Яшка увидел кривые, наползающие один на другой зубы, и ему стало неприятно: красота парня сразу куда-то исчезла.
- Значит, к отцу шагаете? Ну-ну… Видал я его утром, Павла Титыча. Привет просил тебе передать.
- Спасибо, без твоих передач проживу, - обрезала Клава, поднимаясь и беря узелок. - Пошли, Яшенька.
Так она назвала Яшку впервые.
Уже пройдя шагов сто, Яшка спросил:
- Кто это?
- Это-то? Мишка Трохов.
- А чего ты его… так?
- Пусть! За девчонками много бегает.
Яшка почувствовал за этим ответом нечто, еще не доступное ему, такое, что Клава понимала лучше его. Это открытие удивило Яшку (Клава была всего лишь на год старше). Он искоса поглядел на свою подружку.
Внезапно он вспомнил эту фамилию - Трохов; к нему посылал Яшку Пушкин: "Пойди к Трохову, чертежнику, он тебе найдет дело".
- А чего он тут околачивается? - спросил Яшка.
Клава пожала плечами:
- Не знаю… Может, на охоту пошел? Он у нас был несколько раз. Отец его сильно ругал: "Ты, говорит, вместо того чтобы молодежь организовать, за девчонками охотишься, а еще большевик".
- Он разве большевик? - удивился Яшка.
- Наверно, большевик.
На этом разговор о Трохове закончился.
12. Не выдал!
Яшку разбудили ночью. Чья-то сильная рука приподняла его за плечо, встряхнула, и Яшка, еще ничего не разбирая спросонья, вскрикнул.
- Чего орешь? Тише, щенок, - прошипел незнакомый голос.
Ему казалось, что все это только продолжение очень тяжелого сна, и стоит лишь захотеть и проснуться, как все будет по-прежнему. Но ему заткнули рот; он видел, как кто-то нервно чиркает в темноте спичками, обламывая их, и слышал торопливый шепот:
- Не тяните. Скорей.
Яшке стало страшно. Его подняли и куда-то понесли. Крикнуть он не мог: в рот была засунута тряпка. Напрасно Яшка пытался вытолкнуть ее пересохшим языком. Когда его бросили на пол, он застонал от боли и освободившимися руками вытащил тряпку.
Яшка был в какой-то незнакомой пустой комнате. Только у окна стоял стол, а окошко было наглухо завешано одеялом. Он обвел комнату мутным взглядом; фигуры людей расплывались в глазах; наконец их очертания стали ясными, и Яшка узнал одного из них - начальника милиции Карякина.
Яшка не любил этого человека. Мастер Чухалин однажды, провожая взглядом расфранченного Карякина, сказал:
- Сукин сын этот Карякин. Ничего рабочего в нем нет. Дрянь человек.
Карякин стоял расставив ноги в защитного цвета галифе и желтых, словно медных, крагах. Яшка, лежа на полу, видел только краги, в которых тускло отражались огоньки электрической лампочки. Он вздрогнул, когда краги приблизились к нему вплотную и ласковый голос сказал:
- Ты прости, что мы с тобой так. Обознались. Садись. Пить, наверно, хочешь? На, попей.
Карякин сунул ему фаянсовую кружку, и Яшка взял ее дрожащими руками, расплескивая воду.
- Да ты не бойся, Курбатов, - примиряюще улыбнулся начальник милиции, - Свои ведь люди все. Пей.
Когда Яшка допил воду, Карякин, будто ненароком, спросил:
- Что, хороша вода-то? Сельтерская. А ты с перепугу и не разобрал? Небось у Чухалина в землянке тебя такой не поили, а?
Яшка молчал. Карякин повторил:
- Не поили, верно?
- В какой… землянке? - тихо выдохнул Яшка.
- Да там, в лесу. - Карякин махнул рукой на окно. - Ты ж вчера ходил туда. Ходил ведь?
Яшка понял, чего ждал от него Карякин. Тот стоял отвернувшись, будто этот разговор его нисколько не интересует. Но по тому, как он постукивал по крагам длинным хлыстом, Яшка догадался, - волнуется.
- Никуда я не ходил, - буркнул Яшка. - О какой землянке вы спрашиваете?..
Карякин обернулся.
Прямо на Яшку смотрели узенькие воспаленные глазки; вздрагивали тонкие ноздри начальника милиции и все сильнее белели его губы.
- А ты не запирайся, паренек, не хорошо это. Мыто ведь знаем, что ходил. Дочка Павла Алешина еще с тобой была - Клава. Еще этого встретили… как его?.. Трохова. Было такое дело? Потом у знака передали Чухалину и Алешину вещи. Верно ведь? И в землянку они вас к себе отвели. Ну?
- Какая такая землянка? - прикидываясь дурачком, переспросил Яшка. Ему сразу вспомнилось другое: город, такая же пустая комната и оловянные, тусклые глаза пристава…
Терпения у Карякина хватило ненадолго. Яшка инстинктивно закрыл локтем лицо, когда услышал свист хлыста. Он бился на полу под ударами, крича:
- Дяденька, не надо, не надо, дяденька!.. Я не знаю!.. Не знаю.
Наконец, не добившись ответа, Яшку сбросили с крыльца. С трудом поднявшись и всхлипывая, он пошел куда-то по темной улице.
"Кто же выдал?" - сверлило все время в голове. Но ответа искать было негде. Пустая улица лежала перед ним да небо, густо усеянное звездами, раскинулось над головой.
* * *
Неизвестно, какими путями узнал Чухалин о том, что Яшку били в милиции. Тит Титович, не найдя его на заводе, пришел в барак и, под каким-то предлогом услав на кухню старуху, живущую за перегородкой, помог Яшке подняться.
- Что, больно, адвокат? - сыпал он быстрым говорком. - Ну, да ничего. За одного битого знаешь сколько небитых дают? Крепче будешь. А что не сказал - молодец, парень, ей-богу, молодец!
- А вы откуда… знаете? - улыбаясь ссохшимися, кровоточащими губами, спросил Яшка.
- Так ведь люди разные есть. Свой человек сказал: знает, значит…
- Кто же тогда?..
Яшка не договорил. Мысль о том, что о землянке, где они были, могла проговориться Клава, ужаснула его; Тит Титович понял.
- А кто его знает. Место-то никто не открыл.
По дороге, придерживая Яшку под мышки, старик перевел разговор на другое: на близкую осень, на грибы, которые растут в окрестных лесах в несметном количестве. Яшка молча слушал его, не понимая, куда это они идут.
Они прошли весь поселок. У крайнего дома их ждала телега; толстогубый мерин лениво помахивал хвостом, отгоняя мух. Незнакомый Яшке возница засуетился, подложил сена, заботливо подоткнул Яшке под бок какую-то рогожу и тронул вожжи. Мерин мотнул головой и пошел. Тит Титович шагал рядом с телегой, держа Яшку за руку.
- Куда мы? - тихо спросил Яшка. Тит Титович долго не отвечал, щурился, жевал губами, а потом так же тихо сказал:
- Дело тебе найдено. В поселке сейчас тебе, парень, жизни не дадут. Значит, едешь к делу - и точка.
Как ни привык Яшка к частым и всегда неровным переменам в своей жизни, эта была совсем необычной.
Они спустились к реке. На лодке Тит Титович подвез его к глиняному обрыву. Омывая его, река в этом месте становилась ярко-желтой. Старик, внимательно оглядываясь, подогнал лодку к самому берегу и воткнул в глиняный откос багор. Сразу же сверху полетела веревка; она глухо шлепнулась на воду, и Тит Титович, подхватив ее, опять зачастил скороговоркой:
- Давай я тебя под микитки-то подвяжу. Как потянут, руками держись, а ногами толкайся от обрыва, толкайся. Крепкая веревка, не бойся… Ах ты, как они тебя разукрасили!.. Не больно так-то, а? Ну, прощай пока, адвокат. Клаве поклон передать, что ли?.. Лезь давай, лезь…
Там, в пещере, вырытой в обрыве, была типография, и, когда Яшку подхватили руки Беднякова, Булгакова и дяди Франца, он впервые за долгое время расплакался, не стесняясь своих слез, размазывая их по лицу грязными руками, чувствуя, как ему хочется что-то сказать, а слов-то и нет, есть только радость.
13. В землянке
Есть только радость…
Как они быстро прошли, эти три месяца! Облетел ивняк, заслонявший вход в пещеру. Отсюда, сверху, разом открылись взгляду побуревшие поля, уходящие куда-то в сиреневую дымчатую даль дремучих лесов. Рощи на противоположном берегу реки пожелтели, все меньше и меньше становилось на деревьях листьев. По ночам высоко в звездном небе тянули к югу косяки диких уток; далеко-далеко был слышен свист их крыльев в холодном осеннем воздухе.
А потом наступили ясные солнечные дни "бабьего лета". Пролетели и они. Выпал первый снег, мокрый, липкий, и стаял не залежавшись.
Прошли дожди. Косые ледяные ливни сорвали с деревьев последнюю листву. По ночам подмораживало, ветер стучал в крепкие ставни, заменявшие дверь пещеры. Выглянув как-то утром, Яшка увидел, что река побелела у берега: тонкий ледок сковал за ночь тихие заводи.
Три месяца! Каждый день Булгаков, кончая набирать очередную листовку, ложился на нары, подзывал Яшку и рассказывал ему о Ленине, о революции, о том, почему надо разогнать эксплуататоров. Три месяца! Яшка научился набирать на верстаке заголовки и печатать, прижимая рычагом к набору тяжелый пресс.
"Товарищи рабочие! Больше ждать нельзя. Партия призывает вас взяться за оружие в нужный момент. Пришла пора, когда мы, веками бывшие в угнетении и бесправии…"
Он сам помогал дяде Францу и Булгакову опускать на веревке в лодку тяжелые ящики. В ящиках были винтовки: Яшка знал об этом.
Часто землянка пустела; Яшка оставался вдвоем с Францем и, лежа на жесткой, сколоченной из неоструганных досок скамье, слушал, как Франц тихонько играет на губной гармошке. Как-то раз он неожиданно спросил Франца:
- Ты сюда как попал?
Франц, оторвав гармошку от губ, расхохотался:
- Вспомнил? Давно вместе живем - сейчас вспомнил? Да так, раз, два - и нет Франца.
- Сбежал? - догадался Яшка. - А ты разве тоже большевик?
- Я? Нет. Я социал-демократ… Как эта рука называется?
Он поднял левую руку.
- Ну, левая.
- Вот. Левая социал-демократ. Карл Либкнехт - слышал?
Подбирая слова, он долго объяснял Яшке, кто такой Карл Либкнехт, кто такие левые социал-демократы; и, наконец, Яшка понимающе кивнул:
- Тоже, в общем, вроде большевиков, значит…
На этом выяснение партийной принадлежности Франца кончилось, и Яшка остался доволен услышанным.
Ночью поодиночке возвращались жители землянки: Чухалин и Алешин, Бедняков, Пушкин и Булгаков. Просыпаясь, Яшка слышал их голоса; все говорили шепотом; Булгаков что-то раздраженно доказывал, а Чухалин повторял: "Ах ты, дьявол!"
Было ясно: у них что-то не ладится.
Как-то раз в землянке, кроме Франца и Яшки, остался больной Чухалин. Накануне он промок, простыл и теперь сухо кашлял, сгибаясь от боли в груди. Алешин не пустил его из землянки: "Пережди хоть день; я тебе горчичники принесу и молока с медом". И Чухалин остался. Он сидел злой, хмурый, осунувшийся, трясущийся от озноба, и словно не знал, куда девать себя, чем заняться. То и дело он подходил к выходу и глядел на пустую реку. Яшка понимал: нервничает.
Он подошел к Чухалину и, дернув его за рукав, спросил:
- Что вы все… какие-то стали, дядя Шура… Не такие какие-то.
Чухалин улыбнулся через силу:
- Какие "не такие"?
- Ну, такие… неразговорчивые.
Чухалин задумался. Подняв голову, он встретился глазами с Францем и, медленно подойдя, сел рядом на скамейку, устало растирая лицо ладонями:
- Плохо, брат, дело… Провокатор появился. За последние дни - пять арестов. По баракам обыски - нас ищут. А время такое, что люди нам позарез нужны.
- Скоро? - спросил Франц, глядя на Чухалина. Они снова понимающе переглянулись.
- Очевидно, скоро, - тихо ответил Чухалин. Он поднялся, зябко повел плечами и, что-то решив, направился к выходу.
Яшка загородил ему дорогу:
- Вы куда? Дядя Шура, вам не велели…
Чухалин хотел было засмеяться, но опять сухо закашлял; его так и било…
- А ты сам… хочешь… чтоб другая жизнь началась? Чтоб все скорей было? А?
Подойдя к выходу, он обернулся к Францу:
- Подержи веревку, пожалуйста. Ребята придут, - скажешь, я к шестерке пошел; проверю, достали ли они еще оружие. Ну, не скучать!
Он подмигнул Яшке и, обхватив веревку, соскользнул вниз по обрыву. Минуту спустя Франц, задумчиво сворачивая веревку, сказал, словно ни к кому не обращаясь:
- Какие люди!.. Я не все понимать… но это настоясчий революцьонер. Вроде он быть надо, Яша.
А Яшка думал о другом: о том, что вот сейчас идет сквозь эту глухую промозглую ночь Чухалин, идет, чтоб скорее началась другая жизнь.
Когда же через несколько дней, в одну из ночей - холодных ветреных-его подняли с теплой постели, он почувствовал, что жизнь меняется. Уже там, в лодке, Тит Титович прижал Яшку к себе, ткнулся колючим подбородком ему в щеку и, тихо рассмеявшись, сказал:
- К новой жизни едешь, адвокат! То-то! Стар я вот только… Обидно маленько.
Есть только радость!.. И как ни была холодна эта ночь, как ни метались низко по небу черные, в пепельных разводьях, разлохмаченные тучи, - только радость чувствовал Яшка, еще не зная, о какой новой жизни говорит старик и почему обидно ему от своей старости.
14. Вот она, буржуазия!
В первые же дни после Октября в пустом доме Печаткина, где тот жил, приезжая на неделю из Петрограда, шел обыск. Яшка увязался за милиционерами; милиция в поселке была новая, ее начальником Совет рабочих депутатов назначил бывшего брандмейстера пожарной команды Лукина.
Затаив дыхание, Яшка вошел в этот дом, словно нарочно спрятанный от глаз за высоким кустарником и деревьями. Впервые видел он такое богатство - золоченую мебель, ковры, разрисованные потолки, дорогие безделушки на каминной полке, столах, подставках… Лукин, заметив его удивленный взгляд, усмехнулся:
- Что, брат, красиво? То-то. Теперь эта красота наша; клуб здесь устроим.
Когда милиционеры отодвинули тяжелый, мореного дуба шкаф, Лукин захохотал: там, за шкафом, перевитые густой свалявшейся паутиной, лежали старая калоша, пустая бутылка, какие-то пожелтевшие обрывки бумаги.
- Вот она, буржуазия! - смеялся Лукин. - Наверху красота, а под ней пустота да калошина драная. Ну-ка, Яшка, беги в завод к уборщицам, пусть приходят с тряпками и ведрами.
На улице Яшка едва не сбил с ног Чухалина и торопливо, сбивчиво, захлебываясь от восторга, рассказал ему о доме Печаткина. Чухалин слушал его задумчиво; Яшка почувствовал, что он чем-то озабочен, и дернул его за рукав:
- Вы чего, дядя Шура?
- Да так, Яша. Понимаешь, дело-то какое… Меня комиссаром на завод назначили… Вроде бы тоже старые печаткинские калоши выносить надо. Барахла-то его здесь много скопилось. Да ты иди, иди…
Яшка помчался дальше, не подумав над словами Чухалина.
А "барахла", о котором он говорил, было действительно много. И вот уже 14 ноября Советское правительство ввело рабочий контроль над производством. Декрет предоставлял рабочим право контроля "над производством, куплей-продажей продуктов и сырых материалов, хранением их и финансовой стороной предприятия".
Общество фабрикантов и заводчиков, разумеется, не подчинялось этому декрету и разослало своим фабрикам и заводам циркуляр, в котором говорилось:
"Предвидя, что русский пролетариат, совершенно не подготовленный для руководства сложным механизмом промышленности, приведет ее к быстрой гибели, общество отвергает классовый негосударственный контроль рабочих и предлагает, в случае предъявления на предприятиях требований о введении рабочего контроля, такие предприятия закрывать".
До поселка Печаткино стали доходить слухи о саботажах, о том, что отдельные предприятия закрываются… Чухалин ходил по заводу, улыбаясь в усы, и хитро посмеивался:
- Ничего, пусть у нас попробуют.
Но завод работал, и управляющий Ермашев, ужом извивающийся перед Чухалиным, казалось, из кожи лез вон, чтобы заслужить доверие новой власти. Александр Денисович, приглядываясь к нему, догадался: да ведь он, Ермашев, просто хочет сохранить завод! На одном из собраний ячейки он высказал эту мысль, и большевики зашумели:
- Значит, рассчитывает, что старые хозяева вернутся?
- Приедут - и, пожалте, заводик: в целости и сохранности.
Чухалину пришлось успокоить страсти:
- Во-первых, не пойман - не вор. А во-вторых, пусть ведет себя так же, как сейчас, нам это только на руку. Мы-то ведь знаем, что старые хозяева не вернутся. А вот когда и Ермашев поймет, тогда уж за ним будем глядеть в оба. Давайте лучше послушаем Трохова…
Трохов поднялся и, держась за спинку стула, поднимая глаза к потолку, начал перечислять, что сделано по организации Союза молодежи: работает "актерский кружок" и ребят учат стрелять из винтовки.
- Маловато, - хмыкнул Алешин. - Я по своим ребятам сужу: Клава с утра до ночи Чарскую мусолит, а Яшка Курбатов мотается бог весть где.
Трохов, вскинув на него свои красивые, чуть раскосые глаза, удивленно пожал плечами:
- Они оба какие-то несознательные. Я их знаю, говорил с ними, а они не поддаются.
Чухалин захохотал, откидывая назад голову. Смеялся он так заразительно, что все находящиеся в комнате, кроме Трохова, заулыбались.
- Не поддаются? А может, ты не умеешь?
Трохов снова пожал плечами: дескать, ничего смешного не вижу, на самом деле не поддаются.
- И вообще, - обиженно сказал он, - в этом Курбатове сидит какой-то мелкобуржуазный элемент.
Чухалин качнул головой и нахмурился. Яшку он любил - это была очень строгая и скрытая любовь одинокого человека к другому одинокому и, в сущности, еще очень беспомощному. После того как он узнал, что Яшку били в милиции и ничего не выбили из него, Чухалин всякий раз, как они встречались, чувствовал себя в чем-то виноватым перед Яшкой. А встречались они теперь редко. На Чухалина и Алешина свалилось столько незнакомых дел, что впору было только за полночь притащиться домой, не разогревая, поесть, что найдется, и свалиться спать. Чухалин осунулся и словно бы постарел за эти недели. Алешин как-то с усмешкой заметил ему:
- Что, Денисыч, революцию-то, выходит, легче было сделать? А что с хлебом плохо, - это, брат, ноле острый… Ох, чует мое сердце, будет от этого беда… Голод - лучший агитатор против нас.
Действительно, с хлебом становилось все хуже и хуже. Стояли морозы, и люди мерзли в очередях. Иногда дня по три не выдавали положенной нормы - фунт в день. Хлеб был тяжелый, как говорили, - "с закалом", с овсяной колючей шелухой, но и такому были все рады. Часто вместо хлеба выдавали колоб или дуранду, - так называли в поселке льняные и подсолнечные жмыхи. Рабочие ходили на заметенные снегом старые картофельные поля, искали и собирали в мерзлой земле оставшиеся гнилые картофелины. Остатки вещей несли в деревню, меняли на картошку, на крупу, хлеб.
Однажды Чухалин, войдя в цех, увидел, как несколько рабочих что-то прятали по карманам. Он сделал вид, что ничего особенного не заметил, подошел, заговорил о делах, о том, что надо расширять больницу и открыть школу для взрослых… Рабочие слушали его молча. Наконец один из них, мрачно сплюнув, сказал:
- Ты лучше вот что скажи, комиссар: совецска власть нас все время будет голодухой жать? У нас уже животы к спине поприсохли.
Чухалин кивнул:
- Знаю. И с хлебом будет пока трудно.
- Пока? - ухмыльнулся другой. - Ну вот мы пока и будем себе… облегчать.
Он вытащил из кармана пригоршню зажигалок и протянул Чухалину:
- Возьми, комиссар. Поменяешь на хлеб. Сам уже желтый, ровно лимон.