наш АНТ-14 своим посещением, поэтому и мне в радиорубке надлежит навести полный марафет, чтобы все блестело. (Вообще говоря, В. И. Чулкову свойственно было чувство юмора, впоследствии он написал чудесную книгу "Записки летчика", которая прямо блистала юмором, отчего и слово "осчастливить" звучало у него вполне естественно.)
Поскольку моя радиорубка имела площадь не более полутора квадратных метров и я убирал ее более-менее регулярно, то со своей работой справился довольно быстро и стал помогать механикам. К обеду мы управились, пообедали и уселись в салоне в ожидании начальства. Вскоре прибыл заместитель начальника ГУГВФ Анвельт (из старых большевиков, бывший латышский стрелок, также в 1937 году пал жертвой культа личности Джугашвили). Осмотрев самолет (и найдя некоторые огрехи в уборке), Анвельт зашел в мою радиорубку. Тут ему придраться было не к чему, все и впрямь блестело. Тогда он поинтересовался документами на станцию. Их я обычно хранил в левом внутреннем кармане кителя. Надо сказать, что самым слабым местом в моей форме была вторая пуговица кителя. От частого расстегивания она постоянно отрывалась. В конце концов мне надоело ее пришивать, и я ее просто прикрепил, не пришивая, к верхней части кителя, продев спичку через ушко пуговицы. (Изобретение, кстати, не мое – подобное крепление пуговицы применяли, наверно, не меньше половины работников ГУГВФ. Таким образом, все пуговицы были на месте, а когда требовалось попасть во внутренний карман кителя, то не нужно было отстегивать эту злосчастную пуговицу, она удерживалась спичкой.) Получив распоряжение Анвельта (как же, Молотов, зайдя в самолет, первым делом кинется в радиорубку проверять документы на радиостанцию!), я спокойно полез правой рукой в левый карман кителя. Рука свободно прошла под китель, а пуговица с тиснеными на ней "крылышками" осталась поверх моей руки. Увидев такой непорядок, а особенно державшую пуговицу спичку, Анвельт пришел в ярость: "Как, – даже захлебнулся он, – на самолет прибывает сам председатель Совнаркома, а у вас пуговицы на форме держатся на спичках. Десять суток ареста!" – сунул мне Анвельт свою "вышку", и еще добавил: "Без вывода на работу!".
Надо сказать, что работники ГУГВФ наказывались по воинскому уставу вплоть до гауптвахты, но поскольку таковой пока в распоряжении Анвельта не было, то, по договоренности с МВО, пользовались комендантской военной гауптвахтой на Моховой улице, в самом центре Москвы. При наличии у него "вакансий" комендант этой "губы" принимал для отсидки провинившихся работников ГУГВФ.
Молотов в тот день (да и потом тоже) к нам не приехал, мы остались, как дураки с чистой шеей, а я на другой день, взяв в штабе эскадрильи направление с гербовой печатью и подписью Авдонкина, отправился на Моховую отсиживать свои десять суток. С не очень-то легким чувством я туда шел. В памяти вставали вычитанные у А. Дюма мрачные казематы, в которых злые тюремщики швыряют на кучу гнилой соломы бедных арестантов. Поэтому я был приятно удивлен, увидев во дворе "губы" деревья, столики, за которыми "бедные арестанты" сражались в домино, и даже волейбольную и городошную площадки. Комендант занес меня в свою книгу установления на довольствие и, не утруждая себя дальнейшей заботой о моей судьбе, предложил мне самому искать себе место в любой камере, где есть свободные койки. Место я сразу же нашел в камере, в которой уже было трое энкавэдэшников. Они меня очень любезно приняли и познакомили с распорядком дня гауптвахты, где начальство не затрудняло своих подопечных ничем, кроме обязательной утренней физзарядки и двух часов строевых занятий, все остальное время они были предоставлены самим себе, единственное – дверь нашей казармы запиралась на ночь. И в город, конечно, никого не пускали.
И вот "бедные арестантики", кому надоело играть в волейбол или в шахматы, так просто слонялись по обширному двору, или просто грели пузо на солнышке. К вечеру я обнаружил, что мои соседи по камере, как говорится, навеселе. Зная, что в город не выпускают, я поинтересовался, откуда они взяли хмельное. "Как червонец – так и пол-литра", – ответил мне один из них. (Казенная цена пол-литра водки в те времена была 6 рублей.) Поскольку ни деньги, ни документы здесь не отбирали, то "для знакомства" я выложил десятку, и вечером мы уже обмывали мое "крещение".
Таким образом я отдыхал трое суток. На четвертые меня вызывает комендант: "Вот что, ГВФ, завтра ожидается большое поступление, и мест у меня может не хватить. Отправляйся пока домой, а потом я дам знать, придешь и досидишь". Понимая, что комендант поступает незаконно, я возмутился и заявил, что сижу здесь на полном основании и никуда не уйду, пока не получу документ об отбытии срока. Комендант понял намек, а поскольку места ему действительно были нужны, тут же предложил мне такую справку, но только если я до конца срока исчезну из Москвы. Я согласился и в середине августа уехал на целую неделю к приятелю в Дмитров, где неоднократно поднимал тост за своего "крестного", заместителя начальника ГУГВФ незабвенного товарища Анвельта. Вот так я впервые в своей жизни получил срок заключения и благополучно его отбыл.
Осенью мы на "Крокодиле" участвовали в знаменитых киевских военных маневрах 1935 года. Тут тоже не обошлось без казуса. После их окончания на аэродроме Брест-Литовского шоссе состоялся парад войск – участников маневров, на котором выступил нарком обороны маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов. Мы на "Крокодиле" летали над городом, а после его речи должны были пройти над парадом и сбросить приветственные вымпела руководителям партии и правительства. Моей обязанностью было следить по радио за речью Ворошилова и по ее окончании предупредить об этом пилота. Радиовещательного приемника у меня на самолете не было, и речь я слушал на какой-то коротковолновой гармонике. Слышимость была неважная и с большими искажениями. Нарком вдруг упомянул фамилию Джугашвили, что сразу же вызвало, как в те времена писали газеты, "бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию". Решив, что он уже закончил говорить, я снял наушники и побежал предупредить пилота, который тут же повернул к параду. Когда я снова надел наушники, то обнаружил, что аплодисменты были промежуточными и нарком речь продолжает. Но было уже поздно: над самой правительственной трибуной, почти на бреющем полете (чтобы точнее сбросить), проносится "Крокодил" и кидает (причем не совсем удачно, несколько в сторону) свои приветственные вымпела. Это бы еще полбеды, но в то время в армии было много лошадей, некоторые из них не привыкли к самолетам. И одна из них, испугавшись шума моторов, опрокинула свою повозку и придавила ногу обознику-красноармейцу, который заорал благим матом. Поднялась небольшая суматоха, скомкавшая конец речи Ворошилова. Счастье, что все мы были не военными, а гражданскими лицами, а стоявшему на трибуне недалеко от Ворошилова нашему командиру Михаилу Кольцову удалось со свойственными ему остроумием и находчивостью смягчить гнев высокого начальства. После посадки мы отделались, как говорится, легким испугом. На этом и закончилась моя служба в Агитэскадрилье им. М. Горького.
5
Поскольку я уже был студентом 5 курса Московского электротехнического института связи, то, по положению, все вечерники последнего курса институтов должны были бросать на этот год свою работу, переходить на обучение с отрывом от производства и получать повышенную стипендию (что-то около 150 рублей) – для защиты дипломного проекта и до окончания института. Благополучно закончив в мае 1936 года теоретический курс, я выбрал тему дипломного проекта "Оборудование малого зала Дворца Советов для синхронного перевода речей ораторов на 22 языках". (Строительство этого Дворца в те времена еще собирались осуществить на месте взорванного специально для этого храма Христа Спасителя. После взрыва обнаружили, что грунт не сможет выдержать такого монументального здания. Поэтому подготовка к строительству Дворца была прекращена, и на месте уничтоженного храма сперва появился никому не нужный сквер, а потом зимний плавательный бассейн "Москва".)
Тема была очень серьезной, интересной и имеющей практическое значение (ведь в то время еще никто не знал, что Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя так и не будет построен). Теперь проблема синхронного перевода уже давно решена, но тогда мне нужно было разработать целый ряд сложных технических вопросов. Времени на выполнение проекта у меня было достаточно (около восьми месяцев), и я решил серьезно засесть за работу, ни на что не отвлекаясь.
Но все-таки чертенок непоседливости постоянно сидит внутри меня и точит. И вот, после случайной встречи на улице со старым коротковолновиком Витей Пшигодой, работавшим в то время начальником связи Наркомата Морского флота (по их служебному коду ЦШМОР, между прочим, точно расшифровать это обозначение не мог даже сам Пшигода), я оказался в Мурманске, в длительной (на три месяца) командировке. Бросил свой проект (хотя, для очистки совести, взял с собой часть черновиков, чтобы заняться им в свободное время, но так ни разу и не достал их из чемодана) и отправился налаживать в Мурманском торговом порту новый мощный коротковолновый передатчик "ДРК-1".
Работа оказалась не из простых. До тех пор я не имел практики в настройке мощных передатчиков с элементами автоматики и со сложными антеннами, предназначенных для радиосвязи с судами, плавающими чуть ли не по всему земному шару. Несмотря на это, новая радиостанция в порту через два месяца уже держала уверенную связь с нашими пароходами в районе Гибралтара и даже дальше. Наши позывные УМЖ-1 слышали даже в Индийском и Тихом океанах. Моряки торгового флота оказались неплохими ребятами, не хуже летчиков, а мне "перестроится на моряка" оказалось проще простого: форма ГВФ была морская, стоило только сменить пуговицы с "птичками" на такие же с "якорями" и на фуражечном "крабе" вместо "птички" приладить "якорек".
Экзотика дальних странствий настолько захватила меня, что я решил после окончания института не лезть в большую науку, а просто пойти судовым радистом на один из крупных торговых судов. Как будет видно дальше, эта мечта осуществилась, правда, в условиях не совсем обычных, и сделал я, по не зависящим от меня условиям, только один заграничный рейс.
Закончив работу в Мурманске, я вернулся в Москву, а так как я уже был избалован лишней копейкой и жить на стипендию стало скучновато, решил найти себе какое-нибудь необременительное занятие, чтобы и при деньгах быть, и работу над несколько затянувшимся дипломным проектом форсировать. Подходящее место нашлось в Управлении связи ГВФ. Поступил я туда старшим инженером по распределению частот для радиостанций ГВФ. Впервые в жизни я сидел на работе за письменным столом, и на нем вместо живых радиостанций лежали только их формуляры. Но эта работа имела одно преимущество: после четырех часов вечера я вольная птица и могу спокойно идти в библиотеку и заниматься дипломом (дома, с восемью душами в единственной комнате, это было затруднительно).
В августе 1936 года начался фашистский мятеж и Гражданская война в Испании, вскоре перешедшая в открытую интервенцию итальянских и немецких фашистов. Все советские люди выступали за Испанскую Республику, везде собирали пожертвования в фонд помощи испанским детям. Мне кажется, что не было среди нашей молодежи человека (во всяком случае, среди моих товарищей и знакомых), который бы не согласился поехать в Испанию помогать республиканцам. Многие подавали заявления в военкоматы, но оттуда получали неизменные ответы с отказом и благодарностью за солидарность.
Внезапно оборвалась и моя конторская деятельность: в начале ноября 1936 года вызывает меня начальник Управления связи ГВФ Кочедыков и дает распоряжение: бросить все текущие дела и заняться организацией бесперебойного вождения по радиомаякам самолетов, доставляющих матрицы центральных газет из Москвы в Ленинград во время предстоящего VIII Чрезвычайного Съезда Советов, на котором должна была приниматься новая Конституция СССР. (Видно, Каминский уже успел сообщить Кочедыкову о моих подвигах на схожем поприще.) Поскольку я уже однажды лежал под обломками самолета во время такого рейса, я был в курсе всей нужности и трудности поставленной передо мной задачи. Хотя это вновь откладывало и так уже очень сильно затянувшееся написание моего диплома, но так мне осточертела вся эта канцелярия, что я с радостью согласился. Кочедыков предупредил меня об особой ответственности этого задания. В случае успешного бесперебойного воздушного сообщения во время Съезда, добавил он, может встать вопрос о представлении меня к правительственной награде, а в случае срыва по моей вине – тут Кочедыков красноречиво ткнул пальцем за плечо – как раз в той стороне находилась Лубянка. Поскольку намек был мною понят, то мне осталось только сделать поворот через левое плечо и выйти из кабинета начальника.
По указанию Управления связи, мне были предоставлены весьма широкие полномочия, вплоть до срочной установки дополнительного радиомаяка посередине трассы (если, конечно, будет доказана его настоятельная необходимость). Для обоснования такого сложного и дорогостоящего мероприятия я должен был несколько раз совершить полет по всей трассе, а также тщательно изучить работу ленинградского маяка, слышимость которого, по заявлениям многих пилотов, почти всегда была значительно хуже, чем у московского.
Приехав в Ленинград, я осмотрел радиомаяк, составил об этом документ и хотел было лететь обратно на самолете, чтобы проверить дальность действия маяка. По каким-то причинам полет задерживался, и я решил, чтобы не терять времени даром, ехать в Москву поездом, а лететь уже из Москвы. Когда я в последний раз зашел в Ленинградский аэропорт, то дежурный, узнав мою фамилию, сказал, что меня уже несколько раз спрашивал человек в форме НКВД, но найти никак не мог, потому что я, как заяц, бегал по всем нужным мне инстанциям, согласовывая предстоящий полет для проверки маяка, а ночью был не в гостинице, а у своих знакомых. Не зная за собой никаких провинностей, из-за которых я должен бы был избегать знакомства с этим ведомством, я сказал дежурному, что сегодня в 20.00 уезжаю в Москву, и если я этому энкэвэдэшнику зачем-либо нужен, то он в это время может найти меня на вокзале. Но там меня никто не потревожил, и на следующее утро я уже был в Москве.
Не заходя домой, я поехал в управление, сдал отчет о командировке и договорился о дальнейшей работе. Потом зашел на огонек к одному приятелю и часам к одиннадцати вечера был, наконец, дома. Мать сообщила, что пока я был в Ленинграде, меня несколько раз спрашивал по телефону какой-то Абрамов из ЦК партии. Поскольку до этого у меня с ЦК партии никаких дел не было, и никакого Абрамова я вообще не знал, то решил, что это меня просто разыгрывают приятели, и спокойно сел ужинать. Вдруг телефонный звонок: спрашивает меня все тот же Абрамов и просит немедленно приехать к нему для срочного разговора. На мой вопрос, не поздно ли, отвечает, что да, поздновато, и лучше было бы этот разговор провести вчера. И добавляет, что высылает за мной машину. На мой вопрос, знает ли он мой адрес, Абрамов ответил: знает.