Штабс-капитан Гогниев со своей ротой шёл в авангарде. Непогода способствовала скрытному движению небольшого отряда. Костры на горе догорели; горцы, охраняемые дремлющей стражей, угомонились.
Между тем Швецов с отрядом поднялся на гору и, незаметно пробравшись по густому лесу, подошёл вплотную к неприятельским караулам. Чтобы ещё более отвлечь внимание горцев от наступающих с тыла, Ермолов приказал передовой цепи своих войск открыть огонь с фронта.
Батальон Швецова изготовился к атаке. Его пушки одна за другой выбросили из своих жерл град картечи. Кабардинцы с криками "ура!" стремительно обрушились на неприятеля. Многие горцы погибли под штыками прежде, чем успели проснуться. Остальные в ужасе обратились врассыпную. Проворнее всех оказался Хасан-хан мехтулинский и дженгутайский. Одни бежали в одежде, но без оружия, другие - с оружием, но без одежды.
Весь день русские войска поднимались на гору, занятую героями Швецова. Ермолов благодарил солдат и приказал дать им двойную порцию водки. Вечером около него, как обычно, собрались офицеры.
- Вот вам, господа, урок того, как должно беречь русскую кровь, - сказал Алексей Петрович. - По-вашему, надо было бы вчера положить здесь несколько сот русских солдат… А для чего? Для того чтобы занять эту гору?.. Но вот мы достигли того же и не потеряли ни одного человека.
Ермолов окликнул штабс-капитана Гогниева. Тот вышел вперёд.
- Спасибо, Гогниев! - сказал генерал. - Ты с ротой первый взошёл на гору, могу тебя поздравить с Владимирским крестом. Только смотри, брат, не ругайся так, как вчера ночью ругал меня.
На следующий день войска спустились в Параул, где жил аварский хан, когда был ещё простым мехтулинским беком. Город, покинутый жителями, Ермолов отдал на поживу своим героям. Та же участь постигла Большой и Малый Дженгутаи, где русские потеряли трёх офицеров и пятнадцать солдат убитыми и ранеными.
В Дженгутае Ермолов получил известие, что отряд Пестеля снова взял Башлы. А он и в этот раз едва не погубил дело. Сначала медлил с выступлением из Дербента, ссылаясь на непогоду и нехватку патронов, а потом, неожиданно столкнувшись с неприятелем в лесу, велел отступать. Благо, вмешался командир артиллерийской роты майор Мищенко.
- Генерал! Стоит вам сделать шаг назад, и войскам вашим не избежать поражения, как и месяц назад. Если вы не надеетесь разбить неприятеля или опасаетесь за собственную жизнь, то останьтесь, ради Бога, в обозе под прикрытием одного батальона пехоты, а остальными позвольте распорядиться мне.
Похоже, Пестель не воспринимал уже никаких оскорблений. Он устранился от командования войсками. Мищенко смело повёл солдат на засеки и разбил неприятеля. Русские без боя вошли в город, покинутый жителями.
Храброго майора Мищенко Ермолов представил к награждению орденом Святого Георгия 4-го класса, произвёл в чин подполковника и назначил командиром Апшеронского пехотного полка.
Дальше Дженгутая главнокомандующий не пошёл. Дагестанцы мало-помалу отошли от шока, вызванного поражениями, и скоро потянулись к Ермолову с просьбой о помиловании. Он встречал всех одним и тем же вопросом:
- Знаете ли вы, против кого осмелились поднять оружие? На горцев производили впечатление и громадная фигура
генерала, и суровый взгляд его, пронизывающий посетителей. "Невольно глядя на эти черты, отлитые в исполинскую форму старины, - говорил один из участников похода, - воображение переносилось к временам римского величия. Это был настоящий проконсул Кавказа".
Прощал всех, кто приходил с покаянием, и объявлял, что Хасан-хан лишается власти как изменник и никто не должен повиноваться ему.
Четыре аула, принадлежавшие ранее аварскому хану и его брату, были переданы во владение шамхалу тарковскому, а из остальных создано особое приставство под управлением русского офицера.
"Надеюсь, что эта милость государя императора умножит усердие ваше к его службе, - писал при этом Ермолов шамхалу тарковскому. - Селения эти отдаются вам за верность, лично вами оказанную, а потому наследникам вашим могут принадлежать не иначе, как с разрешения государя императора".
И уже с присущей ему иронией писал об этом же Закревскому:
"Мятежники наказаны и вознаграждены сохранившие нам верность. Одному из сих последних дал я в управление шестнадцать тысяч душ с обширной и прекрасной страной. Так награждает проконсул Кавказа!".
Награждённый шамхал тарковский прибыл в Карабудагкент, где впервые увидел главнокомандующего и поразился неприхотливости его быта и одежды.
- Право же, мой повелитель, - сказал шамхал тарковский, - признаюсь, сначала я даже не поверил, что вы генерал Ермолов, которого здесь все так боятся. Думал, что вы прислали вместо себя другого человека.
- Почему же ты так подумал? - смеясь, спросил генерал.
- Уж очень бедно живёте.
"Какие нелепости находят место в головах этих людей!" - подумал проконсул Кавказа.
Авторитет и влияние аварского хана в глазах горцев покатились вниз. Он написал главнокомандующему письмо, в котором попытался оправдаться.
"Нет прощения подлым изменникам", - ответил Ермолов и именем государя лишил его генеральского чина и получаемого содержания.
Сурхай-хан Казикумыкский, известный на Северном Кавказе плут, не раз обманывавший предшественников Ермолова, прислал к Алексею Петровичу поздравление с одержанными победами и предложил свои услуги в разрешении конфликта с дагестанцами. Отвечая ему, главнокомандующий писал:
"Скажу вам по приятельски, что я уже кое-что сделал для успокоения Дагестана. Всю фамилию подлейших дженгутайских беков выгнал из их владений и первого из них - гнусного изменника Султан-Ахмед-хана аварского, и даю слово, что вечно они в своих владениях не будут… Теперь остались известные своей глупостью акушинцы, дерзнувшие поднять оружие против российских войск. Я дал им время на раскаяние, и Боже избавь их, если они осмелятся что-либо предпринять: истреблю до основания скотский сей завод".
Алексей Петрович не преувеличивал значения побед, одержанных в Дагестане. Велика ли радость от поражения, нанесённого не войску даже - "скопищу" людей, которые до сих пор не слышали звука пушек.
Алексей Петрович, проходя с войсками через аул Эндери, переименованный в село Андреевское, убедился в том, какую важную роль играет оно в экономической жизни населения левого фланга Кавказской линии. Здесь горцы приобретали необходимые жизненные припасы, продавали в рабство русских крестьян и казаков, похищенных во время удачных набегов, а в зимнее время укрывли отары овец, спустившихся с гор.
Старший князь андреевцев Кара-Мурза Темиров, человек преклонных лет, поражённый пороком беспросветного пьянства, не имел никакого влияния на своих людей. Алексей Петрович освободил его от непосильного бремени власти и передал её Шефи-беку из того же лезгинского рода, майору Кавказского корпуса, человеку умному и, безусловно, преданному империи. Он поручил ему ликвидировать на подчинённой ему территории работорговлю и исключить из практики укрывательство дезертиров и банд грабителей перед набегом на русские пограничные селения.
Объявляя о назначении Шефи-бека Темирова правителем целого ряда андреевских аулов, главнокомандующий требовал от населения полного повиновения своему князю:
"Предупреждаю, что я требую от вас лучшего поведения и порядка, чем те, каковые были у вас до сих пор. Бойтесь быть непокорными, ибо старший владелец будет исполнять мои собственные приказания. За каждым действием вашим буду я иметь наблюдение… И Боже сохрани, если не найду в вас большего усердия и верности".
Во второй половине ноября Ермолов приехал в Дербент. Там он выяснил, что в Башлах Пестель проводил время "в любовных сношениях с Ниною, мингрельскою правительницею". Горцы жаловались ему на генерала, который ни в чём не находил удовлетворения и только кричал: "Прикажу повесить!" Солдаты обвиняли его в напрасной гибели своих товарищей.
Как и предполагал Мадатов, Ермолов во всём разобрался и, чтобы избавиться от Пестеля, за сражение при Башлах, в котором он не участвовал, представил его к награде.
Главнокомандующий более года держал Пестеля "без всякого употребления по службе, ибо к природным, весьма посредственным его способностям присоединился ещё какой-то столбняк". Ермолов отправил его в отпуск, из которого он уже не вернулся, за что Алексей Петрович благодарил своего "несравненного и единственного друга" Закревского, который нашёл ему место где-то в России.
После непродолжительного отдыха Алексей Петрович вернулся в Тифлис.
Подводя итоги своей экспедиции, главнокомандующий снимал с себя ответственность за военные действия 1818 года, поскольку нельзя их избежать, "когда дерзкий неприятель приходит к нам с угрозами".
"Здесь между народами, загрубевшими в невежестве, чуждыми общих понятий, первое средство есть сила, - писал Ермолов начальнику Главного штаба князю Волконскому. - Знаю, что недостойно России во зло употреблять оную, но не могу не чувствовать, что она необходима, дабы отразить насилие.
Может ли быть что безрассуднее и дерзостнее, как поступок лезгин, требующих, чтобы войска наши оставили город, принадлежащий нам? Во всяком другом месте в подобном случае силою отражаются такие требования, но здесь сего недостаточно: здесь надо наказывать.
Теперь это довольно легко сделать, но в другой раз не вдруг могут представиться подобные обстоятельства. Не пренебрегайте, ваше сиятельство, Дагестаном. Не весьма отдалены времена Надир-шаха, а именно здесь потерпели поражение его армии… Нельзя нам не знать, насколько опасны могут быть в случае войны с Персией двадцать пять тысяч человек, действующих в нашем тылу и служащих для многих других народов примером".
Алексей Петрович обратился к начальнику Главного штаба Петру Михайловичу Волконскому с просьбой усилить его корпус хотя бы тремя полками пехоты и двумя ротами лёгкой артиллерии, которые потребуются ему для смирения акушинцев, не утративших гордости от победы над великим Надир-шахом. Но об этом я расскажу позднее.
Глава десятая.
ЛИЦЕЙСКИЕ, ЕРМОЛОВЦЫ, ПОЭТЫ
"ТЕПЛАЯ СИБИРЬ"
"…Никакой край мира не может быть столь нов для философа, для историка, для романтика. Когда европейцы с таким постоянством рвутся к истоку Нила, как не желать нам, вратарям Кавказа, взглянуть в эту колыбель человечества, в эту чашу, из коей пролилась красота на все племена Европы и Азии, в этот ледник, в котором сохранилась разбойническая эпоха древнего мира во всей ее свежести. Между тем, до сих пор, кажется, не удавалось ни одному дельному офицеру попасть в плен и вырваться из него для того, чтобы познакомить нас с горцами…"
Еще в XVIII веке в плен к горцам довольно часто попадали русские офицеры, но, по-видимому, не очень "дельные", коль не оставили о том воспоминаний. А вот позднее, в начале следующего столетия, "в эту колыбель человечества" офицеры ехали один за другим: кто по доброй воле, а кто по воле начальства за всевозможные провинности. Последнее случалось значительно чаще. И сколько осталось впечатлений на страницах их всевозможных записок и писем к родным!
Государь Александр Павлович назвал Кавказ "теплой Сибирью", куда под пули горцев отправлял и просто неугодных, и неблагонадежных, часто избавляясь от них без лишних хлопот навсегда. В разные годы здесь побывали Александр Андреевич Авенариус, братья Андрей Иванович и Петр Иванович Борисовы, Петр Григорьевич Каховский, Гермоген Иванович Копылов, Петр Александрович Муханов, Петр Максимович Устимович, Павел Дмитриевич Черевин, Александр Иванович Якубович - все те, кто когда-то состоял в тайных организациях декабристов, начиная от Союза спасения и Союза благоденствия и кончая Северным и Южным обществами.
К этому же кругу "ермоловцев" следует отнести и тех, кто не состоял в тайных обществах декабристского толка, но так или иначе выражал недовольство существующими порядками, фрондировал или действительно находился в оппозиции. Здесь следует назвать Давида Осиповича и Василия Осиповича Бебутовых, Алексея Александровича Вельяминова, Николая Павловича Воейкова, Александра Сергеевича Грибоедова, Николая Николаевича Муравьева, Евсевия Осиповича Палавандова, Александра Николаевича и Николая Николаевича Раевских, Ивана Дмитриевича Талызина, Василия Федоровича Тимковского, Александра Гарсевановича Чавчавадзе, Николая Васильевича Шимановского. По-видимому, были и другие, наверное, менее заметные…
Из иностранцев в кавказское содружество русских единомышленников входил испанский революционер дон Хуан Ван Гален.
Всех их, несомненно, можно отнести к "передовым кругам России", которые еще недавно в нашей науке определяли историческую поступь страны и судьбу отдельных людей. Бывший лицеист Вильгельм Карлович Кюхельбекер, в 1821 году чиновник особых поручений при Ермолове, в одном из своих стихотворений объединил их в содружество "ермоловцев", поставил в один ряд с милыми его сердцу "лицейскими" и назвал всех "товарищами":
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
А были же когда-то вы согреты
Такой живою жизнью…
Разжалованных "товарищей" на Кавказе собралось так много, что Ермолов должен был просить царя прислать хоть какое-то положение об их чинопроизводстве. Здесь сложилась особая атмосфера, которую Л.Н. Толстой определил как странное соединение двух противоположных вещей: войны и свободы. "Приют русского свободомыслия" сохранялся здесь и в последующие годы, даже после отставки А.П. Ермолова.
Тогда все названные "ермоловцы" в той или иной степени входили в орбиту общения знаменитого генерала, но лишь немногие запомнились ему. Вот о них-то в первую очередь и пойдет речь в этой главе. Да и в других главах тоже…
А.П. ЕРМОЛОВ И А.С. ГРИБОЕДОВ
В конце ноября 1818 года А.П. Ермолов вернулся в Тифлис из Дагестана после экспедиции против горцев, где снова нашел приехавшего туда несколько раньше А.С. Грибоедова. Они подружились.
Встречались и беседовали "каждый день по нескольку часов". Младший, по его же признанию, своими "сказками прогонял скуку" старшему. Ермолов перешагнул уже за сорок, Грибоедову исполнилось двадцать три года. Разница в возрасте не мешала им находить общие темы для обсуждения. Современники единодушно отмечали удивительную способность Алексея Петровича казаться "вечно молодым". Собеседники были умны, великолепно образованны, начитанны, красноречивы. Оба прошли школу профессора Гейма в Московском университетском благородном пансионе. И это не могло не сближать их. Поэт, по его же словам, "пристал" к генералу "вроде тени" и никак не мог с ним наговориться.
О чем говорили они "каждый день по нескольку часов"? Думаю, Александр Сергеевич, назначенный секретарем русского посольства в Тегеране, расспрашивал Алексея Петровича о Персии, и он охотно делился с ним своими еще свежими впечатлениями:
- Ты едешь в страну, о которой у нас мало кто осведомлен, и менее всех дураки из Министерства иностранных дел. Отправляя меня с посольством в Персию, они требовали, чтобы я поступал по общепринятой ныне филантропической системе, которая совершенно недопустима на Востоке, ибо всякая мера кроткая и снисходительная принимается там за слабость и робость.
Граф Нессельроде - человек прекрасный, но я-то имел с ним дело как с министром, а тут одной любезности совершенно недостаточно. Представь себе, он требовал от меня сношений с Персией, основанных на "правилах благочестия" и "библейских истин". И это со страной, в которой произвол шаха не знает границ. Все его подданные являются рабами, вельможи и крестьяне уравниваются страхом перед деспотией.
Там никто не может быть уверенным в своем будущем, включая и самого владыку, ибо не только подданные трепещут перед тираном, но и сам он в любой момент может пасть жертвой ответного произвола с их стороны. И что особенно странно: в Персии никто даже не дерзает расторгнуть оковы поносительного рабства.
"Начитались вы, господин проконсул Иберии, "Персидских писем" Монтескье", - подумал Грибоедов и сказал в глаза Алексею Петровичу:
- Зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в не доумение, потому что не знаешь, как согласовать их с вашими действиями; на деле-то вы совершенный деспот.
Ермолов отвечал:
- Испытай прежде сам прелесть власти, а потом осуждай! Конечно, Алексей Петрович рассказал молодому другу о
том, как перед аудиенцией у наследника престола и у самого шаха отказался снять сапоги и надеть красные чулки, как в интересах дела признался хозяевам, что ведет свое происхождение от Чингисхана, как своей "угрюмой рожей" пугал персиян, добивавшихся от него возвращения хотя бы нескольких завоеванных Россией мусульманских провинций Кавказа.
Ермолов любил поэзию, а Грибоедов был поэтом. Выходит, была у них еще одна общая тема для разговора. Едва ли не все пииты, общавшиеся с генералом, посвятили ему свои творения. Чуть было и Александр Сергеевич не поддался общему искушению и не прославил Алексея Петровича в своих стихах, для которых даже оставил часть страницы в путевых записках, адресованных Степану Николаевичу Бегичеву, чтобы сделать вставку. Он признавался:
"Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову и Храповицкому не писал стихов…".
Измайлову и Храповицкому не писал, а вот Ермолову хотел написать, однако не написал, а что помешало, я не знаю. Впрочем, кажется, никто не знает. Может быть, появились сомнения? Нет, пока не появились.
Ермолов знал не только Персию. Он прошел, проскакал, проехал в кибитке через всю Европу, побывал в Австрии, Франции, Италии. В Неаполе познакомился и беседовал с леди Гамильтон, правда, я не знаю, с какой целью ходил молодой человек на то свидание. Там, за границей, он заложил основы своей богатой библиотеки, которая, по утверждению Михаила Петровича Погодина, лично знавшего Алексея Петровича, "была отборной, особенно, что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории". На Кавказе наместник "выписывал и получал тотчас всё примечательное, преимущественно на французском языке. Значительная часть книг испещрена его примечаниями на полях".
Испанский революционер дон Хуан Ван Гален, служивший на Кавказе под началом Ермолова, писал, что генерал ежедневно, нередко ночами, читал, постоянно интересовался новой литературой.
Алексей Петрович много знал и был интересным рассказчиком. В упомянутых уже путевых записках Грибоедов восхищался им:
"Что за славный человек: мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывочное, несвязное наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу. Любит много говорить, однако позволяет говорить и другим…"