Разговор зашел о литературе, и студенты разделились на две партии: поклонников Федора Михайловича и его противников. Один из последних стал с жаром доказывать, что Достоевский, выбрав героем "Преступления и наказания" студента Раскольникова, оклеветал молодое поколение. Я, конечно, заступилась за мужа, меня поддержали, и загорелся тот молодой спор, когда никто не слушает противника, а каждый отстаивает свое мнение. В горячих дебатах мы не заметили времени, и вместо часа я пробыла у брата более двух. Я заторопилась домой, и все мои собеседники обеих партий пошли провожать меня до подъезда. Увы, извозчик, привезший меня и которому я имела неосторожность заплатить, исчез. Студенты пошли в разные стороны его разыскивать и вернулись с известием, что извозчик прождал меня с час, а затем повез кого-то из профессоров в город.
Что было делать? Кто-то из студентов взялся довести нас ближайшим путем на Бутырки, где всегда можно было найти извозчика. Мы отправились всей компанией. Ближайший путь, как всегда бывает, оказался длиннейшим; пришлось идти через сугробы, завязая в снегу. Все смеялись, а у меня щемило сердце при мысли, как должен беспокоиться мой бедный муж.
Чуть не через час дошли мы, наконец, до Бутырок и долго искали извозчика. Только в половине седьмого подъехали мы с братом к Дюссо. Было уже почти темно. Я вбежала в сени и спросила швейцара: дома ли барин?
- Они-с целых три часа стоят на перекрестке и много раз наведывались, вернулись ли вы, - отвечал швейцар.
Я вышла и увидела Федора Михайловича, который действительно стоял на углу и внимательно вглядывался в проезжающих. Я испугалась, взглянув на него, до того он был бледен и взволнован.
- Голубчик, Федя, я вернулась, пойдем домой, - сказала я, подойдя к нему.
Федор Михайлович страшно мне обрадовался и схватил за руку с таким видом, как будто* он отчаялся когда-нибудь вновь меня увидеть. Я повела его к подъезду и представила моего брата. Признаюсь, я очень боялась, что Федор Михайлович изольет свой гнев на неповинного Ваню, и моя мечта, чтобы он полюбил моего брата, рушится. К счастью, этого не случилось: муж очень дружелюбно отнесся к нему.
Обед прошел очень весело. Федор Михайлович обо всем меня расспрашивал, и я с юмором описала ему наши приключения. Ввиду позднего времени брат уехал тотчас после обеда, и мы с мужем провели вдвоем очаровательный вечер, напомнивший наши чудные вечера перед свадьбой. Расшалившись, я спросила:
- Ну, скажи откровенно, ведь ты, наверно, подумал, что я сегодня с кем-нибудь убежала?
- Ну, вот еще что выдумала! - ответил Федор Михайлович, но глаза его виновато на меня посмотрели, и я поняла, что моя догадка имела некоторое основание.
VII Московские впечатления
С удовольствием вспоминаю остальные дни нашего пребывания в Москве. Каждое утро мы отправлялись осматривать достопримечательности города: Кремлевские соборы, дворец, Оружейную палату, дом бояр Романовых. В одно ясное утро Федор Михайлович повез меня на <Лазаревское> кладбище, где погребена его мать, Мария Федоровна Достоевская, к памяти которой он всегда относился с сердечною нежностью. Мы были очень довольны, что еще застали священника в церкви и он мог совершить панихиду на ее могиле. Побывали мы и на Воробьевых горах. Федор Михайлович, москвич по рождению, был отличным чичероне и рассказывал мне много интересного про особенности первопрестольной.
Уставшие и проголодавшиеся, мы после осмотров обыкновенно ехали завтракать к Тестову. Муж любил русскую кухню и нарочно заказывал для меня, петербургской жительницы, местные блюда, вроде московской селянки, расстегаев, подовых пирожков, и притворно ужасался моему молодому аппетиту. Затем мы возвращались домой, отдыхали и ехали обедать к Ивановым. У них, во избежание приступа ревности, я ни на шаг не отпускала от себя Федора Михайловича, и с его помощью очень сошлась с Верой Михайловной, Сонечкой и прочей молодежью. Подружилась я и с коварной Марьей Сергеевной. Все они с большими подробностями рассказали мне, как и по какому случаю заочно меня невзлюбили и какими способами хотели рассердить и вывести из себя свою нежеланную новую родственницу. Домой мы возвращались к одиннадцати и часов до двух не ложились, обмениваясь впечатлениями приятно проведенного дня. Начинавшаяся во мне в последние недели петербургской жизни как бы некоторая отчужденность в отношении мужа в Москве совершенно исчезла, и я сделалась такою же жизнерадостной и отзывчивой, какою была невестой. Федор Михайлович уверял, что здесь он нашел свою "прежнюю Аню", которую будто бы начал терять в Петербурге, и говорил, что для него наступил "медовый месяц". Только теперь я вполне сознала, как счастливо могла бы устроиться наша супружеская жизнь, если бы не стояли между нами некоторые неприязненно настроенные против меня родственники мужа. Воспоминание о московской поездке навсегда осталось в моей памяти, и впоследствии, приезжая в Москву, я всегда чувствовала себя там счастливее, спокойнее и удовлетвореннее, чем где бы то ни было.
Редакция "Русского вестника" согласилась выдать Федору Михайловичу новый аванс в тысячу рублей. Дело выяснилось к пятнице, и на другой день мы выехали в Петербург. Помню, наш поезд почему-то целый час простоял на станции Клин. Было около семи часов вечера, и в общей зале служили всенощную по случаю вербной субботы. Все стояли с зажженными свечами и вербами. Мы присоединились к молящимся, и помню, с каким жаром молилась я, стоя рядом с моим дорогим мужем, и как искренно, от всего сердца, благодарила господа бога за посланное мне счастье! Такие минуты не забываются!
VIII Отъезд за границу
Вернулись мы в Петербург, и вновь началась столь наскучившая мне жизнь. К завтраку явились обычные наши гости, а затем стали собираться и остальные родные, знавшие со слов пасынка, что мы вернемся к воскресенью. На мою долю опять выпала обязанность "занимать" и "угощать" родственников. На этот раз я исполняла это охотно, надеялась, что все скоро изменится. Федор Михайлович куда-то поехал, а я, во избежание неприятностей, решила пока никому не говорить О предполагаемой поездке за границу. Разговор о ней зашел только за обедом, к которому собрались все родные, в том числе и моя мать. Говорили о прекрасной, почти весенней погоде, стоявшей всю педелю. Эмилия Федоровна высказала мысль, что следовало бы воспользоваться ясными днями, чтобы поискать дачу, иначе хорошие будут разобраны. Она добавила, что знает в Тярлеве, возле Павловска, отличную дачу с большим садом, настолько обширную, что в ней, кроме нас, могла бы поместиться и вся семья Достоевских.
- Анне Григорьевне будет веселее жить в молодом обществе, а я, так и быть, пожертвую собою и возьмусь за хозяйство, которое не удается нашей милой хозяйке.
Федор Михайлович поморщился от намека Эмилии Федоровны на мою нехозяйственность, а может быть, от замечания, что мне будет веселее с молодежью.
- Нам незачем искать дачу, - объявил он, - мы с Аней едем за границу.
Все родные приняли эти слова за шутку, но когда муж стал подробно рассказывать план поездки, поверили в ее действительность и, очевидно, очень недовольные, как-то вдруг замолчали. Я пыталась оживить разговор, рассказывая об Ивановых и о наших похождениях в Москве, но никто не поддержал моей беседы.
Подали кофе, и Федор Михайлович, раздраженный безмолвным протестом, ушел в кабинет. За ним, немного спустя, пошла Эмилия Федоровна, прочие родственники перешли в гостиную, и в столовой осталась я да Павел Александрович.
- Я отлично вижу, что это - ваши фокусы, Анна Григорьевна! - с гневом начал он.
- Какие фокусы?
- Не по-ни-ма-ете?! Да вот эта нелепая поездка за границу! Но вы очень ошибаетесь в ваших расчетах. Если я допустил вашу поездку в Москву, то лишь потому, что папа ездил получать деньги. Но поездка за границу, это - ваша прихоть, Анна Григорьевна, и я ни в каком случае допустить ее не намерен.
Я была возмущена его тоном, но мне не хотелось ссориться, и я, шутя, сказала:
- Но, может быть, вы над нами смилуетесь?
- Не рассчитывайте на это! Ведь эта прихоть будет стоить денег, а деньги нужны не для вас одной, а для всей семьи: деньги у нас общие…
И это говорил человек, всем обязанный своему доброму отчиму и не умевший заработать копейки! Чтобы не разбранить его за дерзость, я поскорее ушла.
Прошло полчаса, и Эмилия Федоровна вышла из кабинета, видимо, раздраженная. Она приказала дочери собираться домой и ушла, очень сухо со мною простившись. Ее место в кабинете занял брат Николай Михайлович, а затем пошли прощаться и остальные родные. После всех к Федору Михайловичу пошел Павел Александрович. По своему обыкновению, он начал говорить так запальчиво и наставительно, что Федор Михайлович не выдержал и выслал его из комнаты, и он тотчас куда-то ушел.
Когда все разошлись, я пришла в кабинет и застала мужа в раздражении и гневе. Он говорил, что все родные против нашей поездки за границу, а в случае, если она состоится, требуют, чтобы им были оставлены деньги на несколько месяцев вперед.
- Сколько же это составит? - спросила я.
- Эмилия Федоровна обещала поговорить с детьми и завтра дать ответ, - сказал Федор Михайлович.
Его слова меня чрезвычайно встревожили. Из полученной от "Русского вестника" тысячи рублей Федор Михайлович предполагал дать Эмилии Федоровне - двести рублей; Паше на житье - сто рублей; Николаю Михайловичу - сто рублей и сто рублей пошли бы на нашу жизнь до отъезда. На поездку за границу осталось бы таким образом рублей пятьсот. Мы рассчитывали, что Федор Михайлович, отдохнув месяц за границей, примется за статью свою "О Белинском". Предполагалось, что в ней будет не менее трех-четырех листов, и Федор Михайлович может получить за нее, через сравнительно небольшой срок, триста-четыреста рублей на нужды своих родных в летние месяцы. Мы же намерены были уже в начале августа вернуться в Петербург.
Мрачные предчувствия мои оправдались. Па другой день утром пришла Эмилия Федоровна и заявила, что ей необходимы пятьсот рублей на нужды ее семьи и двести рублей на содержание пасынка во время нашего отсутствия. Федор Михайлович пробовал ее убеждать согласиться на триста рублей (для ее семьи и для пасынка), а дальнейшие деньги обещал доставить через два месяца, но Эмилия Федоровна не согласилась, а отказать ей Федор Михайлович не имел силы: слишком привык он со смерти брата заботиться об интересах его семьи.
Среди дня Федору Михайловичу пришлось испытать новую неприятность: к нему неожиданно явился молодой человек, сын г-жи Рейсман. Она имела несколько исполнительных листов на Федора Михайловича, суммою около двух тысяч, но так как муж уплачивал ей большие проценты, то она его и не беспокоила. Теперь же сын ее заявил, что мать просит уплатить по одному исполнительному листу пятьсот рублей и в случае отказа намерена обратиться к судебному приставу и просить его описать нашу обстановку.
Федор Михайлович был чрезвычайно поражен этим неожиданным требованием, но, ввиду настояний Рейсмана, обещал уплатить завтра триста рублей.
В течение дня были получены письма от родственников, и выяснилось, что Федор Михайлович должен им выдать тысячу сто рублей, да уплатить Рейсману триста, у нас же налицо была всего тысяча!
Скажу откровенно, что мне показалось несколько подозрительным это внезапное требование всегда столь сговорчивой кредиторши, но я не высказала моих мыслей мужу.
Поздно вечером, подсчитав все предстоявшие выдачи, Федор Михайлович с грустью сказал мне:
- Судьба против нас, дорогая моя Анечка! Сама видишь: если ехать за границу теперь, весной, то потребуется две тысячи, а у нас не наберется и одной. Если останемся в России, то можем на эти деньги прожить спокойно два месяца и даже, пожалуй, нанять дачу, которую рекомендует Эмилия Федоровна. Там я примусь за работу, и возможно, что осенью вновь появятся у нас деньги, и мы на два месяца съездим за границу. Если б ты знала, голубчик мой дорогой, как я жалею, что это не может осуществиться теперь! Как я мечтал об этой поездке, как она казалась мне необходимою для нас обоих!
Видя подавленное настроение Федора Михайловича, я постаралась скрыть свое огорчение и бодро сказала:
- Ну, успокойся, дорогой мой. Подождем до осени! Авось тогда нам больше посчастливится!
Я сослалась на головную боль и поскорее ушла из кабинета, боясь разрыдаться и еще более огорчить мужа. На душе у меня была смерть. Все те печальные мысли и сомнения, которые так измучили меня и только исчезли на время московской поездки, вернулись ко мне с удвоенною силой, и я пришла почти в отчаяние, видя, что мечта, так пленявшая нас обоих, не может осуществиться.
Только постоянное духовное общение с мужем, которое я так ценила в блаженные недели, предшествовавшие нашей свадьбе, - думала я, - и которое так украсило нашу московскую жизнь, может создать ту крепкую и дружную семью, о которой мы мечтали с Федором Михайловичем. Чтобы спасти нашу любовь, необходимо хоть на два-три месяца уединиться и мне успокоиться от пережитых волнений и неприятностей. Я глубоко убеждена, что тогда мы с мужем сойдемся на всю жизнь и никто нас более не разлучит. Но откуда взять денег на эту столь необходимую нам обоим поездку? - раздумывала я, и вдруг одна мысль промелькнула у меня в голове: "А что, не пожертвовать ли мне ради поездки всем своим приданым и таким образом спасти свое счастье?"
Мысль эта мало-помалу овладела мною, хотя исполнение ее и представляло некоторые трудности. Прежде всего мне самой очень нелегко было решиться на эту жертву. Я уже говорила, что, несмотря на мои двадцать лет, я была во многом ребенок, а в юности вещи - обстановка, наряды - имеют большое значение. Мне чрезвычайно нравился мой рояль, мои прелестные столики и этажерки, все мое красивое, так недавно заведенное хозяйство. Жаль было его лишиться, рискуя не получить никогда обратно.
Боялась я также недовольства моей матери. Выйдя так недавно замуж, я все еще находилась под ее влиянием и страшилась ее огорчить. Часть моего приданого была куплена на ее деньги. "Что, - думала я, - если мама обвинит моего мужа в излишнем пристрастии к своим родным и усомнится в его любви ко мне? Как будет страдать она, счастье своих детей всегда ставившая выше своего личного!"
В таких колебаниях и сомнениях я провела бессонную ночь. В пять часов зазвонили к заутрене, и я решила пойти помолиться в церковь Вознесения, что находилась напротив нашего дома.
Богослужение, как и всегда, подействовало на меня умилительна: я горячо молилась, плакала и вышла из церкви с укрепившимся во мне решением. Из церкви, не заходя домой, я отправилась к моей матери. Приезд мой в такой ранний час, да еще с заплаканными глазами, испугал бедную маму. Из всех близких лишь она одна знала неудачи моей семейной жизни. Она часто журила меня за неуменье поставить Павла Александровича в почтительные к себе отношения и изменить окружающую меня обстановку. Возмущалась она также тем, что я, всегда прежде запятая и находившая в труде нравственное удовлетворение, теперь целыми днями ничего не делала, а только занимала и угощала неинтересных для меня гостей. Она была шведка, смотрела на жизнь западным, более культурным взглядом и боялась, что добрые навыки, вложенные воспитанием, исчезнут благодаря нашей русской беспорядочно-гостеприимной жизни. Понимая, что у меня не хватает ни силы, ни житейского такта, чтобы ввести все в должные границы, мама очень рассчитывала на нашу заграничную поездку. Она предполагала осенью, после нашего возвращения, предложить Федору Михайловичу поселиться в ее доме. Мы имели бы хорошую даровую квартиру, да и родственники, ввиду дальнего расстояния, не стали бы посещать нас ежедневно. Павел Александрович тоже не захотел бы жить "в глуши", как он презрительно называл нашу местность, и, конечно, остался бы у Эмилии Федоровны. Таким образом, наш разъезд с Павлом Александровичем, не имел бы вида семейного разлада, а случился бы по его собственному желанию.
Узнав, что наша заграничная поездка расстроилась и мне предстоит провести лето на общей даче с Достоевскими, моя мать испугалась. Она знала мой независимый характер и молодую неуступчивость и боялась, что я не выдержу, и произойдет семейная катастрофа.
Мой план - заложить все мои вещи - она, к великой моей радости, тотчас же одобрила. На мой вопрос, не жаль ли ей данного мне приданого, мама ответила:
- Конечно, жаль, но что же делать, раз твое счастье в опасности? Вы с Федором Михайловичем такие разные люди, что если не сойдетесь, как должно, теперь, то уж, конечно, не сойдетесь никогда. Необходимо только уезжать как можно скорее, до праздников, пока не явилось новых осложнений.
- Однако успеем ли мы до праздников заложить вещи и получить деньги? - спрашивала я.
К счастью, моя мать знала одного из директоров компании "Громоздких движимостей" и обещала немедленно поехать к нему и попросить завтра прислать оценщика. Срок нашей квартиры был до 1 мая, и мебель можно было перевезти в склады после святой. Вырученные за залог деньги мама бралась передать родственникам Федора Михайловича, сколько он назначит каждому. Что до золотых и серебряных вещей, выигрышных билетов и шуб, то их можно было успеть заложить до нашего отъезда.
Радостная поехала я домой и поспела раньше, чем встал Федор Михайлович. Павел Александрович, очень заинтересованный, куда я уезжала на целое утро, тотчас пришел в столовую, где я готовила кофе для мужа, и, по обыкновению, принялся язвить.
- Мне очень приятно констатировать, что вы так богомольны, Анна Григорьевна, - начал он, - что отстаиваете не только заутреню, но и обедню, как я узнал от Федосьи.
- Да, я была в церкви, - отвечала я.
- Но почему вы так сегодня задумчивы? Позвольте узнать, в каких заграничных курортах витает ваше пылкое воображение?
- Ведь вы знаете, что мы за границу не едем.
- Что я вам говорил? Вы теперь на опыте убедились, что я сумею поставить на своем и не допущу поездки за границу!
- Ну, да, знаю, знаю! Что об этом говорить? - отвечала я, не желая заводить спора, хотя в душе была страшно возмущена его дерзостью.
Предстояла большая задача уговорить Федора Михайловича согласиться на придуманный мною план. Говорить с ним дома было нельзя: каждую минуту мог кто-нибудь помешать, да и Павел Александрович упорно сидел дома, выжидая прихода молодых Достоевских, наших обычных утренних гостей. К счастью, мужу необходимо было съездить по какому-то делу. Я вызвалась проводить его до ближайшей аптеки. Выйдя из дому, я предложила Федору Михайловичу зайти в часовню Вознесенской церкви. Мы вместе помолились перед образом богородицы, а затем пошли по Вознесенскому проспекту и по набережной Мойки. Я была очень взволнована и не знала, с чего начать разговор. Федор Михайлович помог мне. Заметив мое оживление, он сказал:
- Как я рад, Аня, что ты благодушно приняла отмену заграничной поездки, о которой мы оба так мечтали!