Яшка щелкнул затвором. Наглая усмешка Генки сразу сменилась каким-то раскисшим, гадливым выражением. Яшка орал, не помня себя:
- Ешь землю! Ешь, гадюка! - Дуло винтовки уперлось в Генкину спину.
- Да я… Да что ты?
- Ешь, гад! Ешь! В последний раз говорю, стрелять буду! - захлебываясь от злобы, орал Курбатов.
Действительно, лицо у Яшки перекосилось; в бешенстве он был готов на все и еле сдерживался, чтобы не выстрелить.
Генка губами ткнулся в жидкую грязь двора, пахнущую помоями и навозом. Яшка скомандовал: "Ползи!" - и Генка пополз.
Яшка не слышал, когда его окликнул начальник пробегавшего мимо патруля. Он все еще орал: "Ешь!.. Ползи!.. Ешь!.. Ползи!.." Первым патрульных увидел Генка. Он теперь был согласен на что угодно, лишь бы скорей вырваться из рук озверевшего Курбатова.
- Спасите! - крикнул Генка.
* * *
Когда Генку привели к Чугунову, черному от копоти, с опаленными волосами, и подробно рассказали обо всем, Чугунов только коротко бросил ему:
- Ну?..
Но Генка уже пришел в себя. Осмелевшим, плаксивым голосом он закричал:
- Я официально… требую записать в протокол допроса, как вот этот чум… этот товарищ…
Яшка оборвал его:
- Зверь и тот к тебе в товарищи не пойдет. Сука ты продажная!
Подскочив к Генке, он с силой ударил его кулаком по скуле, и тот сразу осел на пол. Чугунов схватил Яшку за плечо жесткими, как клещи, пальцами:
- Прочь! Белогвардейщину разводить вздумал? Не ты судья, а трибунал…
Генка пошел к двери, все еще держась за скулу. Шел он боком, пугливо косясь на Курбатова.
9. Злая Сухона
Во время пожара умерла Марфа Ильинична, Клавина бабушка. Хотя горел и не алешинский дом, старуха бросилась помогать соседям и не добежала - остановилось сердце. Она сделала еще несколько шагов, подняв руки к сухой, желтой, морщинистой шее, а потом рухнула на дороге, приложившись щекой к земле, будто прислушиваясь к топоту сотен людей…
О пожаре еще ничего не знали на запани. Не знали и о том, что погибло более двадцати человек. Кому-то надо было ехать на запань, и Курбатов заявил Чухалину:
- Поеду я. Ребята здесь справятся…
Это был первый и необдуманный порыв; хотя Чухалин, которому сейчас было не до Яшки, и махнул рукой - ладно, езжай! - Яшка, выйдя на улицу, разозлился: "От трудного уходишь… Дурак. Лобзик поедет". И пошел будить Лобзика, который только утром вылез из болота, продрогший и голодный, и сейчас отсыпался на кровати Вали Кията.
Растолкать его оказалось делом нелегким. Лобзик брыкался, отмахивался обеими руками и бормотал своей обычной скороговоркой, не открывая глаза:
- Да иди ты к лешему… Хорошему человеку поспать не дают… Ей-богу, сейчас драться начну.
Наконец он сел, с трудом раздирая слипающиеся, тяжелые веки.
Яшка коротко рассказал ему, что нужно сделать на запани. Главное - ничего не говорить сразу, подготовить ребят: у некоторых погибли родители.
- Клаве тоже поначалу ничего не говори… Понял? Так, походи вокруг, поболтай, о чем хочешь… Любила она старуху-то. И, как лес разберут, - часу не сидите, приезжайте на плотах.
Лобзик, уже совсем очнувшись, зябко ежился, обхватывая руками острые, костлявые плечи и, зевая, повторял:
- Это я-асно…
Яшка, провожая его до проходной завода (буксир "Богатырь" стоял сейчас у заводского причала), думал - послать ли ему с Лобзиком записку Клаве, но решил, что лучше не посылать: правду писать нельзя, а веселого все равно ничего не напишешь. Тронув Лобзика за рукав, он только попросил:
- Клаве привет передашь. Понял?
- Ясно, - снова протянул Лобзик, - Ждет, скажу, и страдает…
Яшка вспыхнул.
- Не говори ерунду. Что ж, парень с девушкой дружить не может?
Лобзик приехал на запань в конце дня. Здесь, вдали от чадного завода, пахнущих гарью улиц, дышалось легче, хотя ехал Лобзик и неохотно: все комсомольцы были мобилизованы на работы в поселке.
Проходя мимо домов, выстроившихся над запанью на высоком юру, Лобзик увидел большой плакат, написанный красным и синим карандашами.
Товарищи рабочие запани!
Сегодня в 6 часов вечера кружками комсомольской
ячейки завода имени Свердлова будет дан большой
концерт.
ПРОГРАММА
1. Драматическое представление "О лодыре, дезертире и белом гаде адмирале Колчаке".
2. Спортивные выступления и пирамиды.
3. Разнообразный дивертисмент на местные темы.
Концерт состоится на лугу у конторы.
Просьба не опаздывать.
Прежде чем идти дальше, Лобзик прислушался; издали донеслись смех, хлопки, и он, стараясь казаться беззаботным, пошел туда. Сначала он увидел людей, сидящих полукругом прямо на траве, а потом помост, на котором ребята двигались и что-то говорили, очевидно - смешное, потому что смех не затихал.
Помост - сцена на лугу была построена самими ребятами. Декораций не было. Когда Лобзик подошел и, никем не замеченный, сел позади всех, спектакль "О лодыре, дезертире и белом гаде адмирале Колчаке" уже подходил к концу.
В пьесе рассказывалось о том, как лодырь не хотел работать на Советскую власть, как дезертир не хотел воевать за Советы, но пришел белый адмирал Колчак и заставил несознательного лодыря работать на него по двадцать часов в сутки, а дезертира - воевать против Красной Армии.
Лобзик похлопал ребятам вместе со всеми и, нетерпеливо вертясь, ждал, когда же кончится этот, совсем некстати затеянный, концерт. Но ждать ему пришлось долго: сразу после пьесы начались спортивные выступления.
Рабочие запани видели спортсменов впервые. Когда на сцене появились ребята в трусиках и девчата в шароварах, послышались возгласы:
- У, срамники бесстыжие, беспортошные!
- А глянь-ко! Да это девки! Чисто светопреставление! Смотри, и они в портках!
- Ой, ой! Что делают-то? Верхом на ребятах ездят!
Девушки краснели, но программа спортивных выступлений была проведена до конца.
Устькубинским мужикам и парням - сезонным рабочим - все это, видимо, понравилось; зато женщины плевались:
- Ну и бесстыжие, вырядились в мужиков-то!
Но струнные инструменты, баян и песни понравились всем. А ребят, певших частушки, долго не хотели отпускать со сцены, кричали: "Еще! Еще давай!" - и хлопали так оглушительно, что Лобзик и в самом деле разогнал на лбу морщины.
Частушки пели двое девчат и два парня, одетые и загримированные под деревенских. Пели под баян, сопровождая каждую частушку пляской:
Посмотрите на Ефима,
Весь оброс, одна щетина.
Как работать, так в кусты -
Без меня собьют плоты.
Все оборачивались на Ефима из Каромы, смеясь и указывая на него пальцами. Ефим, не зная, что ему делать, начинал тихо и яростно ругаться. А ребята пели уже о другом сплавщике, дяде Павле:
Дядя Павел, дядя Павел
Всех нас нынче позабавил:
Влез он в воду по колено,
Сплавил ровно три полена!
- Смотри-ко-ся! - надрывался кто-то от смеха. - И дяде Павлу попало! Ох, и ребята приехали!
Общим одобрением были встречены частушки о начальнике и десятниках запани; хотя фамилии и не назывались, но все поняли, о ком шла речь:
И всего-то по осьмушке
Надо с каждого украсть,
Но зато такому типу
Можно жить и кушать всласть.Как с рабочим - матерится
Наш начальничек лихой,
А с начальством в обращенье
Как ягненочек тихой!
И опять кто-то надрывался от смеха, опять люди хлопали, довольные: до сих пор начальника все боялись.
- Поди-ко, приехали городские-то! Как начальника нашего продернули! И правильно! Откуда они только все и знают? Видишь, молодые, а дошлые.
- А чего им бояться-то? - обиженно сказал, ни к кому не обращаясь, сосед Лобзика. - Небось сегодня уезжают. Я б им показал кузькину мать, если б еще денек здесь проторчали…
Лобзик, покосившись на него, не сдержался и фыркнул. Сосед повернулся.
- А ты чего смеешься-то, нехристь, комсомол сопливый?..
Он толкнул Лобзика в грудь, и тот мягко покатился на траву. Кругом них уже шумели, а сосед, поднявшись, крикнул:
- Будет зубы скалить. Давай работать, не то…
Ребята только теперь увидели Лобзика.
- Ты? Как ты сюда попал?
- Работать приехал.
Клава Алешина, пробившись сквозь толпу, расхохоталась первая:
- Работать? А мы уже все сделали. За три дня все бревна разобрали! Ну и работничек нагрянул!..
Они смеялись; смеялся и Лобзик, глазами отыскивая в толпе Валю Кията, нашел его и, подойдя, кивнул: айда, поговорить надо. Кият, услышав о случившемся, заторопился…
- Никому не говори… Сам скажу, когда обратно поедем. Вот сейчас плот возьмут на буксир - и поедем.
…Ребята слушали его мрачные, насупившиеся. Когда Лобзик, почему-то волнуясь, добавил, что одного поджигателя удалось схватить Курбатову, он невольно поглядел на Клаву. Та заметила этот взгляд и равнодушно отвернулась.
В обратный путь шли на плотах: снова на пароходе плыть не хотелось. На каждом плоту из веток были построены шалаши. Дни стояли погожие, жаркие; паводок спал, и ребята купались прямо с плотов. Но, когда буксир вышел на середину озера, подул свежий ветер, поднявший волну. Скоро на гребнях волн показались белые барашки, и плоты скрипели, жалобно стонали, потрескивали. Могучие бревна - хлысты - то вздымались на волнах, то проваливались. С трудом удавалось ходить по плотам, и казалось, что они вот-вот расползутся, рассыплются по бревнышку и все живое пойдет ко дну. В рупор капитан кричал с буксира, чтобы ребята приготовились. Ему ответили смехом…
Но и при такой волне "Богатырь" с плотами благополучно достиг верховьев Сухоны. Здесь река была быстрее, чем в среднем течении. В этом месте и хорошему пловцу трудно переплыть реку с одного берега на другой. Переплыть по прямой вообще невозможно: пловцов вода сносила чуть ли не на полкилометра.
Буксировка шла по течению. Вокруг плотов кипела вода, бревна зарывались в воду, и белая пена клочьями летела по ветру. Хотя на "Богатыре" дали полный ход, буксирный канат то и дело ослабевал: казалось, что плоты догоняли буксир, а тот удирал от них.
Клава босиком шла по краю плота, по мокрым бревнам. Никто не услышал ее вскрика, но все увидели поднятые руки и мелькнувшее на какую-то секунду, искаженное ужасом лицо. Плавать она не умела. На плоту все оцепенели. Снова мелькнула ее голова, высоко поднятая рука, и девушка пропала в кипящей воде.
Лобзик был в центре плота; он не видел, когда упала Клава, и только сейчас заметил ее голову и руки, поднятые над водой. Коротким, неожиданно сильным прыжком он перенес свое худое, почти невесомое тело к крайним бревнам и как-то боком, снова подпрыгнув, упал в реку.
Он успел сообразить, что Клаву снесет течением, и прыгнул впереди того места, где она показалась. Нырял он всегда с открытыми глазами и свободно видел под водой. Вот и сейчас, немного позади себя, в мутно-желтой пене он увидел плывущую вниз по течению тень. На быстрине реки она не могла сразу опуститься на дно. Лобзик, нагнувшись змеей, повернулся и схватил Клаву одной рукой, другой отчаянно выгребая наверх. Приподняв над водой голову Клавы, он прямо перед собой увидел проходящие бревна и вцепился в проволочный канат. Десятки рук уже тянулись к нему…
Девушки плакали. Лобзик осторожно вынес Клаву на середину плота, к шалашу. Оказалось, что он знает правила спасения утопающих; расстегнул пуговки лифчика и дрожащими от напряжения руками взял ее руки…
Клава не дышала, глаза были закрыты. Минут через десять раздался слабый стон, у нее вздрогнули ресницы. Тогда Лобзик кивнул девчатам - давайте, делайте дальше - и отошел, вытаскивая из кармана промокший кисет…
…Когда Клаву, снова потерявшую сознание, вынесли на берег, Яшка бросился к ней.
- Жива, жива! - схватил его Кият. - Да очнись ты, а то тебя откачивать придется. Вот его благодари, он спас.
Лобзик стоял в стороне, скаля свои изумительно ровные белые зубы. Яшка, чувствуя, как ему не хватает воздуха, сделал несколько шагов к Лобзику, и, схватив его за плечи, через силу пробормотал:
- Я… тебе… никогда…
- Ну вот еще!.. - вырвался Лобзик. - Еще целоваться полезешь.
- Всю жизнь… Лобзик… - снова выдохнул Яшка.
- Меня, между прочим, Володькой зовут, - равнодушно ответил он, скрывая за равнодушием свое волнение. Вдруг он повернулся к ребятам и крикнул:
- А ведь и напьюсь я на кубатовской свадьбе, ей-богу, напьюсь, ребята.
Яшка, ничего не слыша, подошел к Клаве и, нагнувшись, легко поднял ее - тоненькую, словно не живую, - но она жила; Яшка видел, как у нее на виске бьется еле заметная голубая жилка.
10. Продотряд идет за хлебом
Долго пробыть в Печаткино Яшке не удалось. Начальник ЧОНа Чугунов получил от Громова из ЧК приказ - поднимать чоновцев и идти через Сухой дол в Тотемский уезд. Что такое продотряд, уже было известно: прошлой зимой продотряд из рабочих завода уже ходил в деревню. Сейчас Чугунову тоже приказали идти - за хлебом, а заодно прочесать по пути несколько деревень. Задержанный Курбатовым поджигатель признался на допросе, что остальные прячутся сейчас там.
Прежде чем уехать, Яшка забежал к Алешиным. Клаве рассказали о Марфе Ильиничне, и она плакала. Алешин, как мог, утешал ее:
- Плачь, плачь, дочка… Этого уже не поправишь… Со смертью мы бороться не в силах…
Слезы облегчили. Увидев Курбатова, Клава уже с улыбкой потянулась к нему, но заметила "Смит-Вессон" в кобуре и карабин и удивленно спросила:
- Куда ты?
- Надо, Клава…
- Всегда "надо"… - она снова всхлипнула.
Так неровен был этот переход от одного состояния к другому, что девушка снова заплакала, уткнув голову в плечо отца, и тот, обернувшись, кивнул Яшке: иди. Не хотелось ему идти, не хотелось уезжать из Печаткино, но Рыжий уже фыркал возле забора, стремясь дотянуться большими желтыми зубами до березовой ветки.
Чоновцы собирались возле клуба, и Яшка, не оборачиваясь на алешинский дом, направил Рыжего туда.
Начальником продотряда, отправлявшегося в дальний Тотемский уезд, был назначен Чугунов, а комиссаром - коммунист Рыбин, недавно присланный из города, боевой комиссар Красной Армии, весь израненный и демобилизованный по непригодности к дальнейшей службе.
В отряде было сорок человек: бойцы-чоновцы и беспартийные рабочие. Курбатова зачислили в отряд на ту же должность, в которой он числился в ЧОНе, - конным ординарцем. Между Чухалиным и Чугуновым по этому поводу была короткая перепалка, о которой никто не знал: Чухалин не хотел отпускать комсомольского секретаря, а Чугунов, грохнув своим кулаком по столу, гаркнул на директора:
- Грош ему тогда цена, секретарю! А кого прикажешь взять? Этого Трохова, что ли?
Тотемский уезд, куда шел продотряд, был глухой, но богатый хлебом. Летом по Сухоне и Северной Двине можно было доехать до уездного города Тотьмы на пароходе, но Чугунов решил все-таки пройти двести верст на лошадях и обшарить по дороге суходольские деревни: может, и не соврал поджигатель, которого Курбатов землей накормил…
Но двести верст!..
Чугунов, приподнимаясь в стременах, пропускал мимо себя бойцов, пустые телеги и хмурился: с таким обозом намучаешься. Крестьяне и так-то насторожены, бедноту кулачье запугало, про художества мироедов узнаешь разве только случайно. ""Понятна задача", - мысленно передразнивал Чугунов Громова, - А чего понимать-то? Не только отобрать излишки, но и постараться вырвать бедняка из-под кулацкого влияния… А как его вырвешь, если бедняк с кулаком изба в избу живет, а ты приедешь и уедешь…"
По разбитым, местами заросшим густой травой, дорогам, с полуразвалившимися мостами и настилами, по хворостинным гатям отряд шел четыре дня, а прошли всего ничего.
Но в лесу, на лесных дорогах все-таки было хорошо, а главное - было время подумать обо всем; и Яшка вдруг начинал волноваться, что забыл составить график занятий по политграмоте, не предупредил Кията, чтобы тот обязательно отослал протоколы последних собраний в губкомол…
Чугунов, заметив, что Яшка нервничает, спросил:
- Ты чего? Седло неудобное?
Курбатов высказал ему все, что его волновало, и Чугунов вдруг разозлился:
- Все хочешь сам делать? Думаешь, ты один в комсомоле такой умный? И без тебя обойдутся, не бойся… Ты, брат, чего-то на Чухалина стал смахивать; тот тоже все сам да сам. Пуп земли!
Яшка промолчал. Чугунов ехал рядом с ним и тоже долго молчал, покачиваясь в такт хода лошади. Потом он сказал:
- Как думаешь, если б партией или страной один человек управлял, - что бы было?
Он не дождался Яшкиного ответа и, хлестнув коня, вырвался вперед, крикнув уже через плечо:
- Плохо было бы! Так и у тебя тоже…
Курбатов зло посмотрел на его широкую спину:
"Опять учат".
Но тут же злость прошла; расступились деревья, и мелькнули серые бока изб, соломенные крыши: деревеньки обычно стояли вдоль дорог, и эта была третьей на четырехдневном пути отряда.
Уже смеркалось, и Чугунов, сверившись по карте, чертыхался: то весь день едешь - ни одной живой души нет, а тут пять деревень одна на другой рядышком налеплены. Он кивнул Рыбину:
- Поезжай с Курбатовым в соседнюю деревню, пошукайте, что там. Если задержитесь - ночуйте, мы утром подойдем.
Рыбин попросил еще одного бойца, и Чугунов усмехнулся:
- Вдвоем страшновато? Ничего, места здесь тихие, до Сухого Дола еще портки протрешь.
Но бойца все-таки дал.
До соседней деревни было километра два, не больше. Но бойцы ехали тихо; стемнело, когда они добрались до нее.
Где-то на болотах, охватывающих полукольцом деревню, пронзительно и дико вскрикивала какая-то птица, и Яшка чувствовал, как откуда-то из-под корней волос вниз по хребту бежали колючие мурашки.
- Выпь орет, - спокойно заметил Рыбин. - Цапля такая…
Идти по деревне было сейчас бессмысленно: люди спали. Рыбин, спешившись, постучал ручкой хлыста в первую же избу, и продотрядники долго ждали, пока там, за стеной, не зашаркали короткие стариковские шаги.
Коней поставили в хлеву. Курбатов, валящийся с ног от усталости, не стал дожидаться, пока дед - хозяин избы - задует самовар, и, раздевшись, полез на русскую печь, занимавшую пол-избы. Ночи в этих местах прохладные, и Яшка продрог в одной рубашке и гимнастерке; здесь, на печи, в кирпичах еще хранилось тепло, и он, пригревшись, уснул.