* * *
Нога у Клавы разболелась, ходить она не могла. Яшка каждый вечер прибегал к Алешиным, усталый, измотанный. Из губкома пришла директива подготовить бригаду на сплав. Весна была не за горами.
Всякий раз, навещая Клаву, Яшка все больше и больше убеждался, что теперь в их отношениях появилось что-то особенное. Сейчас он уже не мог не чувствовать какую-то близость Клавы.
Однако они по-прежнему только читали вслух да играли в "подкидного дурака". Яшка не решался сказать Клаве о том, что он чувствовал.
Клаве надоело сидеть дома. Как-то вечером она пожаловалась:
- На воздух хочется, а ходить не могу. На крыльцо и то не выйти.
Она даже вздрогнула, когда Яшка, ни слова не говоря, не одеваясь, выбежал в сени; хлопнула входная дверь.
В бараке, где он жил, стояли финские сани с длинными - полозьями и высоким сиденьем - креслом. Он быстро вытащил сани на улицу и подогнал к дому Алешиных. Яшка раскраснелся, тяжело дышал, но на лице сияла улыбка.
"Чего же я ей на больную ногу дам? Даже дедушкин валенок не влезет, нога толсто увязана", - задумалась Марфа Ильинична. Потом она что-то вспомнила, ушла и вернулась с куском овчины. Вместе с Яшкой она бережно укутала больную ногу Клавы. На руках он вынес Клаву на улицу, усадил в финские сани и встал сзади на длинный полоз.
Они ехали по тихой, безлюдной, темной улице поселка. Небо было звездное; луна разливала свой холодный бледно-голубой свет. Снег скрипел под полозьями, искрился и вспыхивал. Высоко в небе виднелась широкая полоса Млечного Пути.
Стояли последние зимние крепкие морозы. Порою слышалось сухое потрескивание, о котором говорят, что это "морозко грозится" - на холоде трещали деревья.
Долго ехали молча, словно боясь нарушить тишину. Первой заговорила Клава:
- Красиво, верно? Сейчас бы побежать да в снег… Как это стихотворение про мороз? Помнишь его?
Яша стал тихо декламировать; ему, как и Клаве, не хотелось сейчас громко говорить.
…Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-океаны -
Построю дворцы изо льда.
Незаметно они очутились на окраине поселка; дальше белело, теряясь в темноте, занесенное снегом болото. Холодный ветер резал щеки и бросал в лицо тучи мелкой снежной пыли. Яшка развернул сани так, чтобы ветер не дул в лицо. Стало теплее. Они простояли несколько минут. Во всем - в этой поземке и самой темноте - была какая-то притягательная сила.
- Наклонись ко мне, - тихо попросила Клава.
Яшка наклонился к ее лицу, и девушка, обхватив его, поцеловала в губы и отвернулась.
Яшка опустился на снег. Он не сразу понял, что произошло. Вдруг он бросился к Клаве, обнял ее и стал быстро говорить, путая слова, почти рыдая:
- Клавочка!.. Родная моя… Теперь я знаю, что это со мной… Всю жизнь!..
Он опомнился.
- Что же дальше-то будет, Клава? - робко и неуверенно спросил он у девушки, и та вдруг засмеялась, щуря глаза от ветра.
- Как что? Да ничего! Мы с тобой долго дружили, а теперь тоже… будем долго дружить… Глупый ты еще, Яшенька!
Пора было ехать обратно: Марфа Ильинична, надо полагать, волновалась. Яшка нехотя повернул сани. Холода он не чувствовал. Самый родной, самый близкий человек сидел перед ним. Он видел только платок да прядь волос, выбившуюся наружу, занесенную снегом, и щекой прижался к этому платку.
- Глупый ты, Яшенька! - снова с ласковым упреком повторила Клава. - Тебе еще семнадцать, а я старше тебя, мне уже восемнадцать. Что дальше? Да ничего! Пускай никто об этом не знает. Ты только не выдавай себя при народе. А то ты на танцах все время сердишься, когда я с другими танцую. Мне даже обидно делается.
Яшка вдруг буркнул, нахмурившись:
- Я сержусь, когда ты с Мишкой Троховым танцуешь. Не люблю я его, трепача. Вояка!.. В палец ранило… Да у нас в ячейке все говорят, что он себе палец прострелил. Вот только как доказать это. А потом… Смотреть противно, когда он языком себе губы лижет.
- Это в тебе ревность говорит, - засмеялась девушка. - Мне вот кажется - он совсем неплохой парень. И что на продсклад его послали - тоже так надо ведь кому-то и на складе надо работать.
Яшка не сдавался, чувствуя, как раздражается и совсем некстати начинает говорить резко, вот-вот поссорится.
- Ты послушай, как он заливает. На складе мог бы и старик сидеть. Зачем он таким пижоном оделся? На какие шиши фасонистую форму завел? Вон ребята говорят: не иначе как продуктов нахапал.
Злость душила его. Но Клава не оборачивалась и не видела, как у Яшки по лицу пошли темные пятна.
- Зачем же ты так о человеке говоришь? Не знаешь, а говоришь.
- О Мишке все так говорят, - снова буркнул он. - Хочешь, спроси о нем отца.
- Никого я спрашивать не буду. Сама разбираюсь. Мало ли что говорят. Одно время и про тебя говорили "алкоголик", "хулиган". Ну, мы, кажется, приехали?
Они не заметили, как добрались до дома. В окнах горел свет, и тень Тита Титовича двигалась по замерзшему окну. Яшка несколько раз согнул и разогнул онемевшие пальцы, поднял Клаву и понес к дверям.
Простились они сухо, и Яшка ушел с ощущением чего-то неприятного. Что-то было недоговорено, какой-то холодок вдруг прополз между ними; хотя, вспоминая этот вечер во всех подробностях, он не мог разобрать, что же так взволновало его и откуда появился этот холодок.
6. На сплав
Основным сырьем для завода были металл и древесина. Для заготовки древесины у завода были свои лесоразработки. Лес сплавлялся сначала в реку Кубину; на Высоковской запани бревна сбивались в плоты, и два буксирных парохода тянули их через огромное Кубинское озеро в реку Сухону, на которой стоял завод.
Май выдался теплый. Весна была в разгаре, а из-за паводка сплотка древесины в Высоковской запани прекратилась. Заводу угрожала остановка. Весенние паводки никогда не были здесь неожиданностью; их побаивались и готовились заранее. Но когда Чухалину сообщили, что ночью бревнами разбило часть запани, он заволновался не на шутку. Данилов, уезжая, все-таки сказал ему:
- За то, что не в твоих силах, ругать не имеем права. Но если что-нибудь по твоей вине случится, ответишь перед партией. Знаю, трудно все усмотреть, но надо.
Когда Курбатов, вызванный Чухалиным, вошел в кабинет, директор уже подписывал приказ об отправке комсомольской бригады на запань. Бригада комсомольцев готовилась к этой работе уже давно: ребята "для практики" учились разбирать лес на Сухоне.
Страшно было смотреть, как какой-нибудь лихач, стоя на крутящемся бревне, орудовал багром, подгоняя другие бревна. Ледяные ванны не останавливали ребят, а случалось, в воду летели многие.
Не поднимая головы, Чухалин отрывисто спросил:
- Кого бригадиром?
- Меня, - удивленно пожал плечами Яшка.
- А посерьезнее? - строго вскинул на него глаза Чухалин.
- Чего ж посерьезнее? - обиделся Курбатов, - Что, я работать не умею, что ли?
Чухалин качнул головой и крякнул:
- Эк герой! А здесь за тебя дядя работать будет? Нет у тебя такого подходящего дяди. Так что проводить - проводи, но дальше пристани не пущу. Бригадиром, я думаю, назначим…
- Кията, - не дал ему договорить Яшка.
Наутро Яшка стоял на пристани и с грустью смотрел, как ребята поднимаются по шатким мосткам, раскачиваясь и широко разводя руки. Жаль было расставаться с Клавой, Киятом, но на пристани стояла обычная предотъездная сутолока, и никто не замечал Яшкиного настроения. Только Клава угадала его состояние.
- Яшенька, ты что? Мы же скоро… Да и ты, наверное, выберешься.
- Я не о том!.. - махнул он рукой. - Ты береги себя… Осторожней на сплотке.
Клава рассмеялась и, спохватившись, быстро пожала Яшкину руку. Буксирчик, сипло прогудев, шлепнул плицами по воде, и вода вспенилась, будто закипела. Ребята стояли вдоль борта, облепили рубку, что-то кричали. На корме, чуть в стороне от остальных, сидел на канатной бухте Валя Кият, но смотрел он не на берег, а куда-то в сторону.
Впервые за все время они разговорились этой ночью, накануне отъезда. Яшка спросил его:
- Где у тебя семья? Кто есть у тебя?
Кият промолчал, и Яшка смутился: молчание стало томительным.
- Не знаю, - наконец отозвался тот. - Отец погиб… при взрыве.
- Да, да, - поспешно, далее, пожалуй, чересчур поспешно перебил его Яшка, - ведь и у меня мать.
- Ну, а где мои остальные, не знаю. Где-то Там, в Эстонии.
Они просидели до утра на одной кровати, и - странная вещь! - Яшка, сам того не замечая, рассказал Кияту все, начиная с того, как его били в полицейском участке и кончая темным заснеженным полем, возле которого как-то ночью стоял рядом с Клавой. Он и сам не мог понять, почему вдруг так разоткровенничался, но утром, провожая ребят, почувствовал, что ему жаль расставаться с этим парнем.
Долго были видны все уменьшавшиеся фигурки ребят, и среди них выделялась белая, словно седая, голова Вали Кията, все так же неподвижно сидевшего на корме.
7. Лобзик
Кто-то тронул Яшку за рукав. Позади него стоял ученик из варочного отдела, худенький, большеглазый Лобзик.
- Идем? Нам сегодня днем дежурить.
Они шли рядом, и Лобзик без умолку тараторил, что это безобразие - назначать комсомольцев дежурить по ЧОНу днем и что надо обязательно пойти к чекисту Громову или начальнику ЧОНа Чугунову: пусть переводит на ночные дежурства. А то какое это дежурство, ходи себе да поплевывай по сторонам.
Курбатову Лобзик нравился. Казалось, у него не было ничего, кроме огромных черных глаз да удивительной способности говорить без остановки хоть все двадцать четыре часа в сутки. Ребята смеялись на ним: "Лобзик, а тебя как заводят?"
Никто не знал, откуда он появился здесь, на заводе, где он жил до этого, что делал, где его родители.
Лобзик то забегал вперед Яшки и, отчаянно жестикулируя, доказывал, что с этим безобразием пора кончать, то шел позади и спрашивал:
- Так ты пойдешь к Чугунову? Нет? Тогда я сам пойду, и я…
- Да остановись ты, - взмолился Яшка. - Голова разболелась.
- А я не могу, - выкатывая и без того огромные глаза, серьезно ответил он, - У меня там, - он ткнул себя в горло, - какая-то дрянь сидит, понимаешь? И говорить охота, будто прыщ какой чешется. Так пойдешь к Чугунову?
Яшка вспомнил, как он сам ходил хвостом за Чугуновым, вымаливая у него "Смит-Вессон", и, рассмеявшись, хлопнул Лобзика по спине.
- Ладно, идем. Ну и костлявый же ты! Всю руку о твои кости исколол.
- Девчонкам нравится, - хмыкнул Лобзик.
- Что? - Яшка от удивления и неожиданности спросил, заикаясь. - К-как ты… г-говоришь?
- Нравится, говорю. Гляди.
Он оглянулся, нет ли кругом людей, и, вытащив из штанов рубаху, задрал ее до подбородка. На вдавленном куда-то под ребра животе была вытатуирована большая синяя змея, несущая в зубах обнаженную женщину. Лобзик пошевелил мускулами, и змея тоже зашевелилась, зашевелилась и женщина, развела руки, словно моля о пощаде.
- Видал? Я как девчатам покажу - визжат от страха. А нравится…
Так нелеп был этот переход от чоновских дел к татуировке, что Яшка, потрясенный, даже забыл спросить, откуда у него этот рисунок. Лобзик уже засовывал рубашку в штаны, довольно улыбаясь.
- Во всем мире три такие штуки. Одна у малайского пирата, другая у меня, а третья… у одного человека.
- Какого человека?
- Так… - уклончиво ответил Лобзик, поняв, что сболтнул лишку. - Был знакомый… Ну, так, значит, к Чугунову?
- Ты ему покажи это, - полушутя, полусерьезно посоветовал Яшка. - Может, за такую диковинку он тебя в специальный чоновский музей отправит. Я слышал: есть уже такой в Москве.
Лобзик метнул в Яшкину сторону недоверчивый, испуганный взгляд.
- Слушай, Курбатов, будь друг, не говори в ЧОНе об этом… Громову не говори, а? Не скажешь, а?
Яшка насторожился. Видимо, Лобзик в своем хвастовстве зашел дальше, чем хотел, и теперь струсил.
Яшка спросил как можно равнодушнее:
- Что же у тебя за тайна такая? Девчонки, говоришь, видели, а Громову нельзя? Подумаешь, змея с теткой…
- Не говори, - взмолился Лобзик, - Я лучше тебе скажу, если слово дашь. Ну, комсомольское?
- Ну, комсомольское, - все еще стараясь казаться равнодушным, повторил Яшка.
- Я ведь по тюрьмам шлялся… И кончил, шабаш… Мне в Бутырках печенки отбили… Я Дзержинскому письмо написал. Судили виновных. А потом, знаешь, Дзержинский в больницу приходил. Говорит - в колонию, а я собрал барахлишко свое и рванул когти… сюда.
Яшка не заметил, что шли они медленно и что так случайно начавшийся разговор вдруг стал напоминать тот, вчерашний, ночной, который Яшка вел с Киятом.
- Боюсь я все-таки Чека, - со вздохом признался Лобзик. - Так что не говори, Курбатов, а?
Яшка неожиданно обнял его одной рукой за острое, выпирающее, худое плечо и то ли с удивлением, то ли вопросительно сказал:
- А ведь ты вроде ничего парень, Лобзик!
Чугунов был в помещении ЧОНа. Он сидел за столом, грузный, злой, небритый, будто невыспавшийся, и, постукивая по выскобленным доскам своим кулачищем, читал какую-то бумажку. Яшка заметил, что, когда они вошли, Чугунов поспешно спрятал ее в карман.
- A-а, орленки. Чего вам? Уже на дежурство? Отменяется.
- Почему?
- В ночь будете дежурить. Приказ пришел. И вот что, ребятки, садитесь-ка… Дело тут такое… Ну, прямо скажем, плохое получается дело. В городе застукали одну группку; они и раскололись - рассказали на допросе в Чека, что подготовлен поджог у нас на заводе. Поняли? Днем-то, на людях, не подпалить, а вот ночью будем высылать усиленные наряды. Когда у вас смена?
Яшка ответил, и Чугунов кивнул.
- Ну, вот и валяйте. Отработаете, сосните минуток так полтораста - и сюда.
Когда они вышли от Чугунова, Лобзик рассмеялся.
- Чего ты?
- Да ничего. Весело все получается. Ты разбудишь меня по пути, а?
Яшка, шагай впереди, не ответил. Уже у самых заводских ворот он, будто вспомнив что-то, обернулся.
- Вот что… После смены ко мне пойдем. Кият уехал, ложись на кровать. Барахлишко только захвати - одеяло там, подушку…
Лобзик как-то странно сверкнул на Яшку своими черными, как антрацит, глазами и улыбнулся.
- Значит, корешки?
- Какие еще "корешки"? - буркнул, не поняв, Курбатов. - Говори уж со мной по-русскому.
- Ну, дружки, значит? Гроб, могила, три креста…
Яшка оборвал его:
- Забудь ты эти свои штучки, Лобзик, могилы там или эти… когти. И о тюрьме у нас с тобой разговора не было. Точка.
Уже входя в цех, он подумал: "Что это он со мной так разболтался? Молчал, молчал - и нате вам". И тут же ответил сам себе: "А ты? Все Кияту выложил… Душа, что ли, требует?"
8. Пожар снова Генка!
Как хорошо ни охранялись заводские помещения, а все-таки однажды ночью весь поселок был поднят по тревоге. Горели склады готовой целлюлозы. Подожгли их умело - изнутри, и чоновцы увидели пожар только тогда, когда огонь начал выбиваться наружу, лизать крыши. Спасти целлюлозу было уже немыслимо; единственное, что оставалось делать, - это гасить пламя, чтобы оно не перекинулось на другие заводские постройки.
Примчавшийся Чугунов, отчаянно ругаясь, орал чоновцам:
- Да что вы стоите? Оцеплять поселок!.. Поселок оцеплять, говорю! Чтоб мышь не пролезла. Головой отвечаете. Без вас здесь потушат. Ну!
Яшка исполнил приказание нехотя: черт его знает, хватит ли народа, чтобы погасить огонь! Возле последних домов он остановился, тяжело дыша, и обернулся: там, в стороне складов, пламя становилось все ярче. Лобзик, бежавший рядом, тянул его:
- Идем, идем… Эх, поймать бы!.. На месте бы грохнул!
Они подбежали к болоту, за которым начинался низенький редкий перелесок. Прыгая с кочки на кочку, Яшка первый перебрался через болото и упал в кусты, выбрав место посуше. Лобзик плюхнулся неподалеку; очевидно, он попал в воду, - оттуда донеслась отчаянная ругань.
Неожиданно вокруг стало тихо. Не слышны были людские голоса; где-то в перелеске ухнул пару раз филин и замолк. Яшка лежал, вглядываясь в темноту, и ему казалось, что всюду - и за кочками и за кустами - ползут поджигатели. Но все было тихо, и только с булькающим звуком поднимался со дна болота и выходил, раздвигая густую воду, газ.
Яшку начало знобить. Он тихо окликнул соседа.
- Я пройду по той стороне. Скоро вернусь.
Но, поднявшись, он увидел, как в стороне завода вдруг широким снопом рванулось вверх ослепительное оранжевое пламя…
От горящих складов огонь перекинулся на поселок. Горела вся заречная, сплошь деревянная, часть. Пожары возникали сразу то на одной, то на другой улице.
Зрелище было грандиозным и зловещим. Огромные клубы едкого дыма поднимались и пропадали в высоте или вдруг, прибитые ветром, стлались по земле. Снопы искр, головни, целые горящие бревна взлетали кверху. С треском лопались оконные стекла; как выстрелы, рвалось разгорающееся сухое дерево. От сильной жары трудно было дышать; из уцелевших домов люди выбрасывали скарб и перетаскивали его подальше от огня. Страшные, разлохмаченные, воющие женщины с плачущими детьми метались от одного дома к другому. Начиналась паника.
Но здесь, вдали от пожара, Яшка не видел и не слышал ничего. Он медленно шел вдоль болота, всматриваясь в густую темноту.
Внезапно ему показалось, что возле одного из крайних домов поселка мелькнула тень, и он присел, боясь пошевелиться. Он не ошибся. Из калитки, крадучись, прижимаясь к забору, выбежал человек, и сразу Яшка увидел огонь, лизнувший бревенчатую стену дома. Человек нырнул в соседнюю калитку. Вскинув винтовку, Яшка бросился за поджигателем, быстро вбежал во двор и увидел, как тот, присев на корточки, чиркает возле стены спичкой.
- Стой, сука!.. Убью!
Поджигатель метнулся к высокому забору. Он с разбегу ухватился за его зубья и закинул ногу. Но Яшка уже подскочил к нему и, не соображая, что делает, ударил поджигателя винтовкой. Тот, вскрикнув, упал, и, пытаясь подняться, послушно поднял руки.
На Яшку глядело перекошенное злобой знакомое лицо. Бандит, взглянув на Яшку, вдруг усмехнулся.
- А, чумазый. Вот ты какой стал? Что, завоевания революции защищаешь?
Яшка вздрогнул. Генка с Екатерининской, сын пристава! На брюхе заставляли ползать… грязь жрать.
Эта картина из детства, уже, казалось, забытая, промелькнула перед Яшкой с отчетливостью почти фотографической. Ну да, это он, Генка!
- А ну, ложись, стерва! - крикнул он Генке каким-то не своим голосом. - Ложись, говорю!