29 сентября Политбюро ЦК ВКП(б) решает усилить свою помощь и посылает в страну советские боевые самолеты и танки с экипажами. Главным военным советником становится Я. Берзин ("Гришин", или "Старик"), генеральным консулом – В. Антонов-Овсеенко (сменивший М. Розенберга), а военным атташе посольства – В. Горев ("Горис").
30 сентября Л. Каганович писал С. Орджоникидзе: "Испанские дела идут неважно. Белые подходят к Мадриду. Я посылаю тебе несколько сводок, показывающих положение. Кое в чем мы им помогли, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации, но, во-первых, технически нам это очень трудно, во-вторых, у них у самих организованности и порядка мало, наша партия слабовата еще, анархисты остаются верны своей природе, поэтому при всей боевитости низов, организация и руководство на месте неважное, а этого со стороны дать трудно. Тем не менее, нельзя ни в коем случае считать положение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред. <…> Если бы мы имели общую границу с Испанией, вот тогда бы мы смогли по настоящему развернуть свою помощь. Между прочим, испанские события и кампания, развернувшаяся у нас в стране, показывает, какой у нас замечательный великий народ и сколько в нем интернационального чувства и сознания".
23 октября, воспользовавшись многочисленными нарушениями "Соглашения о невмешательстве" со стороны Португалии, Германии и Италии, СССР заявил о своем фактическом выходе из "Соглашения".
Вот на этом фоне и начиналась командировка Л. X. в Испанию. Фамилия Хургес превосходно звучит по-испански, но, согласно заведенному порядку конспирации, он получил свой принудительный псевдоним, а именно "Клер". Направили его в Малагу – последний оплот республиканцев на юге, окруженный войсками дивизионного генерала и предателя Кейпо де Льяно Гонсало с трех сторон. Гонсало командовал Южной армией фалангистов и постоянно угрожал Малаге, долгое время остававшейся самым южным оплотом республиканцев.
Вместе со всей советской миссией и последними его защитниками, Л. X. покидает город буквально в миг его окончательной сдачи в начале февраля 1937 года.
Как радист, Хургес обеспечивал информационные потоки между московскими советниками в Малаге, их штабом в Валенсии и самой Москвой. Радиосвязь должна была быть не только бесперебойной, но и безопасной, защищенной от глаз и ушей врага. А в ситуации Гражданской войны в Испании такие "глаза и уши" оказывались чуть ли не повсюду, и это не было истерическим преувеличением – недаром само понятие "пятой колонны" возникло именно там и тогда.
Вот еще одна характерная шифрограмма, оправленная Ворошиловым ("Хозяином") в Валенсию в середине марта 1937 года:
"Валенсия, Донецетти, Себастьяну
Получили донесение Доминго, в котором он сообщает, что последняя удача республиканских войск в бою с итальянским экспедиционным корпусом является результатом того, что организация операции была совершена строго секретно от командования фронта и корпуса, а комбриги были расставлены по местам под разными предлогами. Кроме того, вы так же сообщаете, что пленные итальянцы подтверждают, что противнику заблаговременно известны все планы и приказы республиканцев.
Учтите эти кричащие и поучительные факты и впредь все серьезные операции подготовляйте и осуществляйте в духе последней операции на Гвадалахаре.
Секретность операций и внезапность удара, – главнейшее дело в испанской обстановке. <…>
По поручению Инстанции, Хозяин 18.40.16/111-37 г.".
Итак, "секретность" и "внезапность" – ключи к военному успеху в испанской войне, причем "секретность" – в первую очередь от собственного командования!
Об этом же вспоминает и Лев Хургес:
"Одной из основных бед планирования наших операций являлась чрезвычайная трудность соблюдения строжайшей секретности, ведь ввиду значительного преимущества сил противника перед нашими, успех той или иной операции мог быть обеспечен только фактором внезапности. <…> Фашисты, как правило, знали время и направление наших ударов раньше, чем об этом узнавали сами строевые офицеры-исполнители".
Ко времени переезда в Альмерию Л. X. уже стал орденоносцем: о его награждении орденом Красной Звезды 17 декабря 1936 года сообщали "Известия". Для домашних это была двойная радость – как бы шифровка из "Арктики": мол, сын Ваш по крайней мере жив и здоров.
Правда, получить сам значок на лацкан ему привелось лишь с 20-летней заминкой. Как только он, в звании майора, вернулся на родину в мае 1937 года и сел в поезд Феодосия – Москва, его тотчас же, на станции Джанкой, взяли под локоток, задали пару вопросов и любезно предложили ознакомиться на досуге с восточными достопримечательностями одного небезызвестного архипелага. Задававшие вопросы были из 5-го отдела Главного управления госбезопасности: это военная контрразведка, или спецотдел, по выражению Хургеса.
Эта двойной – назовем его испано-колымским – след глубоко отпечатался на всей последующей жизни Л. X.
3
Основная задача – ваше физическое уничтожение.
"Досуга" ему отмерили восемь лет, и за это время Л. X. перебывал в паре десятков тюрем и лагерей: тюрьмы – Симферопольская, московские Лубянка и Бутырки, Полтавская, Новочеркасская, Иркутская, Новосибирская и ярославские Коровники, транзитные лагеря – во Владивостоке, Магадане и Находке, колымские лагпункты – Скрытый, Мальдяк, Линковый, "23-й километр" и "72-й километр", лагеря в Свободном, при Рыбинском мехзаводе и Переборы.
Бесспорной кульминацией этого экстремально-эксклюзивного "тура" стала Колыма, куда путешественника доставили в конце лета 1938 года – доставили, как и в Испанию, водным путем. Но на сей раз – уже никакой конспирации, никаких липовых труб с дымком, никаких личных кают! Все предельно ясно, сугубо демократично и исключительно скромно – трюм, набитый до отказа человеческим материалом, и гражданская война между его слоями – урками и фраерами, блатными и политическими.
Само название парохода было и настоящим, и говорящим – "Дальстрой": в честь одной государственной сверхкорпорации, созданной в ноябре 1931 года. Родная партия и любимое правительство благословили ее и уполномочили на доверительное управление угодьями, столь обширными, и душами, столь несчетными и полумертвыми, что захватывало дух. Если с чем и сравнить "Дальстрой", то разве что с британскими Ост– или Вест-Индской компаниями.
Пейзаж на Колыме, правда, неприветлив, а климат убийственней, зато геологи разведали там в конце 1920-х гг. несметные богатства – золото и олово, серебро и вольфрам. Цены на них в 1930-е годы пошли круто вверх, а цены на машины – после Большой Депрессии на Западе – вниз. Идеальный для СССР расклад, ибо именно в машинах и технологиях больше всего нуждалась советская власть на путях своей модернизации! Ради такого гешефта сотню-другую тысяч зэков и в мерзлоту положить не жалко. Своего максимума (около 80 тонн) допотопная – фактически вручную – добыча золота достигла в 1940 году – на третий год пребывания Л. X. на Колыме.
Если ГУЛАГ – архипелаг, то Колыма – его центральная гряда, со своей столицей (Магадан), аванпортом (Нагаево) и обширными кладбищами (везде). Прииски, на которых Л. X. больше всего работал, и лагпункты, в которых он дольше всего жил, располагались на золотоносных россыпях левых притоков Берелеха, выше по течению реки, если считать от устья Мальдяка. В дальнейшем Л. X. "крутился" около самого Мальдяка (ныне Сусуманский район).
К тому колымскому компендиуму, что уже сложился в историко-читательском сознании благодаря прозе и воспоминаниям В. Шаламова и А. Солженицына, а также Е. Гинзбург, Б. Лесняка и многих других (в меньшей степени – благодаря историческим штудиям), каждая новая книга всегда добавляет что-то свое. Правда, приходится различать событийную эмпирику – описания сугубо индивидуального опыта каждого зэка – и попытки ее осмысления и, может быть, обобщения.
У Хургеса, как мне кажется, есть заслуги и в том, и в другом. Ни у кого до него я не встречал, например, подробного описания сектантов-"крестиков". Вот, коротко, их доктрина: "Человек создан для пребывания с Богом на небе в вечном блаженстве, и если человек на небе чем-нибудь прогневит Бога, то тот, в наказание, посылает его на землю мучиться и искупать свою вину. Вся земная жизнь – это наказание, и когда Бог найдет, что человек уже искупил свой грех, то пошлет ему смерть, этим прощая человека и призывая его к себе блаженствовать на небе".
Л. X. встретил "крестиков" на прииске "23-й километр" летом 1940 года, и все то, что он о них пишет, и впрямь кажется невероятным и, стало быть, подозрительным на легендарность.
Но нашлось и еще одно – независимое – свидетельство о "крестиках". В воспоминаниях А. С. Яроцкого "Золотая Колыма", вышедших в 2004 году, им посвящен эпизод, относящийся, по Яроцкому, к весне или лету 1936 года (Л. X. тогда еще не подозревал не только о "своей" Колыме, но и о "своей" Испании): "В лагере остался "отсев" – так называли людей, которые не отзывались ни на какие фамилии. Это старые тюремные сидельцы, считавшие, что каждый день в тюрьме или на этапе – благо, т. к. на этапе не заставят работать; были и национальные меньшинства вроде удэгэ или гольдов, которые не понимали по-русски, и, наконец, "крестики" – дремучие сектанты, не признававшие никакой власти, не имевшие никогда паспортов, не бравшие в руки денег, так как на них "печать антихриста", не имевшие фамилий, ибо во Христе все братья, и между собой именовавшиеся "брат Иван", "брат Петр"".
Однозначно идентифицировать "крестиков" не удалось: в целом понятно, что скорее всего это одна из радикальных евангелических сект хлыстовского толка, массово возникавших во второй половине XIX в. и первой половине XX в. по всей России. Ни в книге А. Эткинда "Хлыст", ни в других источниках о русском сектантстве встретить секту под именем "крестики" не привелось. В чем-то они совпадают с одними, в чем-то с другими сектами. Так, А. Эткинд нашел в "крестиках" модифицированное сходство с одной из самых древних и самых недоступных сект – с "бегунами", любимой сектой русских народников. Из встреченного в литературе, пожалуй, ближе всего к "крестикам" "молчальники" – один из сравнительно молодых и наиболее фанатичных толков "истинно-православных христиан": в 1930-е гг. НКВД сажал их особенно щедро. Секта "молчальников" зародилась в 1920-е гг. в Тамбовской области, а окончательно сформировалась только в середине 1950-х. Принимая обет молчания и отказываясь от любой работы, они стремятся порвать все связи с внешним миром и превратиться в "живой труп", смерть считают благом, придерживаются безбрачия.
Другим хлыстовским толком, прочно обжившимся в ГУЛАГе, были куда более многочисленные "федоровцы" – последователи юродивого Федора Рыбалкина из села Новый Лиман Богучарского района Воронежской области, проповедовавшего о пришествии Антихриста, о снятия благодати с официальной церкви и о скором Конце Света. Его последователи считали его Христом и носили рубахи и шерстяные балахоны, расшитые крестами, обвязывались связками лука, символизировавшего горечь земной жизни. Начиная с 1926 года, репрессии были постоянном аккомпанементом бытования "федоровцев". Так, на суде в Воронеже в ноябре 1929 года они юродствовали, сидели на полу, закрывшись в капюшоны, а на все вопросы отвечали: "Отец небесный знает". Именно "федоровцев" скорее всего имел в виду В. Шаламов, когда писал о "десятки лет встречающейся в наших лагерях" секте "Бог знает".
Как пример не столько эмпирический, сколько обобщающий, приведу другой эпизод – разговор на прииске Мальдяк горного инженера зэка Абрамовича с генерал-лейтенантом, фамилии которого Л. X. не запомнил. Выслушав, не перебивая, соображения Абрамовича по оптимизации трудовых процессов на прииске, генерал спокойно сказал: "…Разбираясь в технической стороне вопроса, вы совершенно не понимаете его политической стороны. <…> Все вы, присланные сюда, являетесь для нашего общества не только лишними, но и опасными людьми, подлежащими физическому уничтожению. В основном для этого вас сюда и привезли. Сколько вы здесь до своего конца сумеете наработать, вопрос второстепенный, а вот основная задача – ваше физическое уничтожение – будет здесь решена тихо и незаметно для остального общества. Надеюсь, я доходчиво изложил?..".
С этим можно спорить или соглашаться, но важно, что сам этот тезис сформулирован во всей своей циничной простоте.
В одном из мемуаров о бунте в Воркутлаге встречается близкий, но все-таки иной тезис, вложенный в уста совершенно реального персонажа – генерал-майора Мальцева. Молча выслушав волынщиков, требовавших человеческих условий труда, питания и содержания, он в ответ прокричал: "Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться!"
4
…Разве можно так спокойно стоять и не чувствовать за спиной конвоира?..
Отмучился (то бишь освободился) Лев Хургес из Рыбинского лагеря не 7 мая и даже не 31 мая 1945 года, а только 16 октября 1946 года, "пересидев" в общей сложности полтора лишних года!.. Произошло это из-за совместной директивы наркома внутренних дел и прокурора СССР № 221 от 22 июня 1941 года, приказывавшей "…прекратить освобождение из лагерей, тюрем и колоний контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников". Их предписывалось концентрировать в усиленно охраняемых зонах и "максимально законвоировать". Директива тех же инстанций за № 189 от 29 апреля 1942 года несколько смягчала этот режим, но на "троцкистов", а стало быть, и на Л. X., не распространялась.
В день прощания с лагерем особистка показала ему уникальную надпись на первом листе его дела – надпись, поразившую и ее саму: "К секретно-осведомительской работе в местах отбывания заключения привлекать не рекомендуется". Комментарий самого Льва Хургеса: "Значит, органы понимали, что предателя из меня не получится… До сих пор горжусь этим комплиментом".
Москва и область были вчерашнему контрику и троцкисту Льву Хургесу заказаны. Они были по ту сторону его новой "черты оседлости", а вот в Углич, который Л. X. выбрал взамен, – пожалуйста. На Углич и выписали ему литерный билет.
О первых месяцах после освобождения Л. X. сегодня уже некому рассказать. Но в какой-то момент он все же приехал в Москву – к себе, на Большую Тульскую. Ни отца, ни матери уже давно не было в живых, в комнатах жила любимая сестра Феня с племянниками.
В конце 1946 года Л. X. случайно познакомился с директором Грозненского отделения прикладной геофизики Государственного союзного геофизического треста. Узнав, что перед ним опытнейший радист и радиоинженер, тот сходу пригласил его к себе на работу. "У нас, – говорил он, – абрикосы на земле валяются!".
Терять Хургесу было нечего: в Москве на асфальте в то голодное время не валялись даже окурки. И он поехал в Грозный – поднимать те абрикосы с той земли.
На работу его зачислили с 10 января 1947 года – в Геофизическую лабораторию треста – сначала радиотехником, потом радиомастером в бригаде по ремонту сейсмоаппаратуры. Но пришла весна, и с апреля он уже на полевых должностях – радиомехаником или инженером-оператором в различных сейсмопартиях. Геофизика – наука полевая, так что и образ жизни у Л. X. был перманентно полукочевой. Работали не только на бывших вайнахских землях, но и по всему Северному Кавказу.