Сквозь сон он слышал неясные голоса и крики, но долго не мог поднять тяжелые, словно набухшие, веки. Однако, когда что-то глухо упало на пол, Яшка повернулся, подполз к печной трубе и заглянул из-за нее в комнату. Он словно окаменел и перестал дышать, боясь выдать свое присутствие.
В тускло горящем свете керосиновой лампы он увидел, что боец отряда лежит на полу, связанный, окровавленный, с тряпкой во рту. Комиссар стоял неподалеку, тоже связанный и голый до пояса. Все лицо у него было в крови. Четверо людей сидели на лавке у стола, а один - высокий, тощий - водил ножом по груди Рыбина.
Яшка вздрогнул: что-то знакомое и страшное было в лице этого человека. Он напряг память, и его словно ошпарило кипятком: "Сова… полковник… поджог"… Оцепенение сразу прошло. Он не взял с собой оружие, когда ложился спать, и сейчас лихорадочно соображал, что же делать.
Лаз на печь был рядом с дверями, выходящими в сени. Тихо освободился Яшка из-под горячего тулупа, в одной рубашке и трусиках сполз под полати, в густую и мрачную темень. Потом попробовал бесшумно открыть дверь, но она не подалась. Он налег на нее плечом, и дверь, скрипнув, открылась. Видимо, этот скрип услышали и бандиты. Двое из них бросились к дверям. Выбежав в сени, Яшка нырнул в узкую дверь, ведущую в хлев. В темноте провалился в остро пахнущую навозную жижу и, хлюпая по ней, побежал туда, где стояли кони.
Рыжий встретил его тихим ржанием. Яшка быстро нащупал и отвязал поводок уздечки, отталкивая морду Рыжего; мерин норовил ткнуть его в лицо своими бархатными губами.
Двери хлева были отворены. Яшка вскочил на теплую спину коня и вылетел во двор.
- Рыжий, грабят, - шепнул он. Приученный старым хозяином, конь вздрогнул, прижал уши, и Яшка едва успел вцепиться ему в холку…
Сзади кто-то кричал, потом один за другим раздалось несколько выстрелов, но пули прошли стороной. "Скорей"… - мысленно торопил Яшка Рыжего. А тот и так уже храпел, пена летела у него с губ клочьями, попадая Яшке в лицо. Но он не замечал этого. Не чувствовал он и холодного ветра, который сначала пузырем надул на его спине рубашку и, усиленный бешеной скачкой, вырвал ее из трусиков: рубашка заполоскала, захлопала по ветру.
Подлетев к избе, где остановился отряд, Курбатов на скаку спрыгнул с коня, больно стукнувшись о землю босыми пятками, рывком отворил двери.
- Скорей!.. Комиссар…
Он выкрикнул это каким-то чужим, осипшим от ветра голосом. Вначале никто не мог понять его несвязный, сбивчивый говор.
Но еще не дослушав, Чугунов первый схватил карабин и выскочил во двор; за ним выбежали и другие.
Кони стояли оседланные. Чугунов крикнул Яшке: "Оставайся здесь", но Яшка скользя голой ногой по мокрому, остро пахнущему потом крупу Рыжего, тяжело залез на него и тронул уздечку. Рыжий, медленно раздувая бока, нехотя пошел по дороге; в галоп его уже нельзя было пустить…
Когда Курбатов добрался до деревни, стрельба уже стихла. Как потом рассказывали Яшке, бандиты бросились бежать не по дороге, а завернули за хлев, скрылись за овином и побежали по тропке к лесу. Но в этом месте Чугунов не поставил отрядников; никто не знал, что там есть тропа, а по болоту - рассчитывал Чугунов - далеко не убежишь. Бандиты убежали, исчез и "сова".
Комиссар Рыбин лежал на полу; он был без сознания. Лица не было видно: вместо лица было какое-то сплошное кровавое месиво. На груди багровела вырезанная пятиконечная звезда, а на ней блестели, переливаясь огнями, как рубин, красные от крови кристаллы крупной соли.
Однако комиссар жил. Сердце его слабо, но билось. Боец, лежавший на полу, был уже мертв. Ему распороли живот и туда насыпали рожь. Сверху была положена записка: "Он выполнил продразверстку".
11. Не у дел
В Печаткино отряд вернулся с хлебом. В тот же день Чугунов отчитывался на бюро партячейки; почему-то на бюро пригласили и Яшку; он не успел даже вымыться и сходить в клуб, к Кияту и к Клаве. Алешин, сидевший рядом с ним, только хитровато подмигивал и посмеивался про себя.
Когда Чугунов коротко рассказал о стычке с бандитами, Яшка перебил его:
- Одного-то из них я знаю… Полковник… Ну, тот, что с Ермашевым.
Громов, что-то чиркая карандашом на листке бумажки, кивнул.
- Да, полковник Базылев… Мы его с восемнадцатого года ищем.
Дальше Яшка почти не слушал Чугунова: ему не терпелось скорее уйти и все-таки сначала забежать к Алешиным, а уже потом в клуб. Чугунов говорил медленно, словно вытягивая из себя слова, - о том, что хлеба еще по деревнях у кулаков закопано в ямах бог весть сколько.
- Мы только так, по сусекам поскребли, - сознался он. - Крепко запрятали хлеб…
Он по привычке выругался, и Булгаков, сам яростный ругатель, постучал карандашом по столу.
- Ближе к делу, товарищ Чугунов.
Все заулыбались, а Чугунов, еще раз - уже удивленно ругнувшись, сказал: "Извините".
На бюро проголосовали - деятельность отряда одобрить, всем бойцам вынести благодарность. Алешин, встав, хлопнул Яшку по спине:
- Ну, теперь небось к ребятам побежишь, секретарь? А тебя уже переизбрали.
- Как переизбрали? - не понял Яшка.
- А так вот. Долго отсутствовал, а надо кому-то работать… Выходит, не секретарь ты уже… Да не расстраивайся, Курбатов, мы тут… Словом, Булгаков, растолкуй ему.
- Пусть станцует сперва, - потребовал Булгаков. - Русскую, с присядкой.
Яшка слушал и не верил. По рекомендации бюро ячейки Курбатова заочно выбрали делегатом на губернский съезд комсомола, а Данилов будет рекомендовать его делегатом на Третий Всероссийский съезд… По предложению Булгакова, его направляют в Архангельск, на военные курсы политруков. Значит, сначала на съезд, потом в Архангельск, не заезжая домой… Булгаков хлопнул его по спине и, рассмеявшись, пошутил:
- Дай-то бог, чтоб и меня с секретарей так же сняли.
Яшка вышел на улицу, еще ничего не соображая. Все полетело кувырком: и работа в организации, и масса дел, которые были намечены, - все это уже будут делать другие, хотя до отъезда еще несколько недель. Он хмуро поглядел на уходящего к заводу Булгакова: все это, конечно, очень почетно, но зачем женили, не спросив?..
- Кому дела сдавать? - крикнул вслед Булгакову Яшка.
Тот обернулся, и Курбатов увидел зеленые, смеющиеся глаза секретаря.
- Да ты никак не доволен, парень? Сдавай Кияту, дружку своему. А если не доволен - дурень в таком случае. Подумай лучше.
Яшка покраснел и отвернулся. Где-то в глубине души шевельнулась слабая еще, но печальная, быть может даже тревожная, мысль: "Уеду… А Клава?"
* * *
Сборы были недолгими. Вот только надо проститься с Клавой. Уже третий вечер они прощались и никак не могли проститься. Оба, молчаливые и понурые, крепко прижавшись друг к другу, бродили по тихим темным улицам рабочего поселка, останавливались, целовались, шли снова и снова останавливались.
Он несколько раз хотел сказать Клаве, чтобы она не встречалась с Троховым, но молчал. Глупая ревность, зачем омрачать последние часы. Наконец настал последний день и час, когда они подошли к алешинскому дому.
- Зайдем к нам. С папой и дедушкой простишься.
Они вошли в дом, Яшка разделся и прошел в комнату, а Клава осталась на кухне - ставить самовар.
Дядя Павел сидел и что-то писал. Дедушка читал газету и, когда Яшка вошел, сдвинул к кончику носа свои очки.
- Проститься зашел, адвокат? Это хорошо, что не забыл. Садись вот сюда да рассказывай!
- Да чего рассказывать? Вот еду…
- Съезди, съезди. Срок невелик, а свет посмотришь и для себя что полезное почерпнешь.
Яшка опять что-то пробормотал, и старик переспросил: "Что, что?"
- Только не знаю, вот как… - повторил Яшка. - Что выйдет - не знаю. Уезжать как-то неохота…
Он посмотрел на вошедшую Клаву.
- Не дури! - прикрикнул старик, передразнивая: "Неохота"! - Поди, с Клавкой расстаться неохота, насквозь я вас вижу. Думаешь, ей охота, чтобы ты уезжал? Что, отговаривала она небось тебя?
- Что вы, дедушка! - вспыхнула Клава.
Она села за стол рядом с Яшкой, и Тит Титович смотрел на них исподлобья. Очки у него еще ниже спустились на нос; он снял их и сразу улыбнулся хитроватой, доброй улыбкой. Впрочем, улыбка тут же пропала: он нахмурился и прикрикнул на сына:
- Хватит писать-то, писатель! Видишь - гость у нас. В последний вечер, пришел проститься!
Павел послушно отодвинул чернильницу и бумаги. Старик лукаво подмигнул ему, кивнув головой, спросил:
- А что, Павлуха, не плохая пара? Что, разве неверно говорю? Краснеть вам, ребята, нечего, я правду сказал. По уши вы друг в друга врезались. Давно уж это все знают, а вы-то знаете об этом еще больше.
- Перестаньте, дедушка!
Клава сказала это таким тоном, что ясно было: старик действительно прав, и сказано это было для приличия. Алешин, видимо, так и понял это; остановить его уже было нельзя.
- Давай сосватаем их, Павел? Сегодня вот вроде помолвки сделаем, а вернется он, тогда и в Совете запишутся…
Павел Титович, отвернувшись, чтобы больше не смущать ребят, пожал плечами.
- Я не против. Такой дружбы, как у них, трудно найти. А что любят друг друга, так это сразу видно. Давай, Клава, собери по этому случаю чаек. Я слышал, ты самоваром гремела.
- Раз такое дело, - засуетился Алешин, - что в печи, на стол мечи. Принеси-ка, внучка… там рябиновая и смородиновая есть. Еще покойная Марфа, царство ей небесное, готовила! Вот и выпьем по поводу.
Клава стала собирать на стол. Принесла настойку, закуску - соленых рыжиков, огурцов, свиного сала. Подала на стол лепешки. Дядя Павел на вытянутых руках притащил кипящий самовар. Алешин уже разливал настойку; все сели за стол. Поднимая стакан, старик таинственно сказал:
- Давайте выпьем по первой, а я потом скажу - за что.
- Нет, нет! - запротестовала Клава, чувствуя какой-то подвох. - Так не бывает. Сперва всегда говорят, за что, а потом уже пьют!
- Ты сейчас помолчи, внучка. Я твой дед, а деду и вперед поверить можно; он за плохое пить не будет!
Пришлось выпить без всякого тоста. Старик вытер свои седые, снизу пожелтевшие от табака усы и прищурился.
- Знаете, за что мы выпили? А за правнуков моих. Правнуков я хочу иметь! Вот таких, - он показал рукой их рост от пола. - Слышишь, Клавка? Чтобы они вечером меня и за усы, и за нос теребили.
Клава и Яшка сидели опустив глаза; казалось, что Клава вот-вот заплачет.
- И смущаться тут нечего, - уже ласково, спокойно говорил дед. - Взрослые вы, сами все знаете. Хорошо вот, одобряю я, что вы до поры до времени себя соблюдаете. Расплескать себя недолго, а от этого только себе вред… Давайте по второй. Вот этой смородиновой выпьем. Пейте, пейте, нечего скромничать, сегодня можно!
Алешин залпом выпил еще полстакана, крякнул: "Ух и хороша!" - и сразу налил себе в третий раз. Под хмельком любил Тит Титович поговорить, особенно поучить молодежь житейской мудрости.
- Слава богу, сынами бог меня не обидел, целых трое было. Да вот двое неженатиками где-то бродят, только от Павла и есть внучка. Да опять же одна. Правнуков мне, стало быть, надо; хоть последние годы жизни порадуюсь.
Он снова потянулся к бутылке и налил одному Яшке.
- Да что, разве мне одному нужны они? Вот опять же с государственной точки. Новые люди нужны. Чтобы нарождалось их больше, чем стариков мрет. России нашей особенно людей надо, в этом ее и сила. Поняли? Давай еще по стопочке. Э, постой, постой, молодец, впереди старших нельзя! Ну-ка, валяйте поцелуйтесь при нас, а потом хоть потоп…
- Да что вы, дедушка! - крикнула Клава.
- "Что-что", - передразнил старик. - Да ничего! Что, впервой тебе с ним целоваться, что ли? А при нас стыдно?
Пришлось поцеловаться. Дядя Павел сидел и смеялся: раз уж старик вошел в раж, его перебивать нельзя.
- Ну, совет вам да любовь! - сказал Алешин и выпил остатки наливки, не замечая, что у него дрожат от волнения руки и капли вина стекают по подбородку…
Первым из-за стола поднялся Павел Титович. Незаметно подмигнув отцу, он подошел к Яшке и обнял его.
- Ну, до свидания, сынок! Ничего я тебе не говорю, сам все знаешь. Одно скажу - пускай хоть и все хорошо у тебя будет, а ты всегда собой немножко да недоволен будь. Не зазнавайся, не хвастай успехами, пускай за тебя ими другие похвастают. Теперь ты мне родной вроде… Ну, учись хорошо и домой возвращайся.
Он трижды поцеловал Яшку и вышел. Алешин, пошатываясь, пошел за ним.
Яшка и Клава посидели еще час. Клава проводила его на крыльцо; они в последний раз поцеловались, и Яшка, сойдя с крыльца, еще раз обернулся.
Клава глядела куда-то за его голову. Он быстро взглянул туда, куда смотрела она, и увидел возле забора двоих; они стояли к нему спиной, но Яшка сразу узнал рыжую куртку Кията и засаленный картуз Лобзика.
- Вы чего здесь?
- Можно повернуться? - спросил Лобзик. - Тебя что, поезд ждать будет?
У Яшки перехватило дыхание. Он, подойдя к Лобзику, обнял его, и тот, как и тогда, на пристани, недовольно заворчал:
- А ну тебя к черту! С ним вот целуйся, он тебя целый час ждал.
Кият смотрел на Яшку грустными, глубокими глазами и, шагнув к нему, убеждающе заговорил:
- Ты не волнуйся, все в порядке будет… Работать будем. Ты пиши только… А мы справимся, справимся…
12. Ночь накануне съезда
Москва!
Она появилась в окнах вагона еще задолго до того, как остановился поезд. Вначале потянулись низенькие домики, пакгаузы, разбегающиеся и снова сходящиеся ниточки рельсов, заводы за глухими заборами, потом появились улицы, красный с облупившейся краской трамвай, первые вывески… Поезд резко затормозил, подойдя к перрону, и сотни людей с корзинками, тючками, чемоданами заспешили к выходу, сошли с привокзальных ступенек на площадь и растеклись в разные стороны, как ручейки.
Накрапывал дождь - мелкий холодный осенний дождь, и делегаты из губерний жались к стенке вокзального здания. Их никто не встретил; и сейчас, стоя на улице, они гадали - куда ехать. Кто-то побежал к начальнику станции, позвонить по телефону в ЦК комсомола. Начальник долго не разрешал, кричал, что телефон только для служебного пользования, но когда делегат грохнул кулаком по столу, начальник трусливо шмыгнул в дверь и уже из-за дверей взвизгнул:
- Милицию позову…
В ЦК объяснили: ехать на Садово-Каретную. Но где эта Садово-Каретная, никто из делегатов не знал, - все были в Москве впервые. Курбатов кивнул на выстроившиеся возле вокзала пролетки.
- Довезут, наверно. Ну, заплатим лишних "лимонов".
- Правильно, - подтвердил кто-то. - Зачем знать географию, когда есть извозчики.
Но извозчик, сверху вниз поглядывая на ребят, спросил:
- У вас что - "лимоны"? Моя баба ими комнату обклеивает заместо обоев. Разве это деньги? Даете фунт соли - довезу.
Ребята поскребли по своим мешкам - соль была у всех. В кульке, отданном извозчику, было больше фунта, и тот, подкинув кулак на руке, проворчал:
- Ну и соль! Вода одна, сырь и ужасть.
Миновали Охотный ряд, стоящие бок о бок лавки, пустые, плотно забитые досками. С облетающих деревьев срывались галки и кружили над серыми, исхлестанными дождем улицами. Ребята набились в пролетку так, что смотреть по сторонам могли только крайние, но им кричали:
- Да не вертитесь! Рассыплемся…
В самом деле, пролетка, дребезжа по булыжной мостовой, стонала, скрипела, словно впрямь грозя развалиться на первом же повороте.
- Приехали с орехами, - проворчал извозчик. - Ежели еще понадоблюсь, ищите у Никитских.
Сказал он это таким тоном, что можно было подумать - Никитские вовсе не ворота, а какая-то известная всей Москве фамилия…
Делегаты приехали поздно: в коридорах и в комнатах третьего Дома Советов уже стоял несмолкаемый гомон; общежития были забиты, откуда-то сверху доносились звуки гармошки. Курбатов заглянул в одну из комнат: там, навалившись грудью на стол, какой-то парень печатал на разболтанном "Ундервуде", тыча в клавиши одним пальцем.
- Регистрация здесь? - спросил Яшка.
- Здесь, здесь. Заходи, зарегистрируем…
Находящиеся в комнате втащили Курбатова к себе и, не спросив, кто он и откуда, сунули в руки большой лист с крупным заголовком - "Подзатыльник".
- Читай! - приказал печатавший на машинке парень.
- Сашка! - кричали из коридора этому парню. - Безыменский! Куда ты пропал? Иди получай шамовку…
Делегаты знакомились повсюду и запросто. Одних, как Курбатова, затаскивали в комнаты, других останавливали в коридоре - жали руки, ходили в обнимку и пели. Яшка заметил: большинство было в военном. Но немало было и таких, как он, - и это успокаивало.
Расположиться на ночлег удалось с трудом: чудом досталась койка в общежитии ярославской делегации, и Яшка приходил сюда только переночевать - все остальное время гонялся с ребятами по Москве, попал в облаву на Сухаревке и долго объяснял в милиции, что он никакой не карманник и не фармазон. Его отпустили, предупредив, чтоб больше он на Сухаревке не появлялся: "Там у стоячего подметки оторвут - не услышишь".
Когда он вернулся в общежитие, там все гудело: Курбатов не сразу понял, о чем спорят ребята. Здоровенный парень с перевязанной рукой басил:
- Да ясно, о чем будет говорить.
- Он что, советовался с тобой? - ехидно спрашивал один из ярославцев, а известно, что ярославцы - народ бойкий.
Парень, не смущаясь от хохота товарищей, назидательно выставлял вперед палец здоровой руки, словно целясь в ярославца из пистолета.
- Неграмотный ты. Ну, подумай сам - о чем он может говорить. И вы еще тут ржете. Ясно ведь: Врангель не разбит - это раз. Мировая революция еще не состоялась - два. Чего еще-то?
- Это верно… И о дискуссии в комсомоле.
- Ну да, будет он этим еще делом заниматься.
- А что? Мы, брат, мировые проблемы сейчас решаем. Мы…
Курбатов осторожно подтолкнул своего соседа по койке.
- Чего распетушились-то?
Тот поглядел на Якова отсутствующим взглядом. Глаза у него были какие-то шальные, светящиеся, будто и впрямь только что решал одну из мировых проблем. Курбатову пришлось повторить - "Чего спорите?" - и сосед, поняв наконец, ответил, сразу же отворачиваясь к спорящим:
- Ленин завтра будет выступать.
У Курбатова сладко замерло сердце. Где-то в глубине души он и раньше надеялся, что увидит Ленина, но уверенности в этом не было. Сейчас, прислушиваясь к разговорам, Яшка пытался представить себе, какой будет эта встреча. Думал об этом не он один, и вздрогнул, когда сосед спросил, не обращаясь ни к кому:
- А какой он - Ленин?
Все сразу замолчали. Откуда им, ярославским, вологодским и костромским паренькам, было знать Ленина? Поэтому кто-то неуверенно ответил:
- Большой, надо полагать. Здоровый, вроде Кваснухина…
Кваснухин - парень с рукой на перевязи - прогудел:
- И голос у него, наверно, такой… - он сжал крепкий, тяжелый кулак и потряс им у горла: по-видимому, это означало бас.