В моей жизни тогда, пожалуй, было всё, что нужно молодому человеку, вернее, было всё, что считалось тогда молодому человеку необходимым для нормальной жизни, кроме… У меня не было постоянной, устойчивой связи с девушкой, которая приносила бы взаимное удовлетворение обеим сторонам. Полагаю, связано это было с тем, что в свои 22–24 года я ни в коем случае не готов был к тому, чтобы после нескольких месяцев отношений с девушкой предложить ей пойти в ЗАГС. А атмосфера тогда в обществе была такой, что девушку еще пробовали осуждать за свободную сексуальную жизнь и сами девушки эту сторону жизни воспринимали как некий запретный плод. Кроме того, пресловутый вопрос "где?" Меня на протяжении многих лет спасала дача, на которую выезжала семья. А когда семья была в Москве, я частенько, несмотря на холод и даже выпавший снег, пользовался дачей как местом для любовных утех. Стоит ли говорить, что когда семья находилась на даче, я плотно стабилизировался в нашей московской квартире. А что было делать тем, у кого не было дач? Нет, конечно, в те времена отелей не было и никакие советские люди, как теперь говорит молодежь, не могли забукать себе рум в отеле. Это была совершенно иная жизнь и в ином стиле, почти ничего общего не имевшая с тем, что имеет место быть сейчас. А мы все были МОЛОДЫ!
И вот однажды еду я по нашему дачному поселку на велосипеде. Погода прекрасная, не жарко, не холодно, нет дождя, я в отличной спортивной форме, как в прямом, так и в переносном смысле, подо мной очень хорошая бордовая с металликом диамантовская рама, в руках я держу итальянский профессиональный руль и сижу на английском седле, переключатель у меня – оригинальная итальянская компаньёлла, а колёса от француского велосипеда "Кольнаго". Только покрышки у меня отечественные, но очень приличные, нейлон по японской лицензии фирмы "Данлоп". Я молод, строен, как три тополя на Плющихе, и у меня очень красивая немецкая велоформа. А на трико на самом весёлом месте еще и замшевая вставка. В общем, не понравиться я мог только абсолютной дуре, которая ничего не понимает ни в велосипедах, ни в молодых парнях, а стало быть, в жизни как таковой.
Навстречу мне идет, катя рядом с собой такой же микст-велосипед, как и тот, на котором еду я, мой закадычный друг Юра Богомолов, он же и мой тренер по велоспорту и учитель жизни, он старше меня на пятнадцать лет, что мы никогда не обсуждаем с ним вслух. Это вынесено за скобки, как сказали бы коллеги математики. Рядом с ним девушка, очень стройная миловидная шатенка, с классной причёской и огромными широко расставленными зелёными глазами. "Здорово, Манька", – следует громкий возглас Юры Богомолова, сопровождаемый усмешкой и прищуром правого глаза. "Прокатился уже, или икры разминаешь?" – этот вопрос понятен только нам двоим, потому что "прокатился" – это значит съездил в Жаворонки или в Дорохово, или Голицыно и вернулся. В общем, километров пятьдесят и больше. Потому что "неплохо прокатились" означало, что сто километров проехали с душой, проще говоря, этап командной велогонки. "Нет, – отвечаю, – Юрий Палыч, только выехал. Что-то во рту сухо, надо поехать флягу дома наполнить". "Давай, я вот Олечку Анатольевну до станции провожу, а ты давай к переходу на Минке подкатывай, и оттуда прокатимся вместе".
Я делаю круг и на излете поворота замечаю, что девушка внимательно смотрит на меня, на мой велосипед, на то, как я сижу в седле, а я также плотным взглядом охватываю её спину, ноги, плечи. Голова моя так и остаётся повёрнутой в сторону девушки, хотя еду я давно вперед, в сторону дома, а девушка остановилась и внимательно смотрит мне вслед. Через десять минут мы с Юрой плотно стоим на дороге руль в руль и, чуть пригнувшись от ветра и повернув головы друг к другу, ведём мужской разговор. "Ну что, старичок, запала чувиха в душу? Западло на скорости идти? Снюх пошёл?" – с характерным прищуром и подвывом спрашивает Юра. Здесь надо сделать небольшую ремарку. Юра к тому моменту уже давно кандидат и без пяти минут доктор экономических наук, совершенно свободно говорит, читает и пишет по-английски, в том числе стихи, Юра из очень интеллигентной, с корнями русской семьи и при том, как все советские люди рождения начала 40-х годов, для поступления в ВУЗ должен был два года отработать рабочим. МОСГАЗ – от подручного до слесаря высшего разряда, параллельно с этим, чтобы не пристраститься к выпивкам, занятия велоспортом, шоссейник, мастер спорта. Причудливо переплетясь, лексика слесаря-газовика и гонщика-шоссейника осталась на всю жизнь, и это в известном смысле было предметом гордости, потому что не все знали, что пиздехокс – это газовый ключ № 1, а гнать пиздехокс – это значит сорвать резьбу на муфте этим самым газовым ключом № 1. В МГУ и в МГИМО, где Юра получил экономическое образование и закончил аспирантуру и где он начал заниматься экономикой США и Канады, пиздехоксам не обучали.
В ответ на Юрину тираду я задумываюсь. Да, девушка очень понравилась. Очень. Прелестная фигура, не слишком громоздкая, но и не маленькая, очень стройна, но при этом есть и грудь и попа. Глаза, очень широко, не по-русски разведенные глаза, с изумрудно-зеленоватым оттенком. Лицо живое, выразительное. Она свободна – во взгляде, в манерах, во всём это не кухаркина дочь, которая думает только о том, как бы выйти замуж и свалить от мамани с папаней, куда угодно, хоть в омут, но только из дому. Смотрю на Юрку и молчу. Ничего не понимаю. Он ведь женат. Людка, его жена, моложе его лет на двадцать, и он Людку любит, и не изменяет ей.
"Юрка, а кто эта девушка?" – спрашиваю я в лоб. Правый глаз богомоловский превращается в щелочку, Юрка тормозит и уходит на обочину, разумеется, я за ним. "Ты чего? – спрашиваю удивленно. – Чего так резко с трассы, на ходу, по тормозам? Тебе колодки не жалко? Что случилось?’ Юрка молчит, лицо очень серьёзное. Задумался. Сел на обочину, велосипед положил. Смотрит куда-то в бок. "У меня с Олькой были отношения, – говорит он. – Давно закончились, и не потому, что я так решил. Решила она, она вообще давно и всё решает сама. Ты для неё мальчишка, на один зуб. Она тебя и старше на год. Она тебя сломать может. Понимаешь?"
Ничего я не понимал и не хотел понимать. Мне очень понравилась девушка, я видел, что и я ей понравился, и еще я заметил, что у Юрки в вилке руля лежит сложенный лист бумаги. У меня очень цепкий взгляд с раннего детства. Этого листка не было, когда я встретил его на дороге с девушкой. Юрка, заметив мой взгляд, махнул рукой, в жесте было что-то вроде отчаяния. "Она сказала, что если ты спросишь о ней, передать тебе её телефон и сказать, что она будет рада, если ты позвонишь. А теперь послушай меня очень внимательно. Я понимаю, что тебе сейчас всё нипочём и что у тебя х…й стоит до подбородка, но ты должен знать. Олечка из очень хорошей семьи. Вот были Арнты и Дали, лейб-медики государя императора, а были и ещё немцы В…ты. Так вот, отец у неё академик Академии меднаук, мать профессор и доктор наук, завотделением в институте Бурденко, а родной дядя крупнейший дизелист, проректор МВТУ. Ты понимаешь, куда ты лезешь? Она полслова скажет папе или дяде, и тебя в порошок сотрут и никакой твой папа, отставной полковник, тебе ничем помочь не сможет. Олечкин папа ближайший друг и консультант академика Чазова. Ты понимаешь, что это за люди и что они могут?"
Ничего я не понимал, полагаю, у меня тогда, в двадцать четыре года и органа-то не было, которым люди что-то могут понимать. Вело меня желание и интерес. Девушка была очень не похожа на всех тех, которых я видел раньше, да и на тех, которых видел потом. Однако я получил телефон, позвонил и думаю, что когда-нибудь я соберусь с мыслями и чувствами, чтобы рассказать о наших отношениях с Олей, Олечкой, Ольгой Анатольевной. Я не знаю, и не может знать мужчина – может надеяться, может предполагать, любила, не любила, как любила. Однажды, я уже спал, а она собиралась в командировку. Мне нездоровилось, вялость, небольшая температура. Олечка сложила чемодан, приняла ванну, пришла в постель. Она начала будить меня, но как! Через секунду я почувствовал, что никогда раньше не знал, что такое заниматься любовью. А мы к этому моменту с ней уже прожили больше года вместе.
Шло время. Она дописывыла диссертацию. Я создавал видимость занятия научной работой, сдал кандидатские экзамены и прикрепился соискателем в аспирантуру. Но я не знал, чем я хочу заниматься. Вернее, я знал, что меня не привлекает наука, та наука, которую я вижу вокруг себя. Моя душа была в застое и не искала себе приложения, молодость и либидо оставляли меня на плаву и давали мне тот необходимый заряд энергии, который нужен, чтобы создавать видимость активной жизни. Но интеллект мой совершенно бездействовал, поэтому меня легко можно было увлечь разборкой и сборкой автомобильной коробки или трансмиссии, занятием спортом, в силу возраста уже на любительском только уровне, и вообще любым видом занятий из любой сферы, кроме распивания спиртных напитков, к чему отвращение у меня, видимо, было и есть на генетическом уровне.
Мой отец, натура крайне деятельная и активная, видя моё пассивно-безразличное отношение ко всему вокруг, давно оставил меня в покое и не предлагал ничего, понимая к тому же, как он далёк от моих проблем и моей жизни. Можно сказать, что я получал от жизни удовольствие, читая хорошие книги, проводя время в "Иллюзионе", где я был вольным слушателем киноуниверситета, посещая недели разного кино, кинофестивали, выставки, концерты, спектакли, слушая музыку – от классики до тяжелого рока.
Нельзя сказать, чтобы Олечка была как-то активно настроена на то, чтобы мой праздно безразличный образ жизни попытаться сломать и убедить меня заняться делом. Олечка была человеком вполне самодостаточным, и со мной ей было совсем неплохо. Её поражала моя эрудиция, и ей очень импонировало то, как меня с удовольствием рассматривают дамы, от старух до девчонок, в общественных местах, потому что я всегда был импозантен, умел носить костюм и выбирать себе аксессуары, галстуки, носовые и шейные платки, носки, ботинки, всё было безупречно, а в те годы и подавно. Кроме того, мы были молоды, мой темперамент явно превосходил Олечкин, и она без особого труда, когда хотела, получала со мной то, что, я думаю, без дурацкого ханжества и глазок в кучку, хочет любая нормальная женщина, живя с мужчиной и деля с ним постель. Жизнь наша с Олечкой была спокойной и тихой, без скандалов и выяснений отношений, чему способствовало наличие у нее однокомнатной квартиры в селе Коптево, что рядом с родовым имением князей Михалковых, именно с ударением на букву а. Имеют ли Сергей Михалков и его сыновья к этой местности какое-либо отношение, я не знаю, но местечко это изрядно Богом забытое, с населением в основном происхождения рабоче-крестьянского, а посему пьющим горькую и озлобленным отсутствием денег на неё в трудовом кармане и очередями.
Разумеется, картину вывожу конца 70-х годов, то бишь заката правления товарища Брежнева, который уже давно ловил челюсть во время многочасовых выступлений на съездах и пленумах КПСС, но сам жил и другим, во всяком случае, некоторым, жить давал.
В нашей родной истории и историографии принято называть этот период эпохой застоя. Возможно. В моей памяти это время в большей степени зафиксировалось как время несоответствия бурным потребностям советского населения, особенно молодёжи, и возможностей отечественного производителя в сфере ширпотреба, легкой промышленности, то есть тому, что у нас принято было называть товарами народного потребления. Это самое народное потребление в ту эпоху требовало, причём весьма настоятельно и активно, чтобы молодое и стройное советское тело – будь то мужского или девичьего пола – было в нижней своей части одето в американские джинсы, и уж если и не оригинальные, на которых на молнии с внутренней стороны будет написано USA (мечта любой московской девчонки или парня), то хотя бы YKK, что, конечно, уже низводит тебя с пьедестала божественного Олимпа, но всё таки оставляет в кругу тех, кто мало-мальски заслуживал внимания. Ничего не было – ни джинсов, ни джинсовых курток, ни кроссовок. О дублёнках или стильных пальто, костюмах и прочем вообще говорить не приходилось. А если в магазине в любой части города появлялся какой-нибудь импорт, мгновенно возникала многочасовая очередь, которая могла измотать и довести до драки любого человека, даже с темпераментом товарища партайгеноссе Штирлица, как бы тот ни был лоялен и вежлив с товарищами по партии и как бы ни был беспощаден к врагам рейха.
Боже мой, какое же это было счастье, когда кому-нибудь кто-нибудь что-нибудь откуда-нибудь привозил или доставал. И всё покупалось впрок, потому что если у тебя развалятся ботинки "Саламандра", то нигде ты новые завтра не купишь. Хоть разорвись! Сегодня, сейчас, двадцать лет живя в условиях, когда нужны только деньги, в том числе и в Москве, невозможно ответить себе на вопрос, кому и зачем нужно было вот так доводить до нервного отчаяния народ, устраивая дефицит и очереди. Я не экономист, не специалист по торговле и не вращался никогда в высших кругах, но полагаю, что зачем-то и кому-то это было нужно. Возможно и то, что власть предержащие ненавидели Советскую власть не меньше, чем простые советские люди, которые были совершенно измучены и раздавлены этой бессмысленной и очень напряженной и нервной жизнью. Невозможно также понять, почему так называемая советская лёгкая промышленность выпускала в таком количестве товары, которые никогда нигде и никто не покупал.
И вот в этих условиях жизни и в этой атмосфере раздается днём звонок на работу и весьма оживлённый Олечкин голос мне объявляет: "У тебя сегодня "Иллюзион" отменяется, а я не еду к маме. У нас сегодня гость, к нам приедет папа. Он недавно вернулся из Америки, и у него для всех подарки. И тебе тоже он купил ливайсовские штаны и куртку". Это сегодня, уважаемые читатели, только сумасшедший повезет в Москву из Америки джинсы в подарок, да еще и бойфренду дочери. А тогда… Нет, я не был ни попрошайкой, ни завистником, не добывал я пресловутые чеки и сертификаты, чтобы одеваться в "Берёзке", и уж точно не ошивался ни в каких тусовках, чтобы одеваться по моде. И тем не менее. Читатель постарше сразу меня поймёт, а для молодёжи поясню: нет, не ключи, конечно, от машины я получил в подарок от отца моей подруги, но, скажем так, подарок на уровне дорогого фотоаппарата или ноутбука, да и вообще человек, находясь за границей, потратил на тебя валюту, которая в СССР эквивалента себе тогда не имела. В общем, я, естественно, тут же отбыл с работы домой и ехал с чувством смешанным. С какой стати он мне будет что-то дарить? У него Оля, есть Мишка, Олин брат, с Олиной мамой академик уже развёлся к тому времени, был женат или не был, не знаю, но жил с кем-то. Конечно, мне было неудобно.
Подхожу к двери, открывает Ольга, на кухню дверь закрыта, и слышно, как мужской голос говорит по телефону "Штаны и куртку будешь мерить?" – спрашивает Оля. "Нет, успеется, и вообще, откуда он знает мой размер, и лучше бы не подошло, отдай Мишке". "Тебя какая муха укусила? Он Мишке тоже привез, и мне, и даже маме прислал подарок с Мишкой. Ты что надутый-то такой, не вздумай обидеть его, он в кои-то веки раз захотел щедрым показаться, а ты ему хочешь весь кайф обломать". А я не умею на заказ улыбаться и устал я что-то, похоже начинается мигрень.
Захожу на кухню, здороваемся, академик сидя. "Ого, я и не думал, что такие…", – осекается он на полуслове. Меня несёт сразу: "Не думали, что такие евреи бывают?" – заканчиваю я фразу, начатую академиком с веселинкой в голосе, с которой с детства встречаю антисемитизм, – и откуда что берется, никогда никого не боялся и антисемитизм воспринимал как явление естественное. Возможно, это оттого, что я сам не бросался никогда евреям на шею и не выражал им любви просто потому, что они евреи. И отец всю жизнь себя вёл как-то так, это от него унаследовано, какая-то фига в кармане, в смысле того, что ты меня не любишь милый, так и я тебя терплю с трудом, а вот приходится, заставляет жизнь.
Академик внимательно, с прищуром, через затемнённые стёкла очков осматривает мою неслабую фигуру. И я заканчиваю фразу: "У меня дед, отец отца, кузнецом в деревне был, папа мой 180 и 56-й размер пиджака, ну и я годами через борт на коньках прыгал по всему периметру коробочки со штангой 20 кг на плечах. В моё время биостимуляторов не было, и мышечную массу нам упражнениями накатывали на кости". "И до чего же ты допрыгался, если не секрет? Ничего, что я на "ты", всё-таки ты мне в сыновья годишься?" Я продолжаю подхамливать: "Конечно, на "ты". У нас все члены партии на "ты" друг с другом. Так повелось. А докатался я до 1-го разряда мужского по хоккею с шайбой. И за команду МАИ играл, уже когда был студентом". Академик смотрит на меня с уважением: "Ну а теперь мне, как врачу, расскажи про травмы?" "А я, Анатолий Михайлович, от Ольги ничего не скрывал, она знает – сотрясений у меня не было, зрение неважное, оттого что шайба мне, слава Богу, плашмя попала, но подозрение было на перелом лицевой кости, еще левая рука сломана в запястье, ну и мышцы икроножные, сзади-το щитков нет, иначе нога бы не поворачивалась совсем на ходу". "Ясно, и кто же тебя диагностировал в челюстно-лицевом госпитале, окончательный диагноз там ведь ставили, не в травмпункте же?" "А меня сразу в институт Гельмгольца привезли на скорой, на Фурманный, потому что всё там рядом было. И меня профессор Аветисов осматривал, потому что моя сестра с его сыном Валерой в одном классе в школе училась". "Понятно, а Аветисов тебя отправил в челюстно-лицевой к профессору Никитину, и тот тебя там щупал пальцами и мял тебе лицо, потому что верит он только своим рукам, а не голландскому рентгену, который мы с Чазовым ему купили". "Именно так и было, Анатолий Михайлович, а еще Никитин когда-то у бабушки моей начинал, потому что она была ассистенткой Лукомского". "Так ты внук знаменитого доктора Беккер, о которой сын Лукомского Илья Генрихович, мой близкий товарищ и сокурсник по мединституту, а ныне академик реаниматолог мне рассказывал?" "Да, это моя бабушка, Фанни Львовна Беккер, которая войну закончила майором, но работать больше не смогла, потому что стала терять сознание и у стоматологического кресла и в операционной". "Ясно, друг мой, а почему же ты не стал врачом?" "Трупов боюсь, и от вида крови сознание теряю".
За время беседы мы успели поужинать и выпить пол-литра водки. Академик слегка захмелел и обмяк, чувствовалась усталость в голосе. "Дай как мне, Олечка, телефон, я позвоню, чтобы машина за мной выезжала, пора мне домой. А ты, молодой человек, я тут с Олечкой поговорил и что-то не понял, кто ты есть-то, инженер не инженер, наука не пойму какая. Может, ты мне внятно объяснишь, чем ты заниматься-то намерен, где работаешь. Ты же мужик всё-таки, вот мне Олечка сказала – ты предложение ей сделал. Так, Олечка? А она тебе отказала, замуж не хочет. А если она захочет, а ребенок родится, что кушать будете, а?"