Вся колонна их уже почти проехала, вдруг с некоторым беспокойством увидели мы, что задние эскадроны остановились и поворотя к вам стали объезжать нашу кучку. - Мы все-таки продолжали стрелять. - Ругая нас безмилосердо, они все теснее и теснее смыкались около нас. Через несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. "Что ж вы ребята не дружно стреляете?" Да батюшка - ваше благородие, патроны-то все вышли" отвечали мне некоторые воины, - и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец, совсем окружили нас и командующий ими, кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, - но большая часть отвечала мне: "не отдадимся басурману живыми в руки. Авось Бог поможет - и наши подойдут на выручку." - Я закричал мой отказ, - последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас - и началась резня. О спасении нельзя было и подумать и всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику. Я думаю, что около получаса продолжалась эта забава; кучка моя ежеминутно редела и скоро я остался один, прислонясь к кирпичному брустверу. Несколько раз кричал мне неприятельской офицер, чтоб я сдавался, - но я отвечал ему одними ругательствами. Наконец добрались и до меня. Тут не много было труда. С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинною своею шпагою оборонялся, - и помню что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой в ногу. Тут я упал - и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, - и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды. - Полагая меня совершенно изрубленным, оставили они нас наконец. Услышав, что они уехали, я открыл глаза. Из головы моей текла кровь ручьями, - и производила по мне какую-то приятную теплоту. Инстинкт самосохранения внушил мне мысль: остановить бегущую кровь. Собрав все силы, развязал я свой шарф, (а он был нитяной!) туго обвертел им голову и прилег на кирпич, предавая жребий мой Всевышнему. - От потери ли крови я ослабел, или от усталости всего этого дня, - но я почувствовал, что сон меня клонит. - Я закрыл глаза и уснул. - Не знаю долго ль продолжался мой сон, - но доктора говорили мне после, что он бы и до сих пор еще продолжался, если б наша дружина не пришла опять на это место. Она также сильно пострадала от этой кавалерийской атаки, но и латникам пришлось худо. Слева Воронежской полк и две дружины приняли их очень сильным батальным огнем; справа 12-ть орудий осыпали их картечью, а с тылу заехал им Ямбургский драгунский полк;-таким образом вся эта кавалерийская масса, оставив более половины на месте, также быстро понеслась назад, как недавно ехала вперед. Вслед за нею бросились Ямбургские драгуны, а за ними пошли и наши пехотные колонны. Дойдя до кирпичных шанцев, наша дружина увидала бывшее наше побоище, узнала всех своих и подняла меня, заметив еще признаки жизни. Когда я очнулся, меня несли три солдата. Я просил их остановиться, - не знаю зачем. Они исполнили мое желание, - и я спросил их только: куда они меня несут? - перевязать ваши раны, отвечали они, - и тут я все бывшее вспомнил и почувствовал. Как сожалел я об этой глупой минутной остановке:, она стоила жизни одному моему провожатому. Только что они меня снова подняли и понесли, вдруг с сильною болью почувствовал я, что задний солдат выпустил меня из рук и бросил: "что ты это, злодей, делаешь?" сказал я ему со стоном. Но он уже не отвечал; ядро наискось разорвало его почти пополам. Я вздрогнул, и просил остальных двух как-нибудь помочь мне встать на ноги и вести меня поскорее. - Прихрамывая сколько силы мне позволяли, добрел я до места, где перевязывали раненых. Боже мой! какое ужасное зрелище! Там было гораздо хуже, чем на поле битвы. Лекаря, перемокшие от крови, бросались как угорелые от одного к Другому и едва успевали подавать помощь. - Вскоре явился и ко мне один из Эскулапов и спрашивал: где я ранен? - везде! отвечал я - и он оглядев меня, покачал головою и не знал с чего начать. Видя все платье мое изрубленным, он полагал что это все раны - и сомневался я думаю: не бесполезный ли будет труд меня перевязывать. Впрочем он решился начать с головы. Развязав шарф он хотел снять фуражку; но кровь уже запеклась и присохла; я просил его разрезать фуражку, чтоб скидывая ее, не делать мне сильной боли. Он однако не согласился на это и сколько позволяла ему всеобщая торопливость этого дня, содрал с меня фуражку, взглянул довольно хладнокровно на раны, набросил на них Фунта два корпии, обвертел меня бинтами - и принялся за другие части тела. - "Что? смертельны ли мои раны? спросил я с сильно бьющимся сердцем." - "Теперь этого нельзя знать", равнодушно отвечал он. Первая перевязка все решит. Молитесь Богу. Впрочем кажется в голове один только удар повредил череп, и то слегка. Авось Бог поможет." -
Все это говорил он при болезненных моих стонах, исторгаемых от снятия цирюльниками сапога с раненой ноги. - Пуля прошла удивительно удачно сверху прямо в мякоть - и не пробив навылет сапога осталась в следу. Лекарь вынул ее - и объявил мне, что для лучшей безопасности нужно мне отрезать эту часть ступни- и что он сейчас сбегает за инструментами, коими действовал у кого-то другой его товарищ в это время. - Холодный пот пробежал по жилам моим. Мне ужасно было жаль расстаться, хоть и с небольшою частью ноги - но как рассуждать с самовластным доктором? Он ушел и что-то позамешкался. В это время проходил мимо меня другой и спросил: осматривали ли мои раны? Жалобным голосом остановил я его и умолял посмотреть мою ногу: нужно ли ее пилить. Он наклонился, засунул пальцы в рану (и я молчал!) - и объявил, что кость совсем не тронута и ни малейшей нет надобности отнимать. Радостно уцепился я за него не пустил до прибытия первого. Тут стали они говорить между собою по-немецки, - а как Бог открыл мне эту грамоту, то и я вступил с ними в разговор на этом диалекте и как можно сладкоречивее уговаривал: не трогать ноги. С неудовольствием согласился мой первый Эскулап, говоря что для моей же пользы хотел это сделать, - и спросил: где я еще ранен. - "Нигде уж больше! все! довольно! - отвечал я, умолчав о прочих царапинах, потому что боялся его охоты к операциям. Перевязав ногу, оставили они меня, - и я поохав с полчаса прилег к бревну и опять заснул.
Когда я проснулся, то уж смерклось. Многочисленные костры пылали по всей равнине, пальба умолкла, около нас суетились Гродненские гусары, которые по диспозиции войска должны были тут ночевать. Первое о чем спросил я: взят ли Полоцк? - и мне отвечали, что нет! - Это известие меня чрезвычайно огорчило. За что ж, подумал я, погибло столько людей, - и цель битвы не достигнута? - "Так неужели мы разбиты? спросил я опять." - "О нет! отвечали мне гусары, - Французы загнаны в город и завтра верно мы пойдем на приступ. А то ведь целое лето стояли лагерем здесь и грозились побывать в Питере. Нет остойся! - после сегодняшней передряги скоро уплететесь домой."
Поблагодарив гусар за это известие, я стал с большим вниманием всматриваться в их занятия. Они варили гречневую кашу и сбирались ужинать. Я вспомнил, что более двух суток уже, как был на самой строгой диете, - и голод расписывал моему воображение" Гусарскую кашу, как наивкуснейшее блюдо. - "Что это у вас там варится? спросил я самым дипломатическим тоном." "Обыкновенно что, Ваше Благородие, - каша! не прикажете ли отведать, коли не побрезгуете." - "Что за вздор братец, дай попробовать." - Я дотащился до огня, у которого висел артельный котел, вооружился какою-то деревянною ложкою и подсел к каше.
"Да что это, братец, белое-то торчит у вас в котле? спросил я."
"Это, сударь, сальный огарок; так для смаку."
Огарок расхолодил мое воображение, - и я призадумался: есть ли мне кашу, или нет? - Наконец голод победил всякое раздумье. Я хлебнул ложку, потом другую, потом третью, - и, наконец, не отстал покуда не был сытёшенек. - Поблагодарив Гусар, я подал одному из них двугривенный, - но он чрезвычайно этим обиделся и не взял.
Раны мои внушали всеобщее уважение; все обо мне хлопотали, как уложить меня потеплее (ночь была очень холодна) и помягче. - Наконец я улегся и проспал до утра самым крепким сном.
По утру приехали несколько повозок, - чтоб вести раненых в Юревичи (где мы на канун сражения ночевали), - и тут расспросил я обо всех своих сослуживцах. Из 16 Офицеров, осталось невредимыми только двое: Полковник и Адъютант его. Из 800 солдат дружины - стояло ввечеру во фронте 96 человек.
Кое-как дотащились мы к полудню до Юревич, - и все раненые нашей дружины поместились в одной лачужке. - Здесь уже прибыли наши обозы - и наша диета окончилась. - К вечеру услышали мы снова сильную пальбу, увидели зарево в городе - и до тех пор не ложились спать, покуда казак не привез нам известия, что Полоцк взят!
Глава II
Отправление в Полоцк. - Обозрение поля битвы. - Приезд.
- Перестрелка. - Наша квартира. - Отданная кровать. - Первая перевязка. - Раны выбриты. - Перевод раненых к Иезуитам. - Прекрасный прием. - Знакомство. - Русский Иезуит. - Вечера у Плац-Маюра. - Известие об освобождении Москвы и о ретираде Наполеона. - Наши чувства при известии. - Порывы в Армию. - Раны закрылись. - Баня. - Раны раскрываются. - Отправление в Армию. - Поля: Чашник и Смольян. - Прибытие на кануне Березинского сражения. - Переправа Наполеона. - Наши суждения. - Бездейственность паша. - Небольшое участие. Вид издали на знаменитую переправу во время битвы. - Переправа кончилась. - Следующий день. - Обоз на целую версту. - Вид у переправы. - Разбор обоза. - Мы переходим за Березину. - Жестокие морозы. - Решительное расстройство Французской Армии. - Спасение Швейцарского капитана. - Отъезд Наполеона. - Взятие Вильны. - Отпуск в Вильну. - Наставление Виленского коменданта. - Квартира в Петербургском форштате. - Хозяйские дочери. - Робость и неопытность. - Вечерние прогулки. - Выстрелы. - Отправление с командою. Походная логика. - Происшествия на пути. - Двухнедельная дневка в Шлипово. - Прусак Форштмкистер. - Хозяйская дочь. - Назначение свидания. - Сон. - Пробуждение. - Выступление - Переход в Пруссию. - Прием жителей. - Происшествие близ Велау. - Решение Бургомистра. - Поход к Висле. - Обозрение Прейсиш-Эйлау. - Мариенбург. - Прикомандирование к ополчению. - Поход под Данциг.
С 7-го на 8-го Октября не спали мы целую почти ночь. Радостное известие о взятии Полоцка и великолепный вид отдаленного пожара, произведенного бессильною злостью отступающего неприятеля, - все это волновало сердца наши. Притом же и чувство зависти сильно беспокоило нас. Город взят, неприятель бежит, - и мы не участвовали в этом подвиге, мы без пользы смочили Полоцкие поля нашею кровью. Преобидно! - Под утро зарево пожара погасло на небе - и мы заснули. - На другое утро получено приказание перевезти всех раненых в город. Многие не согласились на этот переход по болезненности ран, - и остались в лачужке Юревичей. Я же с большею частью товарищей - страдальцев горел нетерпением явиться в новопокоренный, обетованный Полоцк. Вчетвером уселись мы в тележку - и скромненькая, обозная лошадка с довольно веселым духом потащила нас по большой дороге. Толстый булыжник, которым изредка было вымощено это Белорусское шоссе, производил над нами очень неприятное действие. Мы поминутно вскрикивали, охали - и все-таки продолжали с жаром рассуждать о военных и политических происшествиях. Вскоре открылось нам наивеликолепнейшее зрелище. - Все поле сражения 6-го Октября - лежало перед нами, еще свежее, неубранное, заваленное грудами тел, подбитыми лафетами, ящиками, пустыми батареями и умирающими лошадьми. Осенняя трава полей имела местами почерневший от крови цвет. Везде царствовало мрачное безмолвие, уныние и разрушение. - Там где за два дня перед тем гремели 400 орудий, где воздух раздираем был беспрерывными ура! где земля дрожала под топотом тысячей коней, - там грустная тишина набросила на все пространство, на все остатки грозной битвы - печальный покров смерти и ничтожества, - там медленный стук колес телеги и говор четырех изувеченных, - одни нарушали унылое молчание. Влево от большой дороги виден был полуразрушенный костел, который 6-го числа так сильно поражал нас своими орудиями; далее у горизонта виднелось озеро, которое прикрывало наш левый Фланг, - но напрасно я напрягал всю силу зрения - моих достопамятных кирпичных шанцев не было видно. Это показалось даже обидно для моего самолюбия. То место, где я так храбро подставлял свою голову под палаши латников, где пал, искрошенный по-видимому под их ударами - то место сравнялось с землею.
- Бедная участь всех человеческих деяний! Хлопочут, трудятся, жертвуют всем, чтоб после блеснуть - и что ж? Чрез несколько времени не только забыты и они, и дела их, - но даже и самые памятники их действий исчезают с лица земли.
Въезжая в город чрез наскоро починенный мост, мы с гордым самодовольствием вспомнили, что первое войско, ворвавшееся в стены Полоцка - было Ополчение (12-я дружина). У заставы опросили нас и дали провожатого на квартиру. С этой стороны города все было так мирно, так спокойно, а вдали, на другом конце, слышны были ежеминутные выстрелы.
Там на Двине наше же ополчение работало под неприятельскими ядрами и пулями. - Французы при отступлении сожгли разумеется мост, - и наши торопились теперь построить другой. Неприятельские батареи, поставленные у опушки леса на той стороне, очень неприятным образом мешали, правда, работе, - но наши солдатушки уж привыкли к этому аккомпанементу и только что поругивались, когда выстрелы слишком часто прерывали их занятие.
В доме какого-то Еврея назначена была наша госпиталь-квартира. Четырнадцать раненых Штаб- и Обер-офицеров поместились в одной комнате, имевшей одну кровать и несколько израненных стульев. Но мы были в Полоцке - и эта мысль услаждала всякое горе. - Здесь мы в первый раз после последней дневки в Невеле - пообедали. У нас был суп - и битая говядина. Какая роскошь! Какое наслаждение! - К нам пришел Адъютант нашего Полковника - и рассказал нам бездну новостей, которые еще более увеличили наше веселое расположение. - Витгенштейн получил в этот день пакет от ГОСУДАРЯ, с надписью: распечатать по взятии Полоцка! - а он уж был взят. Пакет этот был: Указ о пожаловании его в полные Генералы. - Мы тотчас же разумеется выпили за здоровье ново-пожалованного, веселость наша еще усилилась - и мы до ночи провели время в дружеских разговорах. - Ввечеру принесли нам сена, соломы и несколько грязных матрасов. Кровать была одна - и все разумеется уступали ее старшему. Это был наш Подполковник, 60-ти летний старик, который ранен был в ту минуту, как Баварцы прорвали на штыках наш фронт (я в 1-й главе описал этот случай). Но добрый ветеран не хотел этого преимущества и повалился на пол, на мягкую солому. Кровать же советовал всему обществу уступить - мне! Какое торжество для моего самолюбия! Напрасно я с видом скромности отговаривался, - все единогласно подтвердили решение Подполковника - и кровать отдана была мне, как наиболее покрытому ранами, - Никогда не засыпал я в таких приятных мечтах, с таким гордым удовольствием.
Зато следующее утро было самое неприятное для всех. - Это был день первой перевязки всех раненых. - Признаки этой перевязки решают судьбу раненого. - Если рана у него загноилась, - то он по всей вероятности вылечится, - если же в ране не будет материи, а окажется одно воспалительное состояние, то он может писать свое завещание. Мучения, которые я терпел при этой перевязке, превосходят всякое описание. Длинные и густые волосы, корпия и запекшаяся кровь, составили такую плотную массу, что Доктору невозможно было приступиться. Он велел меня выбрить. Цирюльник тотчас же приступил к этой работе - и все шло хорошо покуда он не добрался до ран, - но тут он необходимо должен был задевать бритвою за раны - и боль была нестерпимая; страдальческий пот выступал на лице крупными каплями. Как ни совестно было кричать при всех, - но я не выдерживал мученья и поминутно кричал и ругался. Наконец ужасная операция кончилась; Доктор промыл, осмотрел раны - и объявил мне, что они кажется не опасны. - Какое-то собственное чувство давно мне говорило то же, но, признаюсь, Докторское подтверждение чрезвычайно меня обрадовало. Я уже решительно стал считать себя в числе живых, - и тотчас же начал писать письма к матери и к знакомым, рассказывая им о моих подвигах с самою напыщенною скромностью.
В тот же день перевели всех раненых в Иезуитский клястер. Это было одно из знаменитейших заведений в Европе знаменитого этого братства. Оно имело 6 т. душ в Витебской губернии, - и чтоб сохранить все в целости от жадности Французов - они заплатили им миллион франков контрибуции, - и четыре месяца продовольствовали всю Главную квартиру Маршалов Удино и Сен Сира, - И нас приняли они с радушием и заботливостью. Более 300 Штаб- и Обер-офицеров размещены были по кельям и залам этого огромного здания - и отличный стол обнаруживал искусство поваров и гастрономические склонности этих братьев во Иисусе. - ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР пожаловал нам тогда по рублю в день столовых всем раненым Офицерам - и мы разумеется ассигновали эту сумму нашим хозяевам, - но они с благородным бескорыстием отказались от платы - и целый месяц кормили нас даром, предоставив нам, пожалованные деньги на карманные расходы. - Сверх того дежурный Иезуит два раза в день посещал каждого из нас и спрашивал: не нуждаемся ли мы в чем-нибудь?
Я имел случай познакомиться с двумя из них несколько покороче. Один 60-ти летний Итальянец, - другой, - вообразите себе первоначальное наше удивление! - был Русский Дворянин и Костромской Помещик. - Воспитываясь у них, он так напитался духом братства, что решился остаться в нем. Сначала вид его производил на нас какое-то неприятное действие, но мало помалу мы свыклись с этим чувством и даже подружились с этим полу-ренегатом, потому что беспрестанные его попечения об нас были нам очень полезны и приятны. - Оба мои новые знакомца доставили мне по просьбе моей множество самых редких и любопытнейших книг, - и чтоб время страдальческого затворничества провести с пользою, я брал у них уроки Греческого и Польского языка. - Когда же состояние ран позволило уже выходить из Кляштера, то лучшее общество офицеров собиралось у Коменданта и Плац-Майора. Оба были из Ополчения. - 12-я дружина, первая ворвалась в Полоцк и за это Полковник её Николев был сделан Комендантом, а Майор Галченков - Плац-майором в новозавоеванном городе. Последний в особенности отличался истинно Русским гостеприимством и благородным радушием.