Накрашенная барышня Тузова сказала, поводя плечиком и округляя и без того круглые, чуть навыкате, глаза:
- Кто разрешит, чтобы вмешивались в их личную жизнь? Кому какое дело, являюсь ли я примером в личной жизни? А может быть, я и не являюсь - тогда что?
В зале громко засмеялись, и кто-то крикнул:
- Пример, как хахалей раз в неделю менять!
Валя Кият едва водворил порядок и кивнул Трохову:
- Будешь отвечать?
Тот глядел в зал презрительно и, когда Кият повторил: "Отвечать будешь?" - усмехнулся:
- Отвечать? На такие вопросы не отвечают. Я б за такие вопросы прямо в Чека сажал. Кому же я отвечать буду? Этим… - он грубо выругался.
В зале зашумели, зашушукались. Яшка видел, как от грубого слова, сказанного Троховым, покраснела Клава, услышал неподалеку от себя спокойно сказанное: "Дурак!" - и обернулся. Старик Захар Аввакумович Пушкин уже поднимал руку.
- Эй, товарищ председатель, дай мне словечко сказать.
Он не торопясь прошел к столу президиума и, взглянув на ухмыляющегося Трохова, качнул головой.
- Не прав ты, парень. Спрашивают - значит, интересуются. А коли так, отвечай, всем впрок пойдет.
Он обернулся к ребятам:
- Вот приведу я вам самый простой пример. Сидят в лодке десять человек. Вдруг двое начали сильно раскачивать лодку, да так, что она стала бортом воду черпать, Большинство потребовало прекратить это безобразие: мол, кувыркнется лодка. А эти двое заявляют: "Нет, мы не согласны с вами, нам так больше нравится. У нас тут свое мнение". И что же, лодка опрокинулась, двое потонули. Ну, что вы скажете? Наверное, скажете, что это хулиганство.
А в жизни и не так бывает. Вот в октябре семнадцатого года большевики обсуждали вопрос о вооруженном восстании в Питере. Все высказывались за немедленное вооруженное восстание, только Зиновьев и Каменев были не согласны. Тоже говорили: "У нас на этот счет свое мнение". Они не подчинились большинству и выдали буржуазии планы вооруженного восстания. Буржуазия ликовала по этому поводу. А товарищ Ленин заклеймил позором предателей. Говорил, что с этими господами он не может быть в одной партии.
Так вот, друзья, и получается, что подчинение большинству - основной принцип поведения членов партии большевиков. А комсомол, как говорится в Уставе, "всецело поддерживает и проводит программу и тактику РКП(б)", а уж если поддерживает - значит, и следует за партией, и делает так, как этого требует партия. Ершин, скажем, не хочет изучать коммунистическое учение - что ж, и не надо. Потеря невелика, если потеряем такого кулика.
В зале громко засмеялись и крикнули:
- Пускай он закон божий изучает!
Пушкин переждал, пока наступит тишина, и продолжал все так же ровно, будто не речь говорил, а беседовал дома за самоваром:
- Вот барышне Тузовой тоже отвечать вроде бы нечего, с места ей ответили. Ну, посудите сами, что же будет, если вы примером не будете? Будете пьянствовать, воровать, на работе лодыря гонять - что другие скажут? "Раз им можно, так нам и сам бог велел". Что тогда получится? Сообразите сами…
Когда дядя Захар кончил, с места встали Ершин, Силаков, Тузова и еще несколько таких же, как они.
Валя Кият хотел было призвать их к порядку, но Силаков крикнул:
- Мы уходим! Мы не согласны, чтобы чинилось насилие над нашей личностью. Где же свобода?
Все вскочили со своих мест, голоса председателя уже не слышал никто. Разобрать, что кричали, было невозможно, но что-то обидное, злое, насмешливое, потому что Силаков и другие стали поспешно пробираться к выходу.
С трудом удалось Кияту установить тишину, но, не сдержавшись, он сам крикнул:
- Скатертью дорога!.. Баба с возу - кобыле легче! Проситься будете - не возьмем. Может быть, еще есть желающие? Давайте, воздух чище будет!
Зал молчал. Больше не вышел никто. Снова со своего места поднялся Трохов:
- Видали? Наверное, еще найдутся такие. Партийная ячейка рекомендует нам всех, кто был в союзе молодежи, не зачислять механически в комсомол, а устроить перерегистрацию, или проще - открыть вновь запись в члены комсомола. Каждого, кто запишется, обсудить на собрании. Чтобы не тянуть, давайте сейчас собрание закроем, запишем желающих вступить в комсомол, а завтра будем персонально обсуждать каждого.
Яшка, отчаянно работая локтями, стал пробираться к столу президиума, за которым шла запись. Его отпихивали, оттесняли в сторону; разозлившись, он сам начал расталкивать стоящих впереди. Каждый стремился записаться пораньше, будто вдруг что-то может измениться и его имя не попадет в списки.
Но, когда Яшка, потный, взлохмаченный, тяжело дышащий, протискался к столу и, схватив Клаву за рукав, крикнул: "Меня запиши!" - он увидел список. Наверху страницы, уже почти заполненной фамилиями, стояло выведенное круглым Клавиным почерком его имя.
- Ты… уже?.. - спросил он, чувствуя, как перехватывает дыхание.
Его торопили, подталкивали, а он, все еще держал Клаву за рукав, лихорадочно и радостно думал: "Помнила…. Первым записала… Самым первым!.."
На следующий день, до начала собрания, ребята пели в клубе:
Вдоль да по речке,
Речке по Казанке
Серый селезень плывет.
Весь зал дружно подхватил шуточный припев.
В круг выскочил парнишка - токарь из механического - и пошел, притоптывая и вызывая желающих. Кто-то на мотив "Яблочко" сочинил частушки:
Эх, яблочко, катись под елочку -
Комсомолец полюбил да комсомолочку.
Девичьи голоса откликнулись:
Нам сказали на базаре,
Что мальчишки дешевы.
На копейку десять штук
Самые хорошие.
За весельем никто не заметил, что делает на сцене Клава Алешина. Подозвав Кията, она пододвинула ему тяжелый сверток и, давясь от хохота, сказала:
- Это тебе.
Кият удивленно развернул бумагу. В свертке была медная ступка и пестик. Председатель вскинул на Клаву настороженные, недобрые глаза.
- Что ты думаешь, мы здесь воду в ступе толчем? Так тебя надо понимать?
Клава прыснула:
- А ты постучи пестиком в ступку. Ну, постучи, не бойся.
Кият послушно стукнул. По залу разнесся гулкий звон. Все насторожились. Тогда, поняв в чем дело, засиявший Кият начал трезвонить так, что сразу смолкли песни, а те, кто был возле председательского стола, отворачивались и морщились, затыкая уши.
- Кончай благовест. Больше не будем!..
Эта ступка долго еще присутствовала на всех собраниях. И, когда кто-нибудь из выступающих начинал мямлить что-нибудь или повторяться, председатель стучал пестиком, звон означал: закругляйся, нечего в ступе воду толочь.
Водворив тишину, Кият взял в руки список.
- Начинаем обсуждать, товарищи. Первым по списку идет Яков Курбатов. Ну как, отводы есть? Выступления будут?
- Да чего там! Дальше давай.
- Знаем… Оставить!
- Пусть расскажет о себе.
- Не надо!
- А про самогонку? А как инструмент проиграл?
Алешинская ступка гудела, покрывая все голоса.
Ребята шумели: "Оставить! Оставить!" - но возле стола президиума уже стоял, одергивая сзади выцветшую солдатскую гимнастерку, Мишка Трохов.
- По поручению ячейки большевиков, - сказал он, морщась, хотя звон уже прекратился, - предлагается в списке Якова Курбатова оставить. Хотя от себя лично советую ему пересмотреть свои порочные мелкобуржуазные позиции.
Яшка вскочил, покрываясь краской.
- Какие позиции? Чего ты треплешься? - крикнул он.
- Вот-вот, - кивнул Трохов. - Недисциплинированность - одно из проявлений буржуазной стихии, мешающей классу…
Он ткнул в сторону Яшки указательным пальцем и продолжал говорить, не опуская его:
- Видали? Изживать это надо, товарищ Курбатов.
- Это ты от себя говоришь или от ячейки большевиков? - строго спросил Кият. Трохов пожал плечами.
- Собственно, в чем разница? Я член ячейки.
И сел.
Кият предложил голосовать, напомнив о том, что не кто-нибудь, а именно Курбатов, избитый и израненный, предотвратил на заводе вражескую диверсию.
За Курбатова голосовали все. Против не было. Но когда Кият спросил: "Кто воздержался?" - Яшка увидел, как уверенно поднял руку Трохов.
- Ты что?.. - удивленно спросил его Кият. - Только что рекомендовал…
- Личные мотивы, - резко сказал Трохов. - Имею право…
Яшка ничего не понимал. Ясно было только одно: то неприязненное ощущение, которое возникло у него к Трохову еще там, возле лесного ручья, было взаимным, но почему, он не мог себе объяснить.
Вечером, провожая Клаву домой, он не удержался и спросил:
- Слушай, а что это Трохов… так?
- Как "так"? - рассмеялась Клава. - Насчет "личных мотивов"-то? Так ведь…
Она запнулась. Яшка понял: Клава чего-то недоговаривает.
- Говори, раз начала.
- А чего говорить-то? Он тут ко мне стал приставать. Я его отшила. Он спрашивает: "С Яшкой ходишь?" - а я и сказала: "Ну, и хожу, тебе-то что?"
- И все? - Яшка остановился от неожиданности. - Но ведь он… Он большевик. Как же это?.. Ты не врешь, а?
Дома, лежа на своем топчане, Яшка снова вспоминал слова Клавы и раздумывал над тем, что и большевики, быть может, есть разные: Чухалин не похож на Алешина, дядя Ваня Мелентьев любит выпить, Бедняков - шутник. Но все они были чем-то близки друг другу, а Трохов в Яшкином представлении был совсем, совсем другим…
Обсуждение и принятие в комсомол закончилось только через два дня. Приняли почти всех. Преобладала рабочая молодежь; служащих и сынков "начальства" записалось немного. Выбрали бюро. Председателем ячейки снова стал Мишка Трохов, политпросветработником - Валя Кият. По работе среди девушек - Зина Федорова, экономработником - Курбатов. Схожая с профсоюзной экономическая работа должна была проводиться среди рабочих-подростков, а Яша и сам был таким.
2. Ячейка за работой
- Раз, два! Раз, два! Рота! Стой! К но-ге! - раздается команда. Это комсомольцы и часть беспартийной молодежи проходят на пустыре за заводом военное обучение. Ребята занимаются через день. Скрипит под ногами снег, мертвенным, бледным светом освещает луна крыши рабочего поселка. Однако ребятам тепло. Они бегают, ходят в атаку на воображаемого противника, изучают ружейные приемы. После команды "вольно!" слышится особенно звонкий на морозе, веселый смех: кто-то первым начинает "греться": на мягком пушистом снегу завязывается борьба. Упадешь - не больно, только снег набивается всюду. Попадая за ворот, он тает и струйками течет под рубашкой. Ребята ежатся; их бросает в дрожь от воды, растекающейся по разгоряченному телу. И все-таки весело!
Бывают и другие военные занятия. В одной из комнат клуба ребята сидят на корточках и внимательно слушают объяснения военрука. Здесь изучают пулемет. В другой комнате на длинном столе лежат разобранные винтовки. Ребята учатся быстро собирать их. Иногда военрук объясняет комсомольцам основы тактики современного боя, положения боевого устава и устава караульной службы.
Девушки - те в другой комнате учатся делать перевязки, оказывать первую помощь при ранениях и контузиях. Со смехом ловят они какого-нибудь зазевавшегося парня, тащат к себе в комнату и на "живом экспонате" проверяют свое умение. Горе такому парню - измучают его девушки, а особенно, если из валенка покажется грязная нога, - сгорит со стыда. Уж лучше бы идти в атаку по глубокому снегу и, услышав пулемет-трещотку, падать, зарываясь с головой в холодных пушистый снег.
В другие дни в том же клубе ребята сидят, слушая чтеца Валю Кията, Мишку Трохова или других членов бюро ячейки. Книг мало, и чтение политических брошюр, речей Ленина приходится проводить вслух. Лица у ребят сосредоточенные; ох, далеко не все понятно им - об эксплуатации, о классовой борьбе, об общественном устройстве, о положении и задачах молодой Советской Республики!
Работа в ячейке самая разная. Вот сегодня кому-то надо бежать в драмкружок, на репетицию пьесы "Генерал Николаев". Речь в пьесе идет о царском генерале, оставшемся верным своему народу.
Другому надо в спортивный, третьему - в струнный, четвертому - в хоровой кружок. Некогда даже подумать, что ты с утра не ел и что тебе только завтра утром можно получить и съесть свой паек.
Пришел комсомолец в первом часу ночи домой, а уж в три часа вставай, расставайся со своей хотя и жесткой, но теплой постелью. Надо идти сменить товарища в карауле. Фронт близко, а завод делает снаряды.
Фронт близко… Здесь, в Печаткино, это ощутимо. При партячейке организовался отряд ЧОН. В него записались все коммунисты и комсомольцы. Список отряда утверждался на партячейке. Чоновцам выдали оружие: всем - винтовки, а некоторым и револьверы. Оружие хранилось дома, только подросткам не разрешали забирать его из помещения ЧОНа.
За Яшкой был закреплен кавалерийский карабин (он был легче, чем винтовка) и револьвер системы "Смит-Вессон". Револьвер он выпросил сам у начальника отряде, Чугунова; ходил за Чугуновым по пятам до тех пор, пока тот не разозлился и не разрешил. В отряде Яшку зачислили на должность конного ординарца при командире и комиссаре отряда. По этой должности, естественно, полагалась лошадь.
На заводе лошадей было много: они были основным видом транспорта. Конный двор занимал большую территорию на краю поселка. Там стояли и выездные рысаки, служившие еще бывшему начальству. Сейчас на них ездил красный директор завода, Чухалин. Яшка в глубине души рассчитывал получить такого рысака, но дали ему спокойного и добродушного белогубого мерина. Звали его Рыжий.
Эта лошадь имела одну особенность. Когда-то лавочник из села Воскресенье ездил на ней за товарами в губернский город. Одно время на дорогах пошаливали, и лавочник - мужик хитрый - приучил лошадь спасаться. Стоило крикнуть "Рыжий, грабят!", как та срывалась в галоп и неслась сломя голову.
Яшка прежде не имел дела с лошадьми, разве что когда в губернском городе резал им хвосты. Сперва он с некоторым страхом подходил к Рыжему. Рыжий вытягивал навстречу Яшке мягкие белые губы, смотрел умными и преданными глазами; он любил, когда ему перепадало что-нибудь из рук.
У раненых красноармейцев Яшка выменял на махорку настоящий шлем-буденовку. Теперь в островерхом шлеме он проезжал по улицам на своем Рыжем, закинув за спину карабин и придерживая рукой оттопыренный карман, в котором лежал "Смит-Вессон".
В отряде часто проводили тревоги, походы, учения; все это закаляло бойцов. Чоновцы несли караульную и патрульную службу. Фронт был близко…
3. Не пустили…
Как-то пусто стало на заводе. Многие ушли на фронт; иные оставили эти необжитые, полные тяжелых воспоминаний и потому нелюбезные сердцу места и ринулись в путаницу железных дорог. По слухам, доходившим до Печаткино, были где-то в России молочные реки да кисельные берега. Говорили, что в Ташкенте хлебом хоть засыпься, а что касается всяческих круп, так манкой там вроде бы кормят верблюдов. Изголодавшиеся люди верили этим слухам, снимались с мест и ехали, даже не представляя, где он, этот самый Ташкент.
Поредела и партийная ячейка. На фронт не взяли только стариков - Чухалина, Пушкина, Булгакова, да Павел Титович Алешин, как ни рвался туда, остался в Печаткино. Пора было уезжать и Трохову. Хоть недолюбливал его Чухалин, а, думая об отъезде Трохова, беспокоился: кто будет заниматься комсомолом? Но мысль эта появлялась и уходила, уступая место другим заботам, которые волновали изо дня в день: на заводе кончались запасы древесины, из которой делали целлюлозу, на реке сбился сплав, а людей не было, чтобы разобрать лес. Не останавливать же завод!
Что-то надо было предпринимать. Из губкома Чухалину пришла грозная депеша; в ней отмечалось, что завод стал работать хуже, медленнее, снарядов не хватает. Перечитывая последние строчки: "Будете привлечены к партийной ответственности. Данилов", Чухалин грустно усмехнулся: как будто Данилов не знает, что здесь творится. Мог бы и приехать, сам бы тогда увидел…
Данилов приехал неожиданно, и у Чухалина екнуло сердце, когда он увидел секретаря губкома, идущего через двор к заводоуправлению. Тут же он разозлился на себя: "Что, я виноват, что ли, что у меня всего не хватает?"
Но Данилов, войдя в кабинет директора, казалось, и не думал распекать его. Он улыбался, еще с порога протягивая руку, и басил:
- Сто лет не виделись! Ну и отощал ты, Александр Денисыч! Скелет какой-то, только разве что костями не гремишь.
- Гремлю уже, - улыбнулся ему в ответ Чухалин. - Это хорошо, что ты приехал.
С Даниловым он был знаком давно, еще по подпольной работе в Питере, где нынешний секретарь губкома, вернувшись из Женевы, возглавил одну из питерских районных организаций. Данилов всегда нравился Чухалину своей манерой разговора и обращения с людьми - манерой, которую не любили многие: Данилов никогда не думал над тем, что и как надо сказать, а говорил "с плеча". Тех, кто не очень-то уважал правду, даниловская прямота коробила.
Товарищи рассказывали, что за эту манеру Владимир Ильич, правда за глаза, хвалил Данилова, который учился у него в партийной школе, в Лонжюмо.
Грузный Данилов, казалось, заполнил собой весь небольшой кабинет, мерил его шагами - три до угла и три обратно - и гудел басом:
- А я, брат, уже прошел по заводу, прошел… Можешь не рассказывать, сам все знаю… И что с людьми плохо - знаю, и с хлебом плохо - тоже знаю. Меня рабочие чуть ли не час выспрашивали, как с хлебом.
- Как же с хлебом? - тихо спросил Чухалин.
- Плохо. Совсем паршиво! В Питере рабочие голодают… Кулачье в черноземной полосе, да и у нас тоже все попрятали. В ямах гноят. Ну, да ненадолго. А вот что лес у тебя на реке пропадает, за это бить тебя надо!
Он не дал Чухалину возразить.
- Знаю. Все знаю! Людей нет? А ты "Правду" читал?
- К нам она на пятый день приходит. Что там?
- А ты почитай. Очень полезно…
Данилов вытащил из кармана галифе сложенную во много раз газету, развернул ее на столе, разглаживая сгибы, и на первой странице отчеркнул ногтем нужное место. Чухалин, поправив очки, наклонился.
"Ввиду тяжелого внутреннего и внешнего положения, - читал Чухалин, - для перевеса над классовым врагом коммунисты и сочувствующие вновь должны пришпорить себя и вырвать из своего отдыха еще час работы, то есть увеличить свой рабочий день на час, суммировать его и в субботу сразу отработать 6 часов физическим трудом, дабы произвести немедленную реальную ценность. Считая, что коммунисты не должны щадить своего здоровья и жизни для завоеваний революции - работу производить бесплатно. Коммунистическую субботу ввести во всем подрайоне до полной победы над Колчаком".
Это была резолюция коммунистов и сочувствующих подрайона Московско-Казанской железной дороги. Чухалин читал, не вдумываясь в отдельные слова, - он стремился уловить общий смысл заметки. Само событие - коммунистическая суббота - потрясло его. Он чутьем уловил в этом что-то новое, с чем ему еще не приходилось встречаться, и поэтому дочитывал торопливо, будто Данилов отберет у него сейчас газету.
Когда Чухалин дочитал до конца, Данилов сказал вдруг с необычайным волнением:
- А знаешь, кто на этом субботнике работал? Ленин…