Глава 6. Рождение российской конституции
Содержание большой политики Рачковского, о которой я мельком упоминал в предыдущей главе, стало для меня ясным далеко не сразу. С разных сторон я получал сообщения, что он развивает большую деятельность, посещая всевозможных высокопоставленных лиц и ведя с ними различные политические беседы. Особенно часто он посещал С. Ю. Витте. Сначала я не придавал этому большого значения, зная, что у Витте были давнишние, старые связи с Рачковским. Но затем, еще перед отъездом Витте в Америку на предмет переговоров о заключении мира с Японией, агенты охранного отделения стали мне сообщать, что в тот дом, куда часто ездил Трепов по своим личным делам, зачастил в последнее время и Витте. Нити между Морской и Аптекарским островом стали протягиваться весьма прочно. Трепов и не скрывал в эту пору своих симпатий к Витте. Он неоднократно мне говорил, что, по его мнению, Витте крупнейший наш государственный человек. Если он сейчас не у дел, то скоро обязательно выплывет. Вскоре Трепов сообщил мне, что при докладе Государю он высказал мнение о Витте как о единственном человеке, который может улучшить отношения между властью и обществом. Точно такие же оценки все чаще и чаще высказывались в разговорах и Рачковским. Он нередко упоминал о мнениях Витте по тому или иному поводу. Сущность мыслей Витте сводилась к тому, что необходимо договориться с интеллигенцией и торгово-промышленными кругами и привлечь лучших представителей этих слоев на сторону правительства для совместной борьбы против подымающейся анархии.
После возвращения Витте из Портсмута колоссально возросло его влияние. Мир, им заключенный, был действием большого государственного человека. Вести войну дальше мы, конечно, не могли. Военные специалисты, правда, доказывали, что с точки зрения военной мы могли бы не только продержаться, но даже победить. В то время как наши силы увеличивались, японские - уменьшались. Может быть, это правда, но это была правда только с точки зрения узких специалистов. Внутри страны положение власти, во всяком случае, становилось все менее и менее прочным, и долгое время выдерживать военное напряжение с точки зрения внутренних отношений было абсолютно невозможно. Только ликвидация войны открыла возможность успешной борьбы с нараставшей анархией. За этот Портсмутский мир впоследствии на Витте много нападали, но в то время для нас не было сомнений в том, что это мудрый государственный ход...
Вскоре после возвращения Витте из Портсмута вспыхнула октябрьская забастовка. Положение было особенно тяжелым потому, что власть находилась в состоянии полной нерешительности. Незадолго перед тем Трепов отдал общий приказ по Департаменту полиции никаких арестов не производить, кроме бомбистов и террористов.
И вот вспыхнула всеобщая забастовка. Вся жизнь остановилась. Не было электричества, не подавали газа, не шли конки. Бастовали все: городские и земские управы, банки, магазины, даже чиновники в правительственных учреждениях. Забастовка, распространившаяся по всей стране, отрезала Петербург от всего мира. Бастовали и почтово-телеграфные служащие. В петербургской полиции также началось движение в пользу забастовки. В одном участке городовые и надзиратели отказались от несения полицейских обязанностей.
В эти дни я от Трепова узнал, что Вильгельм прислал Государю письмо с предложением в случае опасности переехать к нему в Германию. Об этом письме вообще тогда было очень много разговоров. Передавали, что, с одной стороны, Вильгельм советовал ввести конституцию - но в то же время предлагал свою помощь для подавления революционного движения. Говорили даже, что на границе уже стояли готовые двинуться в Россию немецкие корпуса.
Насколько верны были все эти слухи, я судить не могу. Во всяком случае, в Финском заливе, вблизи Петергофа, около этого времени действительно появилось несколько немецких военных крейсеров.
Трепов передавал мне, что в связи с получением предложения кайзера при Дворе шли большие споры. Придворная партия, противница реформ, высказывалась в пользу отъезда Царя. У Трепова было колеблющееся настроение. Он не знал, какой совет подать Государю. Он передавал, что Витте высказывается против отъезда, и спрашивал моего мнения. Я высказался решительно против отъезда Царя, заявивши, что если Царь уедет, то с династией в России навсегда покончено. Не будет центра, вокруг которого могли бы объединиться силы порядка, и революционные волны захлестнут столицу, а вместе с ней и всю Россию. Как ни тревожно положение, надо оставаться. Если Царь уедет, он уже не сможет вернуться. Трепов сказал:
- Да, да. То же самое говорит Сергей Юльевич.
В дни забастовки я ежедневно приезжал к Трепову, сообщая о ходе ее и спрашивая указаний, что делать. И всегда я получал один ответ:
- Подождите, подождите. Еще несколько дней - и все должно выясниться.
Что должно выясниться, мне было неизвестно. Я понимал, что речь идет о большой реформе. Помимо частных свиданий Трепова с Витте мои агенты, охранявшие Трепова, зарегистрировали выезды Трепова во дворец Великого князя Николая Николаевича, к этому времени занимавшего пост главнокомандующего войсками. Эти ответы Трепова вплотную довели меня до 17 октября. В этот день я приехал с обычным докладом. Вопреки обыкновению, пришлось несколько подождать. Трепов был занят. Потом он вышел ко мне и сказал:
- Простите, что заставил вас ждать. Только что звонил Сергей Юльевич. Слава Богу, манифест подписан. Даны свободы. Вводится народное представительство. Начинается новая жизнь.
Рачковский был тут же рядом со мной и встретил это известие восторженно, вторя Трепову:
- Слава Богу, слава Богу... Завтра на улицах Петербурга будут христосоваться, - говорил Рачковский. И, полушутя, полусерьезно обращаясь ко мне, продолжал: - Вот ваше дело плохо. Вам теперь никакой работы не будет.
Я ответил ему:
- Никто этому не будет так рад, как я. Охотно уйду в отставку. Отсюда я поехал к градоначальнику Дедюлину. Там меня встретили с текстом манифеста в руках и говорили теми же словами, что и Трепов:
- Ну, слава Богу. Теперь начнется новая жизнь.
Когда Дедюлин узнал, что я не читал еще манифеста, он мне его дал, сам прочел вслух и в заключение поцеловал бумагу. Были созваны на совещание все полицмейстеры столицы. Совещались о том, как объявить манифест народу. Кто-то предлагал сообщить его через герольдов. Другой предложил напечатать его золотыми буквами - золотую грамоту - и прочесть во всех церквах. Никто ни словом не заикался о том, что могут быть осложнения, беспорядки. По-видимому, я сидел несколько нахмуренный, потому что Дедюлин обратился ко мне с вопросом:
- А вы, Александр Васильевич, кажется, что-то не в духе?
Тут я в первый раз высказал одолевавшие меня сомнения, которые были у меня во время разговора с Треповым и которые я там не высказал.
- Боюсь, - сказал я, - что завтра начнется революция. Мы вот здесь говорим о золотых буквах и о царских герольдах. Я думаю, что в университете уже шьют красные флаги.
Со мной никто не согласился: все смотрели на меня как на какого-то чудака, который выдумывает разные страхи.
Отовсюду в градоначальство поступали телефонные запросы. Звонят иностранные корреспонденты, редакции газет. Справляются отдельные лица:
- Правда ли, что издан манифест?
И как сейчас, помню радостный голос дежурного чиновника, который всем отвечал:
- Да, да. Правда, правда.
На другой день, во вторник 18 октября, я с утра отправился по Невскому к Казанскому собору. Уже ночью в университете происходили первые демонстрации, подтверждавшие мои опасения. Но все же как-то не хотелось верить, что эти опасения оправдаются в полной мере. На пути к Казанскому собору меня обогнала на тротуаре группа студентов и курсисток с повязками красного креста на руках. Я был в штатском, ничем не выделялся из толпы и поэтому обратился к ним с вопросом:
- В чем дело? Зачем вам красный крест? К чему готовитесь?
Они объяснили мне, что идут на место молебствия к Казанскому собору, так как там предвидится столкновение с полицией.
В революционных кругах с самого начала настроение было, по-видимому, не такое оптимистическое, как у Трепова или в градоначальстве. После прогулки я вошел в охранное отделение. Я не был там ни сегодня, ни вчера, - с того момента, как мне стал известен манифест. Меня окружили все чиновники и офицеры:
- В чем дело? Что это значит? Как понимать манифест? Большинство сходилось на том, что охранное отделение теперь будет устранено. И многие просили меня оказать им протекцию, кто - для поступления в железнодорожное жандармское управление, кто - в пограничную стражу. Я отшучивался. Я обещал всякое содействие и помощь, но - отшучивался:
- Успокойтесь, господа. Без нас не обойдутся. Полиция имеется даже во Французской республике. Кто хочет, может уйти, - а нам работа найдется.
Я сидел у себя в охранном отделении и раздумывал над тем, кто же, в конце концов, прав? Может быть, я чересчур пессимист и прав Трепов, положившийся на мирное развитие событий?
Регулярно поступали сведения из участков о настроении столицы. Из одного участка приходили донесения, что на улицах демонстрации, выброшены красные знамена, выступали ораторы. На улицах не было прохода, и местами полиция и казаки вынуждены были вмешаться, чтобы очистить улицы.
Но все-таки ничего значительного не было, и под этим впечатлением я отправился к себе домой. Состояние раздвоенности продолжалось. Что-то будет?
В утренних газетах я прочел приказ Трепова: "патронов не жалеть"; разгонять демонстрации, не допускать, и в случае отказа разойтись - действовать оружием. Этот приказ был для меня совершенной неожиданностью.
Утром, когда я шел на службу, наткнулся на маленький летучий митинг. Какой-то оратор, уцепившись за фонарь, говорил о том, что не благодарить Царя, не служить молебны нужно - а прогнать Царя прочь. Он должен заплатить своей головой за все, что причинили Романовы стране.
Это мне показало, что не только я был прав в своем пессимизме, но, наоборот, я был недостаточно пессимистичен. Положение было еще хуже, чем я думал.
Глава 7. Как власть вернулась
После впечатлений последних двух дней для меня сразу стало ясно, что надо готовиться к большим и тревожным событиям. Но далеко не сразу эта перспектива уяснилась тем другим людям из правительственного и административного аппарата, согласие которых мне было необходимо для приступа к решительным действиям. Помню, 19 или 20 октября я явился к Трепову для очередного доклада. Это была наша первая встреча после того дня, когда он сообщил мне о манифесте и со слезами на глазах говорил о начинающейся новой жизни. Не без любопытства стал я расспрашивать его, остается ли он по-прежнему на своей тогдашней точке зрения, и не кажется ли ему, что его приказ о патронах не соответствует его прежним представлениям о новой жизни. Трепов был несколько смущен, но старался не показать этого и говорил, что осложнения при таком крутом повороте на новые рельсы неизбежны. Не нужно только выпускать вожжей из рук, надо добиться прекращения демонстраций - а там все войдет в колею... Такого же мнения продолжали держаться и другие представители власти.
Помню, когда через несколько дней был объявлен указ об амнистии, во время моего отсутствия заявились какие-то два господина в охранное отделение, предъявили мандат от Совета рабочих депутатов и потребовали, чтобы им показали арестные помещения при охране.
- Мы желаем удостовериться, - говорили они, - что указ об амнистии выполнен в точности.
Мой помощник, подполковник Модель, настолько растерялся, что уступил их требованию и провел их по всему помещению охранного отделения. Когда я пришел, их уже не было. Легко представить мое возмущение, когда я узнал, что они заглядывали даже в мой кабинет. Я жестоко отчитал Моделя. Положение было такое, что, можно думать, если бы представители Совета хотели посмотреть бумаги на моем столе, то им разрешили бы сделать и это. Модель не оставался более на службе в отделении. Я считал больше невозможным с ним служить. Именно после этого эпизода я стал подбирать в охранное отделение только тех людей, на которых я мог полностью положиться.
Назначение Витте председателем Совета министров повлекло за собой большие перемены на верхах администрации. Как мне тогда рассказывали, у них заранее были распределены роли. Витте, председатель Совета министров, должен был иметь своего человека при дворе - в лице Трепова, дворцового коменданта. Функции этого последнего в России совершенно не соответствовали этому титулу. Постоянно соприкасаясь с Царем, будучи посредником между ним и министрами, дворцовый комендант пользовался огромным влиянием и играл крупную политическую роль. То, что Витте имел в Трепове своего союзника, являлось для Витте серьезной поддержкой. В течение нескольких дней шли переговоры о привлечении в состав правительства представителей либеральной интеллигенции и общественности. Витте возлагал на эти элементы большие надежды. Именно с их помощью он рассчитывал расколоть общественное движение, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих либералов, оставив в лагере революции одни только анархические и безгосударственные элементы. Подробностей этих переговоров я не знал. Позднее во время одного из моих докладов Витте громко жаловался мне на либеральную интеллигенцию, особенно на профессуру и земцев. По его мнению, она оказалась недостаточно государственно подготовленной. Он думал, что, если бы она не оттолкнула его предложение, все пошло бы совсем по-иному.
Должен сказать, что у меня и тогда не было этого благодушного отношения к планам Витте, и я скорее обрадовался, нежели огорчился, когда из газет узнал, что министром внутренних дел назначен не какой-нибудь либеральный профессор, а прежний директор Департамента полиции П.Н. Дурново. О нем сложилось представление как об очень реакционном человеке. Это представление не соответствовало действительности. Дурново был очень своенравный, вспыльчивый человек, абсолютно не терпевший противоречий, иногда самодур, но отнюдь не человек, отрицавший необходимость для России больших преобразований. В старой России подобного типа человеком был Победоносцев. Дурново же был человеком совсем иным. Тогда мне приходилось не раз выслушивать от него определенно либеральные заявления. Во всяком случае, в октябре 1905 года он пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений Трепова, Витте и других творцов Манифеста 17 октября.
Помню мое первое свидание с Дурново. Он только что вступил во власть и вызвал меня для разговоров в здание Департамента полиции. Свидание состоялось в большом кабинете директора Департамента. Дурново сидел за большим директорским столом. Перед ним лежала груда дел и бумаг. Я знал: это те особо секретные дела, которые не поступают в общее делопроизводство и остаются в ведении самого верховного руководителя Департамента полиции, переходя доверительно из рук в руки, от одного - к другому. Дурново потребовал, чтобы я сделал доклад о положении. Конечно, я высказал свое мнение с полной откровенностью и, по всей вероятности, не скупился на черные краски, чтобы обрисовать тот нарастающий развал власти, который шел у нас на глазах. Я чувствовал, что мой доклад был Дурново несколько не по вкусу. Он морщился и наконец перебил меня:
- Так скажите, что же, по-вашему, надо сделать?
- Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать 700-800 человек, я ручаюсь, что я успокоил бы Петербург.
- Ну, конечно. Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет, - ответил Дурново. - Но запомните: ни Витте, ни я на это нашего согласия не дадим. Мы - конституционное правительство. Манифест о свободах дан и назад взят не будет. И вы должны действовать, считаясь с этими намерениями правительства как с фактом.
Наша беседа длилась около часа. Больших надежд она в меня не вселила. Но я знал Дурново как опытного администратора с сильной рукой и надеялся, что факты скоро убедят его в правильности тех выводов, к которым я уже пришел.
А недостатка в этих фактах не было. Повсюду шли собрания и митинги. Можно сказать, что Петербург находился в состоянии сплошного митинга. Из-за границы приехали эмигранты и присоединились к выпущенным из тюрем революционерам. Из-за границы же привезли русские нелегальные издания и начали открыто продавать их на улицах. Помню, на Невском у католической церкви Св. Екатерины был поставлен столик, на котором лежали целые вороха женевских, парижских, лондонских изданий - "Искра", "Революционная Россия", даже какие-то анархистские листки. Каждый мог подойти и купить. Я сам порылся и прикупил кое-что для своей коллекции революционной литературы. Но эта продажа не имела уже большого значения. Как грибы росли революционные издания. Конфискации нелегальных типографий побудили революционные партии начать печатать свои издания в легальных частных типографиях, которые при содействии профессиональных союзов согласились печатать их, одни - бесплатно, другие - за минимальную плату. И скоро появились легальные газеты с аншлагами: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", "В борьбе обретешь ты право свое" - и статьи, печатавшиеся в них, звучали ничуть не слабее, чем прежде, когда они печатались на берегу Леманского озера. Потом пошла настоящая волна сатирических журнальчиков. Особенно специализировались некоторые из этих журнальчиков на высмеивании Царя. Он сидит на троне, а мыши подгрызают ножки трона. Он в испуге забился в занавеску, а с улицы несутся революционные крики. Вот примерно их обычный сюжет. И при этом соблюдался некоторый декорум, в том смысле, что лица Царя никогда не рисовали. Но карикатуристы так изловчились, что по пробору или даже по одному повороту головы легко было понять, в кого метило бойкое перо. О том, что министрам очень жестоко доставалось в сатирических журналах, говорить, конечно, не приходится.
Я регулярно собирал все эти издания и, каюсь, не без некоторого злорадства показывал их на докладах Дурново. Порой он не понимал смысла карикатур, и мне приходилось разъяснять ему:
- Это - граф Витте, а вот это - в виде свиньи или жабы, - это вы, ваше высокопревосходительство.