Но Горгий, наделяя свои речи силой, не полагался в этом только на словесные украшения. Структура двух его демонстрационных образцов – речей перед воображаемым судом в защиту легендарных гомеровских персонажей Елены и Паламеда – носит следы работы человека, ценившего точную логику, которую так эффективно применял Зенон. Защита вылядит так: Елена бежала от мужа с Парисом Троянским по одной из трех причин: либо по воле Судьбы, либо из-за непреодолимой страсти, либо уступив неодолимой силе убеждающих доводов. Но если это была Судьба, у Елены не было никакого выбора, и поэтому она невиновна в преднамеренном бегстве от мужа; если это была любовь, в том, что произошло, тоже повинна сила, которая мощнее человеческой воли; и то же самое верно в случае убеждения, поскольку слова имеют власть подчинять себе и ум и волю. Следовательно, заключает Горгий, мы доказали, что Елена не была безнравственной женщиной; она не покинула Менелая преднамеренно и заслуживает скорее нашего сочувствия, чем нашего осуждения.
Горгий не был единственным, кто признавал, что новая логика полезна при ведении судебных дел, политических переговоров и драматических монологов. Эта логика проникла в греческие драму, право, политику, культуру дискуссии и даже в частную беседу. Но Горгий одним из первых применил элейский формализм с практическими целями, и следует сказать: он был не слишком милостив к элейцам, которым был многим обязан. Проявив частицу того богатства воображения и той изобретательности, которыми обладал сам Зенон, Горгий спланировал свою речь как доказательство трех утверждений: во-первых, ничто не существует; во-вторых, даже если бы что-то существовало, мы не смогли бы познать его; в третьих, если бы что-то существовало и мы смогли познать его, мы не смогли бы передать свое знание другим.
Защита первого тезиса – пример того, как работала техника Горгия: если что-то существует, оно должно быть либо конечным, либо бесконечным. Парменид убедительно доказал, исходя из того, что "только "бытие" существует", что оно должно быть конечным; но более поздний последователь Парменида Мелисс, исходя из того же допущения, с помощью столь же убедительных рассуждений доказал, что "бытие" должно быть бесконечным. Только ложное утверждение может привести к такому противоречию; следовательно, "ничто" не существует. Это тот тип аргумента, который много раз и часто возникал в истории философии: противоречия между великими философами доказывают, что сама философия – одни слова, или ее положения не поддаются проверке, или она находится за пределами возможностей человеческого ума. Это было бы верно, если бы не было способов разрешить кажущиеся противоречия либо путем проведения новых различий (например, между значением слова "конечный" у Парменида и у Мелисса), либо с помощью нового синтеза (например, показав, что одно измерение "бытия" фактически бесконечно, а другое детерминировано и конечно). Речь Горгия отражает его позицию: он не преподавал своим ученикам науку или философию.
Поскольку в городах-государствах того времени (сразу после Персидской войны) для любого молодого грека, стремившегося сделать карьеру, умение выступать с речами на публике и компетентность в юридических вопросах были важными навыками, все софисты включали в свою учебную программу эти два предмета. Некоторые из софистов преподавали только их, остальные включали право и ораторское искусство в курс более общего образования. Великим легендарным адвокатом в школе софистов был Протагор из Абдеры, который был способен выиграть в суде присяжных любое дело для любой из сторон. Он шокировал афинское общество тем, что, обучая своих студентов, заставлял их доказывать правоту обеих сторон в каждом судебном деле; за прошедшее с тех пор время ценность этой процедуры была признана, и она стала повсеместно использоваться при обучении праву. Но обычный житель Древних Афин считал: каждому видно, что в любом судебном деле есть правая сторона и неправая сторона; уравнивание их между собой шло вразрез с представлениями о том, что суд обладает интуитивным чувством справедливости и может вынести правильное решение по любому делу. Выражая возмущение афинян, шокированных новым методом Протагора, Аристофан в комедии "Облака" изобразил большой спор между Справедливой и Несправедливой Речами. В этой пьесе они кружат по сцене в облике дерущихся петухов. Побеждает Несправедливая Речь, которая в каждом деле защищает неправую сторону.
Из других документов, таких, как "Двойные аргументы" ("Dissoi Logoi"), видно, что некоторые из подражателей Протагора были не очень сообразительными. Этот документ представляет собой таблицу обобщенных аргументов, полезных при доказательстве таких утверждений, как "Одна и та же вещь хороша, плоха, а также не хороша и не плоха". Однако сам Протагор так блестяще владел профессиональной техникой юристов, что представлял каждое дело, которое вел, в виде, рассчитанном на то, чтобы завоевать симпатии присяжных для своего клиента, и добивался того приговора, которого хотел.
Протагор, как и Горгий, терпеть не мог абстрактных научных и философских рассуждений. Одно из самых знаменитых его высказываний звучит так: "Человек – мера всех вещей: тех, которые есть, – что они есть, а тех, которых нет, – что их нет". Подразумевал ли он, что каждый человек – мера или что мера – все общество в целом, в любом случае это утверждение отражает новое представление об истине как о чем-то относительном, что зависит от культуры и индивидуальности наблюдателя. Он также написал: "Что касается богов, существуют ли они, я не знаю из-за трудности этой темы и краткости человеческой жизни". Благочестие, справедливость, истина и тому подобное очевидны для человека, а скорее являются условностями, которые выработало общество. Афинские адвокаты следующего поколения не хитрили, когда сформулировали одно из положений, вытекающих из этой точки зрения: в любом судебном деле невозможно сказать, какая сторона "справедлива", до тех пор, пока это не решил суд, поскольку закон – это "лишь то, что суды сделали", а справедливость – "то, что суды сделают".
Другой софист, Продик, является наилучшим примером нового отношения к языку как к инструменту, а не как к магии, что было очень важным завоеванием культуры. Человек, который вырос в таком сообществе людей, где существует всего одна разновидность речи, тем более до изобретения грамматики, вообще не понимал, что говорит на определенном языке. Ему должно было казаться, что его форма речи – естественная и передает другим людям смысл слов правдиво и напрямую. Такое некритичное поведение опасно, и работа, которую проделал Продик, сослужила большую службу западной цивилизации. Его классификация частей речи: имена, артикли, глаголы, причастия и частицы – была началом научной грамматики на Западе. То, как он разграничивал значения близких синонимов, приводило в восторг его современиков. Он также был первым, кто стал изучать различия между диалектами и историю слов. Лекции Продика о языке были широко известны: у Платона Сократ извиняется за то, что недостаточно хорошо владеет словом, потому что мог заплатить только за дешевую лекцию Продика, а не за дорогой "полный курс языка". В то же время, если портрет Платона вообще верен, Продик был ученым-педантом: определял разницу между словами независимо от того, являлось ли это различие значительным в данной ситуации, и был способен истолковать стихотворную строку "Трудно быть добрым" как "Добро – плохое" после подробного поочередного и тщательного этимологического анализа входящих в нее слов. Но после Продика, был он педантом или нет, греческим мыслителям пришлось осознать существование языка и занять определенную позицию по отношению к таким вопросам, как способность обычного языка адекватно описывать мир, потребность философии в специальной профессиональной терминологии и меры языковых предосторожностей, необходимые, чтобы отличить реальные рассуждения и опровержения от чисто словесных.
Гиппий из Элиды известен нам в основном по двум диалогам, написанным в Академии Платона: чувство, которое он там вызывал, напоминает отношение Гераклита к Пифагору: большая ученость не всегда делает человека мудрым, а может быть "полиматией – искусством вредить и сеять смуту".
Дело в том, что Гиппий был истинным полиматом: он знал все. Он изобрел так называемое искусство запоминания и выодно использовал его, организовав собственную "викторину" и сыграв в ней главную роль на Олимпийских играх. Он был компетентным математиком и астрономом, а также проявлял интерес к прикладному искусству и ремеслам. В одном из платоновских диалогов Гиппий рассказывает, как он появился на Олимпийских играх, и его одежда, обувь, кольцо – все было его собственной работы. Чтобы завершить эту демонстрацию своей разносторонности, он прочел стихотворение, сочиненное им самим.
То, что софисты высоко ценили умение направлять и формировать поведение человека, частично подтверждается техническими достижениями, находившимися на афинской Агоре. Высокая оценка, которую Гиппий давал "знанию, как делать", ясно говорит о том, какую роль сыграло в развитии софистики это взаимодействие техники и мысли. Но, если мы можем хоть сколько-нибудь доверять диалогам "Больший Гиппий" и "Меньший Гиппий" – написанным в Академии литературным портретам этого знатока за работой, – этот человек знал все факты, но был не способен на какое-либо обобщение и совершенно не имел чувства юмора. Гиппий (вернее, карикатура на него, но, вероятно, не лишенная сходства) просто злит читателя, когда невероятно торжественным тоном предлагает решить спор о тонкостях философии между Протагором и Сократом, затем говорит, что у ложек, у стихов и в огромном количестве других случаев красота и пригодность для выполнения своей функции – одно и то же, но не способен заметить, что это подразумевает связь между красотой и функцией, а услышав в ответ колкости Сократа, совершенно не чувствует, что его пронзают эти стрелы иронии, и продолжает отождествлять ум с информированностью.
Такими были те из старших софистов, кто занимался преподаванием. Они имели изысканные манеры, были вежливы и учтивы, вели себя как хорошо воспитанные люди и в большинстве случаев занимали важные политические должности. Например, Протагор, хотя и не был уверен, что боги существуют, был уверен в том, что их нужно чтить: набожность, которую укрепляет государственная религия, – важный элемент цивилизующего влияния, необходимого, чтобы укрощать человеческую натуру. Горгий разработал нечто вроде таблицы правил этикета, где было указано, какое поведение в обществе будет правильным в такой-то ситуации для человека такого-то возраста, пола и общественного положения.
Но у более молодых учителей – младших софистов – эти утонченные благородные манеры сменились совершенно иными. Из нового для их времени понимания, что в структурировании общественного поведения и создании принятых в обществе ценностей важную роль играют условные договоренности, эти софисты следующего поколения стали делать выводы, ранившие чувства других людей, – о том, что следует отбрасывать все прежние ценности как совершенно произвольно принятые условности. Критий, более известный своей беспринципностью, когда был временным диктатором, чем достижениями в области интеллекта, применил деструктивную критику в отношении религии: он говорил, что богов придумали хитрые политики, чтобы страхом заставить народ хорошо себя вести. Фразимах, отличавшийся упорством и стойкостью адвокат, подводя итог своему опыту работы с судами и судебными делами, откровенно заявил, что справедливость – просто имя, которое дается любому поступку, который дает "преимущество сильнейшему или правителю". Антифон был уверен, что несправедливость нельзя считать неестественной, если она не влечет за собой никакой боли, если не будет обнаружена и наказана, а поступки, "противные природе", всегда имеют вредные последствия. В "Двойных аргументах" их неизвестный автор набрасывает общую схему защиты обеих сторон в любом судебном деле и включает в нее примеры, показывающие, как доказать, что один и тот же поступок хорош, плох и ни хорош ни плох. Этот список можно было бы расширить, но приведенных примеров достаточно, чтобы показать, как младшие софисты обобщили и сделали явными некоторые наименее приемлемые и, в сущности, наименее заслуживавшие доверия следствия из идей своих учителей.
Одним из факторов, которые помогли софистике приобрести широкую известность и одновременно вызвали гнев против нее во многих кругах, было то большое значение, которое снова приобрели дебаты. Выступление Гиппия на Олимпийских играх, когда он, показывая свои высокие достижения в умственной гимнастике, отвечал на любой вопрос, который ему кричали, было типичным примером того, как стали смотреть на беседу – ее все больше считали прежде всего возможностью помериться умом, состязаться в области мысли. Греки любили хороший спор, и словесное единоборство могло найти заинтересованных слушателей. Позже Аристотель написал свой анализ языка и логики, в котором кратко сформулировал цели таких "дебатов": те, кто сражается словами, вначале ставят себе целью опровергнуть противника. Если и это невозможно, они ставят себе целью поймать противника в ловушку, заставляя его утверждать парадокс. Если это не удается, они пытаются заставить его сделать ложный вывод, который потом можно предъявить публике и этим дискредитировать противника, или вынуждают его говорить с нарушением грамматики, чтобы позже заявить о его неграмотности и отсутствии нужных знаний. И наконец, если ничто из всего этого не удается, они пытаются довести противника до неразборчивого бормотания!
У Платона в его диалоге "Эвтидем" Сократ изображен втянутым в такой бой насмерть словесным оружием. Его противники – два приехавших на время в Афины брата – Эвтидем и Дионисидор, которые "бросили заниматься фехтованием в доспехах и стали фехтовать словами". Эти карикатуры на тогдашних героев диспута, которые при своих плохих манерах побеждали противника словами, вызывают у современного читателя некоторую симпатию к тем консерваторам, которые, как Аристофан, были возмущены таким побочным действием нового высшего образования.
В этом диалоге Платона Сократ, спросив у приезжих братьев о природе добродетели, слышит от них, что он уже знает ответ на свой вопрос:
"– Ответь мне, Сократ: ты – знающий человек?
– В том, что мне известно, – да.
– Это не ответ на мой вопрос: отвечай "да" или "нет".
– Ну, тогда – да.
– А быть и не быть чем-то в одно и то же время невозможно. Поэтому, если ты знающий человек, ты знаешь все…"
Сократ считает, что это неправда, но у Эвтидема есть на это готовый ответ: неправдой было бы "сказать то, чего нет"; но "небытие не может ни существовать, ни быть подумано, ни быть сказано"; значит, ложное утверждение невозможно! За этим применением элейской логики там, где она не к месту, следует неправомерное использование приема "отвечай "да" или "нет" (заимствованного из техники перекрестного допроса в суде), которым софисты владели в совершенстве, перемежаемое оскорблениями, которые не задевают Сократа, но одного из его младших товарищей чуть не доводят до апоплексического удара.
Софисты были колоритной группой, которую философы не могли оставить без внимания. Предложение софистов забыть о философии и принять вместо нее риторику было вызовом, на который нужно было отвечать. Их отношение к условностям и релятивизм мышления привлекли внимание к ограниченности во взглядах живших до них ученых и философов, которые полагали (не формулируя это допущение явно), что человеческая натура и общество – лишь частные случаи той системы природы, куда входят химические вещества, времена года и звезды. Они первые в истории осознали, что язык по своей природе инструмент, и открыли свойства этого чудеснейшего инструмента; этот вклад софистов в западную культуру потрясает воображение и будет существовать вечно.
Однако то, что эти новые идеи имеют значение для философии, было замечено не вторым поколением софистов, а их младшей группой, которая, похоже, заменила серьезную и ответственную работу ума манипуляцией лозунгами. Философское значение софистики заметили скорее те, кто критиковал софистов, и они начали заново изучать отношение человеческой жизни к бытию и природе в целом и исследовать имеющий огромное философское значение вопрос о соотношении между природой, действительностью и ценностью.
Влияние софистики в Афинах распространилось широко: оно отразилось и в пьесах Еврипида, и в великих речах Перикла, и в менее великих речах других ораторов, и в дебатах, которые устраивали в гимнасии. Но софисты были популярны не у всех: консервативных афинян, от имени которых выступал Аристофан, возмущало, что софисты бросили вызов традиционным ценностям, а некоторых менее консервативных афинян, которым не хватало денег, чтобы заплатить за дорогостоящее новое образование, раздражали те преимущества, которые оно давало. Рассказ, что книга Протагора была сожжена, а его самого вынудили уехать из Афин в 418 году до н. э., кажется, не заслуживает доверия, но он основан на том реальном историческом факте, что софисты, несмотря на все внимание, которое они проявляли к способам добиться популярности, не завоевали сердца всех афинян.
После софистов греческая философия изменилась: ей пришлось стать намного самокритичнее и осмотрительнее. Софисты показали, что язык – это изобретенный людьми инструмент, а не точное, без искажений отражение реальности. Они убедительно доказали, что в общественных институтах и законодательстве по меньшей мере очень много условного, и человек уже не мог утверждать, что поведение того людского сообщества, к которому он принадлежит, – это "просто природа человека". И была речь Горгия, несомненно, раздражавшая философов: ее задачей было показать, что все прежние отвлеченные рассуждения о реальности лишь приводили к противоречиям, а вот прикладные искусства в своей истории непрерывно двигались вперед.