Совсем иначе было в России. Уже в ночь с 1-го на 2 марта несколько делегатов от Совета солдатских и рабочих депутатов, возглавляемых Нахамкесом, предъявили членам Временного правительства ряд условий, на которых они согласны мириться с его существованием. Одним из первых пунктов было требование о замене полиции милицией с выборным началом. Временное правительство, которое еще было в периоде своего формирования, пыталось, в лице своих отдельных членов, смягчить ультиматум в отношении других вопросов, но молча согласилось на учреждение милиции. Тотчас же в провинцию полетели телеграммы о свержении полиции, телеграммы, содержание которых всем нам было хорошо известно из повседневной печати. Это тоже "стихийное" явление, налаженное не без Нахамкеса и его единомышленников, резко ударило по контрразведке, так как лишало ее не только налаженной годами секретной агентуры, но и поддержки административных органов всей страны.
С наружным личным составом было не лучше: мне предстояло освободить его из-под ареста, пересмотреть и часть уволить, так как оставлять на службе лиц, в какой-либо мере причастных к политической полиции, я официально уже не мог.
Приходилось еще посмотреть, что можно еще извлечь из более уцелевшего Военного ведомства.
В Петрограде в ведении Военного министерства было два органа, имевших касательство к контрразведке: центральный, на всю Россию, и мое отделение. Первый состоял в Главном управлении Генерального штаба и не занимался разработкой дел, а только регистрировал подозреваемых лиц по донесениям из всех округов. Он же ведал заграничными агентами, посольствами, и через него же округа получали кредиты. Мое же отделение - активный орган для Петроградского округа.
Я отправляюсь к генерал-квартирмейстеру Главного управления Генерального штаба - генералу Потапову. Тот вызывает полковника Генерального штаба Раевского, и вот с этого памятного для меня часа начинается серия наших собеседований и бесконечных сюрпризов. Эти удивительные люди продолжали жить в прошлом столетии. Они смотрели только на свой письменный стол, на котором лежала старая инструкция.
На вопрос мой, на какой кредит может рассчитывать мое отделение, они ответили буквально: "Пока ничего… но вы будете участвовать в междуведомственной комиссии по составлению новой инструкции. Применительно к этой, то есть будущей инструкции, вы составите план работы и смету. Представите в Главное управление Генерального штаба, которое их предварительно рассмотрит".
- А потом? - поинтересовался я.
- Потом, если Главное управление Генерального штаба их одобрит, они поступят в Канцелярию Военного министерства, которое их пересмотрит и внесет на рассмотрение Военного совета.
- Значит, Военный совет и санкционирует кредит? - спросил я.
- Нет, после Военного совета ваш проект будет отправлен в Ставку. Вот уже Ставка по его рассмотрении может открыть вам кредит.
- Позвольте, выходит, что вам предстоит сперва выработать новую междуведомственную инструкцию, потом план работ, да сверх того на прохождение всех перечисленных этапов уйдет не меньше четырех месяцев, и то при удаче, что мой проект будет попадать перед очередными заседаниями.
Мои доводы, что при таком положении вещей я не могу даже нанять служащих, так как им не из чего платить жалованье, успеха не имеют. Мне отвечают, что все равно теперь контрразведка работать не может, что сначала надо составить инструкцию и подготовить и обучить новый личный состав.
Тогда я предлагаю такой выход: не ожидая инструкции, я немедленно подаю свой план и смету; но в предвидении открытия новых кредитов пусть мне, по крайней мере, не закрывают старый кредит в 45 тысяч рублей в месяц, который отпускался на мое отделение при старом режиме и уже вошел в смету Военного ведомства.
- Нет, - отвечают Потапов и Раевский, - ни копейки, никаких исключений.
Перехожу через Дворцовую площадь в Штаб Округа; не перестаю твердить про себя все перечисленные инстанции, стараясь заучить их наизусть.
В Штабе округа центральная фигура - помощник начальника Штаба, полковник Балабин. Умный, энергичный, решительный, со стальными нервами, Балабин прекрасно разбирается в обстановке и уже через несколько дней заслуженно получает пост начальника Штаба.
В приемной и у дверей его кабинета обычная толпа народа. Протискиваюсь не без труда, рассказываю о неудаче с кредитами.
Балабин на первых порах думает, что я шучу: он сухо отвечает, что у него нет времени для составления сборника веселых рассказов. Однако, быстро убедившись, что мне совсем не до смеха, Балабин берет меня за рукав и ведет к Главнокомандующему. Корнилов терпеливо выслушивает весь перечень будущих этапов моей будущей сметы и едва успевает пообещать внести вопрос во Временное правительство, как его увлекают на какое-то срочное заседание; а Балабина тоже уводят по неотложным делам.
Очевидно, кредиты придут нескоро.
Глава 2
По-новому
Деньги на контрразведку ищу в долг у знакомых: другого выхода положительно не придумаю.
Частным образом занимаю у Сергея Гавриловича Тарасова (коммерсант из Армавира) 12 тысяч рублей. Выдаю ему расписку на своем официальном бланке с печатью, что занимаю у него 12 тысяч "для выдачи жалованья служащим и обязуюсь вернуть их по получении казенных денег".
Теперь уже запасаться терпением придется не мне одному, но и Тарасову.
Корнилов и Балабин сначала недоумевают, а потом приходят в восторг, но ненадолго.
Не ожидая выработки новой междуведомственной инструкции, 21 марта представляю свой мотивированный план и смету на 60 тысяч рублей в месяц.
Много раз тщетно стараюсь добиться хотя бы аванса; много раз Корнилов требует кредитов Военного ведомства; много раз Балабин предлагает разогнать весь личный состав канцелярии Потапова вместе с ее шефом. Наконец, через полтора месяца, в конце апреля, мне условно выдают 45 тысяч с оговоркой Потапова: "Эта единовременная выдача в виде аванса отнюдь не означает, что вам открыт ежемесячный кредит. Что будет дальше - еще посмотрим".
Сколько времени предполагал смотреть Потапов и куда именно - я не знаю; но вопрос разрешился и для него, и для меня совершенно неожиданно.
Проходит еще около месяца, и вот в мае Потапов приглашает меня приехать и довольно-таки смущенный заявляет:
- Вновь назначенный начальник Генерального штаба Романовский (Юрий), вступив в должность, сразу же обратил особое внимание на контрразведку. Он сам утвердил ваш план и приказал за своей личной ответственностью немедленно начать выдавать вам 60 тысяч в месяц. Вот видите, вы добились того, чего хотели. Так лучше: теперь, по крайней мере, если дело не пойдет, то виноваты будете вы; в противном случае вы бы сказали, что виноваты мы.
Трудно было усвоить логику Потапова о виноватом при той задаче, которая передо мною вырастала, мне никогда и на мысль не приходило, что я имею право спрятаться за чьей-нибудь спиной.
Смета, утвержденная Романовским, так, кстати, и не успела доехать до Ставки.
Освобождаю служащих из-под ареста. Некоторые из них, затравленные незаслуженными преследованиями, уходят сами. Другая часть постепенно отсеивается; но решительно оставляю около половины старого состава; без него мы не стали бы на ноги.
Предстоит набирать новый личный состав. Но ведь служба в контрразведке весьма деликатное metier, на которое не только обучают, но и воспитывают, и к которому надо иметь призвание; а пользоваться старым источником отнюдь не могу.
Тут мне приходит мысль, которая выручила меня самого и сразу вывела контрразведку на большую дорогу: решаю, что наиболее пригодны будут юристы, особенно лица со следственным опытом.
Еду к прокурору Петроградского Окружного суда, навожу справки и с большой осторожностью выбираю первого - бывшего секретаря суда Каропачинского. Осматриваемся уже вдвоем. Выбор облегчается тем, что многие испытанные следователи попали в опалу; среди них и Павел Александрович Александров - судебный следователь по особо важным делам, имя которого знакомо всей России. Захватываю Александрова, и нас уже трое.
Дальше набор происходит без усилий с моей стороны: каждый новый, предварительно осмотренный, становится уже своим и старается тоже проверить или подыскать нескольких и т. д. К концу марта тщательно проверенный личный состав уже готов полностью; он доведен, согласно моему новому плану, до 21 юриста и 180 агентов и прочих служащих. Но общее явление: все, от первого до последнего, сначала с ужасом отскакивают и отказываются, так как боятся, что втяну их в политику. Даю заклятия, что буду преследовать только "немцев", а затем уговариваю в сущности теми же словами, какими убеждал меня самого Корнилов.
Контрразведку превращаю в целый департамент, к полному ужасу Главного управления Генерального штаба. Потапов и Раевский с невозмутимой последовательностью пытаются мне напомнить, что канцелярия контрразведки Штаба армии на Галицийском фронте состояла из трех человек. Пробую им объяснить разницу положений, но остаюсь при впечатлении, что мое красноречие для них оказывается недостаточным.
Назначаю себе восемь помощников-следователей; из них шесть превращаются в столоначальников, седьмой помощник - шеф моей канцелярии, а восьмому - Александрову - отдаю всех агентов наружного наблюдения. Выдавая этим агентам задания, ему приходится предварительно знакомиться, хотя бы вкратце, со всеми делами, и таким путем предоставляется всюду вносить свое столь ценное творчество. Но должен отметить другую, едва ли не еще большую заслугу Александрова: он так натаскал своих агентов, что через два месяца их нельзя было узнать, что мне в один голос свидетельствовали все помощники.
Не так просто с насаждением новой секретной агентуры. Здесь нужна абсолютная тайна, невозможно открыто наводить даже справки. Сверх того, постоянно остерегаюсь наскочить на ненадежных людей, которых вдруг стало везде так много, и, наконец, всюду встречаю упорнейшее нежелание, вызванное страхами попасть в беду по недавнему примеру. Медленно разбрасываю сеть, начиная с главных точек.
Каропачинскому поручаю отделить из уцелевших бумаг все дела, которые не относятся к контрразведке; от меня их резко и настойчиво требует памятная Чрезвычайная следственная комиссия, которая под председательством Муравьева разыскивала преступления главнейших деятелей старого режима. Здесь с полной очевидностью выясняется, что все обвинения на старую контрразведку, будто она занималась не только своим прямым делом, но и политикой, - были несправедливы и напрасны. Все старые дела имели мотивом преследование неприятельских агентов. Правда, некоторые из них доходили до политических партий, устраивавших забастовки на заводах, работающих на войну; но вполне естественно было поискать в этом направлении влияние наших врагов. Что же касается политических расследований, то в этой области охранное отделение слишком ревниво оберегало свои права, чтобы уступить их в другие министерства.
Среди досье контрразведки нашлось только одно исключение - дело Манусевича-Мануйлова, совсем не имевшее отношения ни к немцам, ни к политике. Оно было начато по инициативе Ставки, которая не хотела доверить Манусевича полиции, "из опасения, что последняя может свести на нет крупное шантажное дело", в котором к тому же были замешаны и банки.
Для своей контрразведки намечаю новую общую линию: она должна затруднять всякого вида вредную деятельность неприятельских агентов, а в частности - быть основана на широком применении административных высылок.
В самом деле, в современном государстве, при нормальных условиях, удается поймать всего только нескольких шпионов в год. Но я не могу тянуть дела годами, а с другой стороны, если ограничусь этой узкой задачей, то вся деятельность контрразведки не принесет никакой пользы, когда революция довела работу немцев в России до чудесной простоты; от них всего лишь требуется расшатать остатки государственности и затруднить новое строительство, а вовсе не кража каких-нибудь секретных планов. Конечно, при новой системе полетят щепки, неизбежны ошибки, но ведь все равно и судебные ошибки неминуемы, когда нельзя рассчитывать на прямые улики и находить на политическом агенте компрометирующих документов.
Эти соображения, простые, как мне казалось, до очевидности, подверглись впоследствии жестокой критике в своем исходном положении в понятии о контрразведке. Корнилов всецело одобрил намеченный мною курс - предупредительных мер и административных высылок. Он всегда искал крутых решений.
Но вот в один прекрасный день апреля открыла свои заседания большая комиссия, собранная под председательством Потапова, для выработки обещанной инструкции. Первым пунктом ставится на обсуждение определение понятия о самом слове - контрразведка. После долгих дебатов, к концу второго заседания я ясно почувствовал, что рискую остаться в меньшинстве, что роль контрразведки в ее защите общегосударственных интересов будет сведена лишь к выполнению нескольких чисто военных задач: ограничится преследованием фотографов на крепостных верках, подрывателей мостов на стратегических направлениях и т. п. Тогда я спрашиваю председателя, под какое понятие будет отнесено преследование тех немецких агентов, которые разваливают государство по всем направлениям, и на какое именно ведомство этого рода деятельность будет возложена. Присутствовавшие при этом представители других ведомств не замедлили признать неделимость контрразведки, а понятие наконец получило свое надлежащее толкование: контрразведка ведает всеми "немцами", но само собою, не принимает на себя функций политической полиции.
Поверку всей денежной отчетности возлагаю на специальный комитет, выбранный всеми служащими, еще в последних числах февраля. В него вошли старшие юристы, а председателем комитета был избран товарищ прокурора Гредингер.
21 марта Балабин передает мне с разрешения Корнилова свое факсимиле: "Я так занят, - говорит Балабин, - что у меня никогда не будет времени изучать ваши дела; а при таких условиях вы всегда будете осведомленнее меня, я же буду подписывать так, как вы доложите. К чему же эта комедия и потеря времени для нас обоих? Ставьте сами мое имя, только скрепляйте его своею собственною подписью". Дело заключалось в том, что в важных случаях приходилось действовать именем Главнокомандующего, что составляло исключительное право начальника Штаба; Балабин как бы передавал мне свои полномочия по контрразведке. Трудно было сделать иначе: мы виделись урывками, по ночам, всего раз или два в неделю.
22 марта ко мне на Знаменскую вваливается несколько членов Совета солд. и раб. депутатов; они объявляют, что Совет решил подчинить себе непосредственно мою контрразведку и поручить ей борьбу с контрреволюцией. Это заявление, само собой, выражается голосами и жестами, в весьма внушительной форме. Слухи о таком мудром решении до меня уже доходили, когда приходилось бывать в Таврическом дворце для освобождения старых служащих и наслушиваться разных обещаний разогнать всех, начиная с нового начальника. Что касается сей последней угрозы, то мне трудно упрекать Совет в ее необоснованности, так как вряд ли я подходил к намеченной им новой роли. Отвечаю, что, пока буду начальником я, контрразведка будет заниматься только немцами, а не политикой.
Под впечатлением столь любезного прямого обращения еду к Балабину, прекрасно понимая, что вмешательство Совета может иметь самые пагубные для дела последствия. Балабин так же оценивает положение, но сам бессилен помочь; он советует обратиться к Керенскому, который, состоя министром юстиции, числится одновременно товарищем председателя Совета солд. и раб. депутатов.
На другой день застаю Керенского утром, до выхода на прием; передаю ему во всех подробностях требование Совета. Говорю, что борьба с немцами совершенно самостоятельная государственная задача, которую нельзя сейчас ни с чем смешивать; прошу воздействовать на Совет. Керенский вполне соглашается, обещает свою поддержку; и действительно, через несколько дней пресловутое решение отменяется.
Еду договариваться с прокурором Судебной палаты, которому контрразведка обычно направляет свои законченные расследования. Прокурор Палаты Переверзев сразу же, при первой нашей встрече, говорит мне, что для него нет ничего более важного, как контрразведка, которой он готов отдать свои силы; он просит верить в его всемерную поддержку и содействие.
Как-то в апреле он сообщает мне, что назначается министром юстиции. "Ну, теперь прощай контрразведка", - говорю я ему после подобающих случаю поздравлений. "Вот и ошибаетесь, теперь-то я вам и помогу", - энергично протестует Переверзев. И он сдержал свое обещание контрразведке, мне же дал бодрость духа, без которой я не мог бы уцелеть от травли Совета солд. и раб. депутатов.
В своем основном плане я допускал развитие нашей деятельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны Переверзев стремился привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот полицейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Карла Гибсона и его "не ведающих, что творят" помощников.
Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести сведения, можно доверить свои сомнения. Немало интереснейших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не обходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколько министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они видимо задеты, что не получили приглашения, и сами прикатили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как всегда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попросту газетной бумагой…
Вот эти, по обыкновению, будут загадочно говорить, гладя по портфелю, что он полон важнейших разоблачений. Но их никто никогда не откроет. Им хочется денег. Они присматриваются, ищут повода со мною познакомиться, так как уверены, что у начальника контрразведки - миллионы; они не знают о моей долговой расписке Тарасову.
С другой стороны стола гудит Соколов. Он наивно касается вопроса секретной агентуры, который у нас никогда не подымается; Соколов очень категоричен в своих указаниях, что я ни под каким видом не должен вербовать "осведомителей" в социал-демократической партии. Впрочем, через два месяца я убедился, что он имел полное основание беспокоиться, если не за себя лично, то во всяком случае за своих очень близких друзей.