История обоих заключенных весьма необычна.
Мюллер. Прибыл в апреле из-за границы с партией эмигрантов. На границе, в Белоострове, был указан моим агентам самими же эмигрантами как подозрительное лицо, приставшее к ним в Швеции и ничего общего с эмигрантами не имеющее. На допросе нашими агентами в Белоострове он сначала давал противоречивые ответы и, наконец, совсем запутался, не умея объяснить ни откуда едет, ни цели своей поездки. Все вместе взятое вызвало подозрение, что Мюллер послан немцами. Однако по заведенным порядкам, когда въезд в Россию был свободен решительно для всех и визы штамповало автоматически Министерство иностранных дел, с молчаливого согласия Главного управления Генерального штаба, я не имел ни права, ни возможности вернуть Мюллера в Торнео. Поэтому, по примеру своих предшественников, Мюллер из вагона был препровожден в тюрьму. Но уже в мае, по установившемуся обычаю, его выпустила толпа, разбив двери дома заключения во славу очередной демонстрации. С тех пор он начинает пользоваться свободой петроградского режима и так продолжал бы безмятежно проживать до неизвестного времени, если бы не неприятный случай, вызванный его же собственной неосторожностью.
В первых числах июня на Знаменской площади, около Николаевского вокзала, состоялся довольно многолюдный митинг, на котором обсуждался вопрос, следует ли продолжать мировую войну? Один из членов Совета из Таврического дворца, убежденный сторонник войны, пытается доказать товарищам, что им надо вернуться в окопы; но против него яростно выступает какая-то неизвестная фигура, предлагая немедленно же заключить общий мир. К концу длительного диспута всемогущий член Совета, скрывавший до сих пор свое звание, доведен до исступления. Он открывает свое инкогнито, называет оппонента шпионом, тут же, на площади, его арестовывает и, как немецкого агента, сам сдает в ближайший комиссариат. Отсюда неизвестная фигура пересылается в контрразведку; а мы, к своему приятному изумлению, узнаем в ней нашего старого знакомого Мюллера.
История Еремеева много проще. В начале мая я получаю телеграмму из Тифлиса от Закавказского Совета солдатских и рабочих депутатов с просьбою арестовать некоего Еремеева. Этот дезертир по призванию бежал с Кавказского фронта по первоначалу в Тифлис, где позанимался некоторое время воровством и пропагандой, а потом с какими-то не совсем ему принадлежащими суммами поспешил укрыться в более безопасное место, каковым не без основания считал Петроград.
Еремеев был нами найден и арестован, но, видимо, имел за собой больших заступников, так как не прошло и недели, как ко мне явился из Таврического дворца член Совета, юрист Л. "Меня послал к вам Чхеидзе; он просит вас выпустить Еремеева, так как получил из Тифлиса телеграмму от Гегечкори, в которой тот настаивает на освобождении Еремеева, считая, что последний полезен их партии". Показывает подлинную телеграмму. Отвечаю Л., что Гегечкори, очевидно, введен в заблуждение, так как, арестовывая Еремеева, я лишь исполнил просьбу Закавказского Совета; но теперь уже и сам не хочу с ним расстаться. Показываю досье, дополнительные данные и отказываюсь выпустить Еремеева. Л. совершенно со мною соглашается, говорит, что Чхеидзе не были известны эти подробности, извиняется и сконфуженный уезжает.
Теперь вернемся ко дню 18 июня.
Узнав от Ловцева имена выпущенных, звоню по телефону начальнику Штаба Балабину: "Сейчас толпа выпустила из "Крестов" Мюллера и Еремеева, которых я посадил по просьбе Петроградского и Закавказского Советов солд. и раб. депутатов. Они ушли на дачу Дурново. Послал вдогонку агентов, но, конечно, моих сил недостаточно. Не придумаешь ли что-нибудь под эти советские приказания?"
"Попробуем", - услыхал я ответ.
Узнав от Балабина эти подробности, Половцов едет в Мариинский дворец на заседание Временного правительства; предлагает последнему взять дачу Дурново; но видит колебания некоторых министров, встречает неопределенное отношение, иными словами, не может добиться никакого ответа. Отчаявшись, он уже выходит из зала заседаний, когда его нагоняет Переверзев: "Генерал, я санкционирую ваше предложение именем правительства, как генерал-прокурор, беру ответственность на себя и сам еду с вами".
Едва проходит час с небольшим после моего разговора, как меня вызывает к телефону Балабин. "Мы решили под видом возвращения твоих двух беглецов, арестованных Советами, сегодня же ночью взять дачу Дурново. Приезжай поскорей".
Через четверть часа я в Штабе округа. Первым встречаю Половцова - оживленного, в сильно приподнятом настроении. Он обращается ко мне с дружескими, теплыми словами, вспоминает несколько славных, трудных боев Дикой дивизии:
- Прошу тебя, - кончает он, - забудь свои новые должности, считай, что ты снова в Штабе нашей дивизии, и разыграем вместе дачу Дурново. Неужели ты мне откажешь?
- Конечно, нет: с радостью, - отвечаю я.
Кругом все в движении. Вызываю для юридического надзора В. Н. Каропачинского и Снегиревского.
Однако положение Главнокомандующего самое нелепое: войска не могут выступить без разрешения Совета, но посвящать в наши планы хотя бы контрольную комиссию из 8 членов Совета - прямо опасно, так как мы не только не получим разрешения, но нам попросту запретят выступление. Вот почему Половцов ограничивается принципиальным разговором с тремя членами Совета, наиболее решительно настроенными, между прочим, с Сомовым. Каждый из них в отдельности ясно высказывается, что засевших на даче Дурново следует разогнать немедленно. Добиваться от них большего было бы неосторожно.
Далее, чтобы собрать самый отряд, Половцов пускает в ход всю свою изобретательность. Даже лучшим частям, как 1-му Донскому полку, командам преображенцев и семеновцев из отборных людей, он предложил каждой в отдельности явиться условно на сборный пункт - к Литейному мосту к 3 часам утра и там уже, а не в казармах, убедиться, что выступают они не одни, а вместе с другими и, главное, с разрешения Совета.
В 4 часа у моста момент критический. Он проходит благополучно только потому, что людей вытянули из казарм и они были тщательно выбраны из тех, кто наиболее сохранил подобие воина.
Вот перед нами последний могикан, чудом уцелевший в наших краях, осколок большой армии, унтер-офицер действительной службы Лейб-гвардии Семеновского полка. Славный полк пронес через века идеи своего Великого основателя, в которых воспитывал семеновского солдата. Теперь последний семеновец последний раз предоставлен себе самому. Он привел к Литейному мосту роту и сам должен решить, как поступить. Ему много раз объясняли, что если прикажут вывести людей, то надлежит потребовать письменного приказания, подписанного членами Совета и скрепленного советской печатью. В полку он привык точно исполнять приказания, а здесь, у Литейного моста, сам Главнокомандующий так приветливо говорит ему:
- Неужели вы не верите мне - вашему Главнокомандующему? Разве я могу повести вас на дурное дело?
Унтер-офицер стоит перед Половцовым вытянувшись, каблуки вместе. Ему стыдно требовать, как будто неловко вспоминать о письменном предписании! Он явно избегает титуловать "господин генерал". Так и кажется, что с языка сорвется: "Ваше превосходительство".
- Да ведь члены Совета разрешили захватить тех, кто был пойман по их же приказанию, - продолжает Половцов и тут же, как последняя "была - не была", вдруг заявляет: - Наконец, и бумага у меня в кармане.
Стою рядом, боюсь посмотреть на Половцова: а ну как попросит показать… Хочу отвести разговор и громко говорю:
- А вот и преображенцы.
- Слушаюсь! Идем! - громко восклицает семеновец, отчетливо поворачивается кругом и идет к роте. Тронулись: одна колонна, человек в 200 (преображенцев и семеновцев) - с запада; другая (измайловцы и егеря) - с востока; при каждой полсотни казаков.
Беру автомобиль, быстро еду вперед, чтобы ознакомиться с местностью. Объезжаю сначала весь квартал и на углу слезаю. У ворот в парк два стража от засевшей банды, потерявшие облик человеческий: грязные, рваные шинели, лица испитые, немытые, бороды нечесаные, в руках винтовки. Иду к воротам, и как раз подходит головной разъезд, а с ним Половцов. Входим вдвоем, за нами казаки. При нашем появлении оба караульщика исчезают. Беру солдат, оцепляю дом и одновременно приказываю подобрать несколько десятков хулиганов, завсегдатаев ночлежки, мирно спавших под деревьями. Дом заперт со всех сторон. Возвращаюсь на крыльцо, а Половцов подходит к окну и стучит.
Тем временем небольшой двор заполняется нашими людьми. Приезжает Переверзев. Наконец, из боковой галереи появляется для переговоров высокий представительный матрос - Железняков. Переверзев требует, как генерал-прокурор, немедленно открыть двери. Железняков вступает в пререкания, говорит о свободах и правах народа на дома и земли. Складная речь его течет быстро, слов не подыскивает; держит себя непринужденно. По внешности - совсем не татуированная физиономия бульдога; напротив - высоко закинутая голова, с правильными чертами лица при открытом вороте даже импонирует.
Переверзев настаивает: он, прежде всего, желает получить Мюллера и Еремеева, которые прячутся в доме. Железняков отвечает, что Мюллер действительно здесь, а Еремеева нет, так как он ушел к большевикам в дом Кшесинской.
- Вы, товарищ министр, войдете в дом только через наши трупы, - заканчивает он и быстро скрывается в галерею, откуда уже слышатся стуки молотков, заколачивающих двери.
- Генерал, - обращается Переверзев к Половцову, - предоставляю вам распоряжаться и занять дом войсками.
Едва переговоры кончились, как за окнами в нижней галерее начинают вырисовываться какие-то фигуры. Как оказалось потом, то были не анархисты, а бездомные бродяги самого последнего разбора, которые больше всего боялись пролития своей крови и подошли к окнам, чтобы сразу же попасть нам на глаза и засвидетельствовать покорность.
Половцов идет к окну и командует: "Вперед!" Но наша воинская сила притихла и не двигается; ее как будто и нет совсем. Вдруг вперед кидается ординарец Балабина - студент Петроградского политехникума. Он с разбега вскакивает на подоконник, широким взмахом обеих рук разбивает стекла, высаживает переплет рамы и спрыгивает по ту сторону. За ним влезаем мы - три офицера Дикой дивизии: адъютант Половцова корнет М. А. Масленников, ротмистр Рагозин и я. Войска безмолвствуют, стоят как вкопанные.
Положение Половцова очень трудное: он снова пускается на хитрость:
- Преображенцы, что же вы стоите? Смотрите, семеновцы уже вошли… - говорит он у одного окна преображенцам. Быстро переходит на другой фас и приглашает уже семеновцев поспешить, "чтобы догнать преображенцев, которые уже вошли". Потом возвращается к преображенцам, невозмутимо стоящим во дворе, и монолог возобновляется.
Несколько казаков-урядников постепенно втягиваются в дом, за ними десятка полтора солдат. Тут очень быстро происходит маленькая неприятность: противник начинает кидать ручные гранаты из окон и балкона верхнего этажа во двор; впрочем, он забывает выдернуть предохранители, и ни одна граната не разрывается. Несколько подобных гранат были брошены и около лестницы внутри самого здания. Для наших воинов этого оказалось достаточно: солдаты, забравшиеся было в дом, опрометью бросаются назад, высыпаются из окна, в которое мы пролезли, бегут через двор на набережную, а за ними убегает и все наше войско.
Теперь обстановка такая: в здании остались мы - офицеры. Во дворе стоят Переверзев с прокурором Судебной палаты Каринским, Половцов с Балабиным и несколькими офицерами, а с ними один все он же - последний солдат - унтер-офицер Л. гв. Семеновского полка. Он начинает свистеть, кидается на улицу, сильной рукой поворачивает и вталкивает во двор отдельных солдат. Паника постепенно прекращается; многие, но, конечно, не все, возвращаются во двор, после чего наступление начинается сначала.
Уютный когда-то, хорошо обставленный двухэтажный дом, превращенный в ночлежку, постепенно очищается. Сопротивление оказывает только одна комната, в которой заперлись Железняков с Асниным. Выламывая последнюю дверь, один из солдат просовывает в щель винтовку и, ворочая стволом, нечаянно спускает курок. Раздается выстрел, кстати сказать, единственный. Пуля случайно попадает в спину Аснина и укладывает его на месте.
Аснин был известный вор-рецидивист. Отбыв по суду два наказания за кражи, он был приговорен в третий раз к каторжным работам в Сибирь, где его застала революция. Выпущенный в марте на свободу, Аснин вернулся в Петроград, подружился с Железняковым и, записавшись в анархисты, поселился на даче Дурново. Оттуда он двигал революцию, рассылал угрозы по разным организациям - самое обыкновенное явление тех далеких дней.
Наконец, Железняков "сдается силе", и все пленные собираются во дворе.
Те, кто видел эту группу, никогда ее не забудут. Числом около ста, то были не люди, а выходцы из нижнего подвала петроградской трущобы, в грязных лохмотьях, с лицами, отмеченными разъедающим клеймом порока. Вероятно, большинство из них долгие годы не видело куска мыла, а ножницы никогда не прикасались к их всклокоченной гриве и щетине. Среди других десятка полтора, судя по одежде, следовало принять за женщин; но они так растеряли и распили малейшие признаки своего былого облика, что почти не отличались от всех остальных. Эти были особенно ужасны.
Отправляем всю группу на расследование. Половцов отдает последние приказания полковнику П. Назимову, которого оставляет за начальника: "Вы останетесь здесь с батальоном еще один час, - говорит он, отмечая время, - а потом отведете солдат в казармы". Решение правильное, отвечающее обстановке и единственное: солдат уже стало значительно меньше, они начали рассасываться по окрестностям, уже разбрелись.
- Понимаешь, - говорит мне Половцов, - я не могу приказать иначе. Представляешь себе, что будет здесь часа через два, какая соберется толпа народа, и сколько людей останется у Назимова? Да и кто его будет слушаться? Только новый скандал, новое неисполнение приказания!
Возвращаемся вместе в автомобиле. Настроение от успешного конца у обоих повышенное, веселое.
- Что, на аркане тащил свою гвардию, - смеюсь я над Половцовым.
В это время на набережной обгоняем наших пленников. Посредине с гордо закинутой головой выделяется стройная фигура Железнякова. Кругом него, пугливо озираясь по сторонам, ползут какие-то убогие, уродливые тени.
- Так вот эти оборванцы посылали ультиматумы Всероссийскому съезду Советов! - восклицает Половцов, указывая на них.
Несомненно, на митинги в парке приходили и другие анархисты и большевики. Но как ни подходить к этим ультиматумам и их авторам, все-таки придется признать, что на плацдарме окопались не народные делегаты, а один анархист Железняков - сила черноземная, а с ним разные грабители. Там же мы находим и немецкого агента Мюллера!..
Железняков, Аснин и Мюллер - трое в тесном союзе, как символ разрушения, так и проходят через всю эпоху от 1 марта до нынешних дней.
Неужели же это им надлежало отдать парк Дурново? Других мы не видим. Таково еще одно противоречие революции, где все так запутано и сложно; а между тем как легко и просто в прежнее время ликвидировал бы все дело с дачей самый обыкновенный околодочный надзиратель. Нам же предстояло еще защищаться и оправдываться. Для начала приезжаем с Половцовым в Собрание Преображенского полка и распределяем арестованных. К своему большому удовольствию, прокурор узнает среди обитателей дачи прежде всего Гусева - мелкого вора-рецидивиста, давно разыскиваемого за последнюю кражу.
Через час приезжает с дачи Дурново оставленный там для наблюдения Каропачинский с сообщением, что не только в парке собралось много народу, но толпа уже запрудила прилегающие улицы. Весть о нашем визите и смерти Аснина бежит по городу. Митинг принимает грандиозные размеры; ораторы сменяют друг друга, объявляют "смерть палачам" и все остальное, что полагается из того же репертуара.
Главное управление Генерального штаба спешит использовать момент, очень подходящий, по мнению Потапова, для пропаганды. Оттуда посылают на дачу на автомобиле корнета В. Скосырева с пакетом каких-то прокламаций. Несчастный не успевает доехать, как его стаскивают с машины и жестоко избивают. Скосырев был подобран прохожими в бессознательном состоянии и доставлен в госпиталь.
От преображенцев перехожу через Дворцовую площадь, иду к министру иностранных дел Терещенко. Он ждет меня к 11 часам и знакомит у себя в кабинете с офицером французской делегации, капитаном Laurent, оказавшим нам впоследствии неоценимые услуги.
- Вот теперь вы знакомы, - говорит Терещенко, - и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня.
От Терещенко еду к Переверзеву, который просил срочно сообщить ему точные данные о Мюллере и Еремееве. Узнаю от Бессарабова, что в Таврическом дворце разразилась буря, а потому Временное правительство назначило особую смешанную комиссию из прокурорского надзора и членов Совета солд. и раб. депутатов для расследования всего "происшествия". Переверзев, уезжая, поручил меня спросить, кого я предложу в эту комиссию от контрразведки. Называю П. А. Александрова.
Спешу к себе на Воскресенскую набережную; приезжаю как раз вовремя, так как в передней застаю большевика присяжного поверенного Козловского, а с ним десятка два вооруженных солдат и им подобных. Еще с лестницы слышу шум и крики, которыми обычно сопровождаются эти посещения.
Несколько человек кричат сразу. "Контрреволюция" повторяется на все лады, а за нею выдвигается настойчивое требование немедленно выпустить арестованных. Следом идут соответствующие объяснения, что постигнет контрразведку, если товарищи сегодня же не вернутся на дачу Дурново. Для большего вразумления двое бойко размахивают кулаками и исступленно выкрикивают: "В бараний рог!"
- Да вы не туда попали, - отвечаю я, как мне кажется, спокойным голосом, а у самого внутри так все и прыгает. - Мы исполнили только желание Совета солд. и раб. депутатов. Поезжайте к ним и все узнаете. Кстати, к ним и обращайтесь за освобождением.
Мгновенно замерли; недоверчиво переглядываются. Через несколько секунд заводит один Козловский, но уже октавой ниже:
- Доказательства! Я сам член исполнительного комитета.
- Да я уже вам сказал: поезжайте в Совет, - отвечаю я, повышая голос, - там и специальная комиссия назначена.
Поворачиваю налево, иду по коридору; вызываю Александрова и запираюсь с ним в своем кабинете. Гости уходят.
Среди других - знакомые лица: соседи по верхнему этажу из "боевого отдела Литейной части партии большевиков".
Еще раза два доносятся с лестницы прощальные возгласы: "Охранка!" Все утихает.
Ночью Александров возвращается из комиссии с хорошими вестями: