Дрожа и чуть ли не заикаясь, он наклонился ко мне и стал громко шептать на ухо: "Лева, ты себе не представляешь, что здесь делается! Каждую ночь бомбежки. И какие! Особенно в эту ночь: тридцать хункеров (он уже говорил не "юнкеров", а, как в Испании, "хункеров") не переставая бомбили город. Когда я согласился сюда поехать, то у меня и в мыслях не было ничего подобного. Зачем я сюда поехал! Неужели не удастся отсюда живому выбраться?.." Таков был примерно лейтмотив его причитаний. (Впоследствии Леша довольно быстро вылечился от своей бомбобоязни и показал себя очень квалифицированным и храбрым солдатом-радистом. Леша приехал ненамного раньше меня на пароходе "Мар Бланко", сопровождая груз самолетов и танков, за что 16 декабря 1936 года, в одном списке со мною, был награжден орденом Красной Звезды. Он почти до конца войны работал радистом на морской базе в Картахене. По возвращении на родину Леша остался на военной службе в отделе технических средств пропаганды в Политуправлении РККА. Умер он в 1975 году в звании полковника, в Москве).
Я постарался его успокоить, но, откровенно говоря, у самого-то кошки скребли на душе: уж больно страшен оказался переход от мирной жизни в Москве к этому рейсу на пороховой бочке с зажженным фитилем. Судя по настроению Леши, здесь тоже был не сахар. Буквально через несколько минут после того, как я ступил на твердую землю, раздались орудийные залпы, но уже не в честь нашего благополучного прибытия, а самые настоящие боевые залпы по прилетевшему фашистскому самолету-разведчику. Тут уж и мои нервы не выдержали: очухались мы только километрах в полутора от порта, в бомбоубежище-пещере, битком набитой женщинами и детьми.
Фашистский разведчик летел на большой высоте, зенитчики в него, конечно, не попали, а он, сбросив бесприцельно несколько небольших бомб, вскоре убрался восвояси. Бомбы эти никому вреда не причинили, но прилетел фашист неспроста, по-видимому, его послали выяснить – прибыл ли наш пароход с боеприпасами, а если он его заметил, то ночью надо ждать большой бомбежки, уж больно заманчива цель.
Но пока тревога закончилась, и мы с Лешей, несколько стыдясь своих столь бурно проявленных эмоций, поплелись обратно в порт. Вот тут-то на меня в первый раз в жизни глянул настоящий лик войны: разрушения в городе, особенно после ночной бомбежки, были действительно очень сильными. Ведь дома на юге Испании, из-за отсутствия нужды в теплоизоляции, строились тонкостенными. 100– или 250-килограммовая бомба, упавшая посреди улицы, взрывной волной уничтожала сразу несколько домов, а у более отдаленных от места ее падения зданий иногда просто отваливались передние стены, обнажая всю внутренность дома, как на сцене театра: стоят рояль, кровати, столы, стулья, на уцелевших стенах висят портреты и картины, а передней стены нет. Много я впоследствии видал разрушений, но такого впечатления, как эти, впервые в жизни увиденные здесь, в Картахене, они на меня уже не производили. Ко всему привыкаешь, но Лешино настроение если и не передалось мне полностью, то, во всяком случае, стало понятным.
Так мы и пришли в порт, на морскую базу, где обосновался Леша и где уже собрались мои попутчики – обмывать благополучное прибытие испанским вином. Пришлось и нам с Лешей к ним присоединиться, хотя после такой прогулки по городу особой охоты выпивать у нас не было.
За обедом выяснились некоторые подробности, способствовавшие нашему благополучному прибытию в Картахену. Дело в том, что о нашем передвижении фашистам было известно все, и если они нас не потопили в районе Алжира и даже раньше, то просто потому, что были твердо уверены в том, что мы и так от них никуда не денемся, и потому нет смысла гоняться за нами по всему Средиземному морю да еще вблизи нейтральных французских территориальных вод, если можно было совершенно свободно потопить нас у берегов самой Испании. Флагман фашистского флота – бронированное чудовище, линейный крейсер "Канариас", всю ночь нашего ожидаемого прибытия рейдировал в районе нашего предполагаемого курса. Конечно, наше с ним рандеву могло кончиться для нас весьма плачевно, даже если бы нас прикрывала часть военно-морского флота Республики. Дело в том, что "Канариас" был по тем временам ультрановым военным кораблем, буквально со стапелей Фридрихсхафена прибывшим в распоряжение испанских фашистских мятежников. Обладая более быстрым ходом и большой дальнобойностью артиллерии главного калибра, по сравнению с аналогичными кораблями флота Республики, "Канариас" мог вести с ними бой, оставаясь недосягаемым для их огня. В случае, если республиканские корабли пытались пойти на сближение, "Канариас", пользуясь преимуществом в скорости, отходил назад и снова стрелял. Если же республиканцы отступали, то "Канариас" следовал за ними, держа их под прицельным огнем своей артиллерии, пока не загонял под прикрытие береговых батарей. И вот это-то чудовище и караулило нас целую ночь на пути из Африки в Картахену. К счастью, в эту ночь мы не совершали переход через Средиземное море, а чинили "скисшую" машину у мыса Тенис на африканском берегу. Это и спутало все карты фашистской разведки.
Мы выбились из графика, составленного для нас фашистами. Пресловутая немецкая педантичность и на этот раз дала осечку. Не поймав нас во время намеченного ими нашего перехода через Средиземное море, они решили, что мы как-то незаметно (хотя абсолютно непонятно было, как мог наш тихоход на зеркальном море и при полной луне скрыться на таком коротком интервале от такого корабля, как "Канариас"), проскочили мимо их рейдера, и чтобы не допустить использование такой мощной помощи Республике, как наш груз, решили разбомбить наш транспорт в порту (а заодно разнести и порт, и город). Для этой цели они мобилизовали всю свою бомбардировочную авиацию и целую ночь гвоздили пустой порт и несчастный город, а мы в это время безо всякого конвоя пересекали Средиземное море!
Канонада, которую мы слышали, подходя к испанским берегам, и была концом той ночной бомбежки Картахены в нашу честь. А прихватили нас совершенно случайно два республиканских эсминца, просто удравших из порта при начале фашистской бомбежки. Они, конечно, ничего не знали ни о нашем рейсе, ни о грузе, и, естественно, не могли знать отзыва на наш пароль. Конечно, если бы ведший с нами переговоры офицер несколько раньше раскрыл бы свою принадлежность к Республике, то это избавило бы нас от многих переживаний, а особенно от панической радиограммы в Москву, где в данной ситуации тоже изрядно пометали искры, но и офицер-то тоже сначала принял нас за фашистский транспорт, заблудившийся у берегов Испании, и пока он выяснял по радио с начальством обстановку (а тут еще следует учесть, что о нашем рейсе знал в Картахене крайне ограниченный круг лиц, да и переговоры офицера с базой велись во время сильнейшей бомбежки порта и города, так что не так-то легко можно было что-либо выяснить), и произошли все описанные мною выше события. Вначале мы готовы были просто растерзать этого офицера, попадись он к нам в руки, но затем, после прибытия на место, эти кровожадные намерения быстро испарились, и мы даже несколько раз выпили за его здоровье, памятуя, что все хорошо, что хорошо кончается.
Вернувшись на пароход, я получил распоряжение немедленно собрать свою "музыку" (на условном коде радисты назывались "музыкантами", а радиостанция – "музыкой"; шифровальщиков же почему-то окрестили "талмудистами", а их коды – "талмудом") и следовать в столицу республики – Валенсию, в распоряжение главного штаба. Собрать "музыку" для меня не составляло большого труда, тем более что перспектива еще одной ночевки на нашем пароходе, в ожидании неизбежной бомбежки, меня не очень-то прельщала.
2
Минут через десять я со всем своим имуществом был уже на пирсе. Но тут возникла еще одна проблема: как быть с папиросами? Сам я в те времена еще не курил, а в Севастополе мне все равно выдали полный фанерный ящик с первоклассными папиросами (кажется, с "Театральными"), да еще два ящика я выиграл в пути в "очко". Выручили меня, причем очень быстро и охотно, портовые грузчики и матросы, мгновенно обступившие меня с просьбой: "Руса сигарета!". Сперва я давал в каждую протянутую руку по десять коробок папирос, потом по пять, а потом уже по одной. Папиросы быстро таяли, а толпа так же быстро, если не быстрее, увеличивалась. Когда я раздавал последние коробки, началась чуть ли не свалка, и только когда я показал толпе пустой ящик, меня с большой неохотой пропустили к выходу.
В сумерках у главного подъезда морской базы остановился грузовик "Шевроле", в кузове которого были ящики с оружием и патронами. "Грузитесь быстрее", – скомандовал по-русски человек, сидевший в кабине. Погрузив два чемодана с личными вещами и два чемодана с радиостанцией, мы с шифровальщиком Ваней Павловым залезли в кузов машины и, попрощавшись с Лешей Перфильевым и другими нашими товарищами, пока остававшимися в Картахене, двинулись в путь.
Время сильно смазало первое впечатление от непривычных испанских ландшафтов, но почему-то запомнились глухие фасады одноэтажных домов, без окон, с одной только дверью, и обилие кактусов вдоль дороги. Громадные, мясистые листья кактусов, покрытые, как бородавками, круглыми выпуклостями, из которых торчали длинные зеленые иглы, на фоне, казалось бы, безжизненной равнины с растрескавшейся почвой, освещенной неестественно ярким лунным светом, создавали впечатление какого-то неземного пейзажа.
Машина шла ровно по гладкому асфальту, и как-то незаметно мы с Ваней задремали, прикорнув на ящиках с пулеметными лентами. Проснулся я совершенно неожиданно от резкой боли ниже спины. Спросонок не разобравшись, в чем дело, и решив, что надо мной подшутил проснувшийся раньше меня Ваня Павлов, я было накинулся на него. Но он здесь оказался ни при чем: дорога испортилась, и в стоявших неплотно ящиках образовались щели, то раздвигавшиеся, то сдвигавшиеся от тряски. Лежать и даже сидеть стало практически невозможно, тем более что шофер, не обращая внимания на дорогу, продолжал гнать машину со скоростью 70–80 км в час. Пришлось встать и ехать дальше, держась за борта, неотступно следя за тем, чтобы ноги не попадали в щели между ящиками.
Подъехали к большому провинциальному центру – городу Мурсия. И здесь на нас сразу же глянула война: отсутствие прохожих, обилие патрулей (кстати, почти повсеместно эти патрули не затрудняли себя проверкой документов проезжающих, но достаточно было шоферу выглянуть в окошко кабины, поднять сжатый кулак и произнести магические слова "эстада майор" – генеральный штаб, как бдительные стражи революции тоже поднимали кулаки и с возгласом "Салуд!" беспрепятственно пропускали машину) и еле мерцающие синие огоньки вместо уличного освещения. Въехав в город, решили поужинать. Подъехали к ближайшей "остерии" (харчевне). В отличие от наших общепитов, эти "остерии" не имели твердого графика работы, и хозяин, несмотря на поздний час, быстро приготовил обильный ужин, поставил на стол несколько бутылок вина, и пока мы ели, разговорился с нашим шофером. Плотно поужинав, мы попросили у хозяина счет. "Я с русских не беру! – заявил он. – Мы и так перед ними в неоплатном долгу за пролитую в защиту наших женщин и детей кровь". Никакие уговоры не помогли, и насильно сунутые в его руку деньги хозяин, не считая, опустил в висевшую посреди зала кружку фонда помощи сиротам Гражданской войны.
На рассвете мы уже были недалеко от Валенсии. Сперва подъехали к уединенной вилле на окраине города, и сидевший в кабине человек (который за все время пути даже не сообщил нам, кто он такой) тоном, не терпящим возражения, приказал нам сгружать ящики. Из виллы вышел человек, лет около сорока, одетый в короткую кожаную куртку на молнии. Наш провожатый вытянулся перед ним и доложил: "Прибыли, товарищ полковник". Полковник поздоровался с нами и приказал нести ящики с оружием и боеприпасами в подвал виллы. Часа два перетаскивали мы втроем тяжеленные ящики с винтовками, разобранными пулеметами, гранатами и патронами в огромный подвал виллы, в котором и до нашего прибытия лежало изрядное количество таких же ящиков. Испанец-шофер в работе участия не принимал и ждал нас на улице. По окончании работы полковник объявил, что мы можем следовать дальше. Ему даже в голову не пришло поблагодарить нас с Иваном, хотя мы ни в какой степени в то время не были у него в подчинении и могли просто послать его подальше и предложить разгружать машину самому, что, кстати говоря, и следовало бы сделать, потому что сразу же после этого он сам сел завтракать, а нам даже и не подумал предложить, хотя мы были изрядно голодны.
Тот же русский провожатый подвез нас на машине к центру города в гостиницу "Метрополь", где для нас были забронированы номера. Попрощавшись с провожатым, приведя себя в порядок и позавтракав в ресторане, я отправился осматривать город. Прежде всего следовало купить себе что-нибудь из верхней одежды, потому что мое пальто системы "Москвошвея" и шляпа с загнутыми полями обращали на себя всеобщее внимание, да и декабрьское солнышко в Валенсии начало припекать, и мне становилось жарковато.
Магазины уже были открыты, и я отправился на рекогносцировку.
Встал вопрос: какую выбрать себе национальность? Еще в Севастополе нас предупреждали о том, что нежелательно афишировать свою советскую принадлежность. Из всех иностранных языков я лишь немного знал немецкий (и то говорил с ужасным еврейским акцентом), но объявить себя в республиканской Испании немцем значило в лучшем случае немедленно попасть в полицию, получив предварительно хорошую взбучку от провожатых. Обладая словарным запасом десятка в полтора французских слов, я в первом же магазине, где во мне сразу же обнаружили "эстранхеро" (иностранца), на вопрос: "Ке национали дад устэ?" (Какой вы национальности?) – ответил: "Франсеза" (француз), но был тут же разоблачен, так как в Испании – стране туризма – каждый второй приказчик в магазине свободно владеет французским. Пробормотав бессвязно "мерси, месье", я быстро ретировался, провожаемый подозрительными взглядами продавцов и покупателей. (Хорошо еще, что они не проявили должной бдительности; случись такое у нас в Москве, не миновать бы мне Лубянки.)
Так же неудачно кончилась моя попытка косить под англичанина, ибо англичане и американцы составляли подавляющее большинство интуристов в Испании, и естественно, что многие работники сферы обслуживания знали и английский. После этого вышел я из магазина и задумался: кем стать? Русским – нельзя, француза и англичанина во мне сразу же разоблачили, что делать? Какую выбрать себе национальность? Косить под датчанина, шведа, норвежца? Тоже навряд ли пройдет.
И тут меня осенило: поляк! Ведь едва ли найдутся тут люди, знающие польский язык (меня совершенно не смущало, что по-польски я знаю только "проше пана" и "пся крев", важно, чтобы его не знали испанцы, тогда все в порядке, тем более что и паспорт-то у меня польский). Идея оказалась плодотворной, и за все время пребывания в Валенсии я спокойно, без особых неприятностей, работал под поляка.
В одном из центральных магазинов я приглядел себе замшевую куртку на замке "молния", что называется "крик моды", а так как местной валюты я еще не успел получить, то решил пустить в ход свой НЗ – выданные в Москве доллары.
Продавец кое-как объяснил мне, что хотя эти деньги вполне надежны, но взять он их не может (он охотно взял бы их, ведь курс испанской песеты неудержимо падал, но, наверно, боялся провокации с моей стороны, так как Республика ввела строгие законы, карающие за валютные спекуляции), и посоветовал мне обратиться для размена долларов в находившийся рядом банк. По своей наивности, не зная, что любой спекулянт, крутившийся в вестибюле банка, даст мне за доллары в несколько раз больше их официального курса, я обратился прямо в кассу. Крайне удивленный появлением такого клиента, кассир тут же разменял мне 25 долларов (четверть моего валютного запаса) на песеты из расчета 25 песет за доллар. Через пятнадцать минут я выходил из магазина одетый как Утесов в представлении московского мюзик-холла – "гоп со смыком". Коричневая замшевая куртка на замке "молния", коричневый берет, коричневые же лайковые перчатки вызвали бы бешеную зависть у любого пижона, фланирующего в Москве по улице Горького, но здесь, в Валенсии, я перестал выделяться покроем своего москвошвеевского туалета, а когда в довершение экипировки я приобрел еще дымчатые очки, то вполне мог сойти за среднепреуспевающего валенсийца. Когда я пришел в гостиницу похвастаться своими обновками, то бывалые ребята меня сперва подняли на смех. Высчитали, что я заплатил, с учетом разницы в валютных курсах, примерно в пять раз больше, чем стоили мои покупки, но потом сознались, что сами в свое время поступили точно так же, причем некоторые из них сразу же лишились почти всего своего валютного фонда, купив, кроме куртки, берета и очков (которые приобрели все поголовно), еще и наручные часы наилучших швейцарских марок, которые в Москве вообще считались редкостью.
Как денди лондонский одет, я явился, наконец, в наш главный штаб "Альборайя ого" (ул. Альборайя, дом восемь), где, оказывается, меня уже давно ждали. Из московских радистов-коротковолновиков там был один из старейших радиолюбителей А. Липманов (его позывной был "20RA", то есть он был двадцатым коротковолновиком в СССР), которого в целях конспирации окрестили Липкиным. Он познакомил меня с обстановкой. А она, вообще говоря, была не очень обнадеживающей: со дня на день ожидалось падение Мадрида, который в то время висел на волоске. Для нас, радистов, это означало колоссальное увеличение объема радиосвязи, ибо Мадрид был узловым пунктом проводной связи между всеми фронтами, и с его падением вся связь фронтов с главным штабом и между собой должна будет обеспечиваться только нами – коротковолновиками, через наши маломощные и весьма несовершенные, даже по тем временам, радиостанции.
Кроме того, почему-то не ладилась даже радиосвязь с Москвой, несмотря на вполне нормальную работу всей аппаратуры. Москва не слышала Валенсию, несмотря на то что радиостанции гораздо меньшей мощности (вроде моей), установленные на транспортах, следующих из Союза в Испанию, как правило, держали весьма уверенную связь с Москвой.