Не только рабочие и работницы, чьи права Эва лично провозглашала столь громко, пали жертвами садистского обращения, но даже и те люди, которые были ее близкими друзьями. Киприано Рейес с сентября 1948 года находился в тюрьме. Когда Пероны жили в квартире на Калье Посадас, Рейес запросто навещал их почти каждый день; и главным образом благодаря его усилиям Перон вернулся с острова-тюрьмы Мартин Гарсия. В качестве секретаря Партии труда он стал орудием в предвыборной кампании Перона, – он и в самом деле верил в те обещания, которые раздавал Перон профсоюзам, и некоторые из этих обещаний правда были даны без дураков. Рейес расстался с иллюзиями, когда Перон, став президентом, решил распустить Партию труда и создать Перонистскую партию. Рейес отказался наотрез, запугать его не удавалось, несмотря на полудюжину попыток расправиться с ним. Он был человеком большой личной доблести, который способен ясно мыслить и находить достойные аргументы, даже в каждую секунду ожидая нападения. Многих других членов Партии труда соблазном или угрозами убедили перейти в ряды перонистов. Увидев, что запугать Рейеса не удается, Перон попытался в 1948 году приручить его, предложив ему возглавить министерство, если он с остатком своей партии примкнет к перонистской своре. Его не устраивало, если Рейес, человек, имевший такой авторитет среди "людей без пиджаков", окажется в лагере оппозиции. Рейес не стал даже обсуждать это предложение – до тех пор пока не будет организована специальная встреча с участием вице-президента Партии труда и его ближайшего друга доктора Вальтера Беверагги-Альенде и не будет предан широкой огласке тот факт, что инициатива исходит от Перона. Поначалу его условия отвергли, но потом Эктор Кампора, президент палаты депутатов и "мальчик на побегушках" у Эвы, прибыл лично для того, чтобы сказать Рейесу, что Перон согласен, если только Рейес исполнит одну маленькую формальность – вежливо позвонит и пригласит сеньору де Перон.
Рейес, который сильно подозревал, что за всеми последними событиями его жизни стоит Эва, заявил в самых непарламентских выражениях, что не желает иметь с ней никакого дела.
Это было в мае. В сентябре того же года Рейеса и Беверагги-Альенде арестовали по обвинению в покушении на жизнь четы Перон. Обоих пытали – picana electrica снова пошла в ход, и радио играло на полную громкость, чтобы заглушить их крики и стоны, – для того, чтобы вырвать из их уст признание, что за их заговором стояли "североамериканские империалисты", признание, которое оба мужественно отказались представить. Их освободили в апреле следующего года благодаря судье, честность которого стоила ему должности. Вскоре Рейеса арестовали снова; на этот раз его обвинили в том, что в своем доме он нарушает закон, запрещающий азартные игры, обвинение совершенно смехотворное, поскольку и сам он, и его дом находились под неусыпным надзором полиции. Его друг Беверагги-Альенде избежал "попечительства" полиции и вместе со своей женой и маленькой дочерью скрылся в Уругвае, а оттуда перебрался в Соединенные Штаты, где представил свой рассказ о тюремном заключении и пытках Организации Объединенных Наций. Неукротимый же Рейес все еще оставался в тюрьме.
Все эти случаи политических преследований не прошли мимо внимания оппозиции. На основе свидетельских показаний жертв был подготовлен рапорт, зачитанный в палате депутатов в июле 1949 года, несмотря на поведение членов перонистского блока, которые постоянно прерывали чтение и устраивали пререкания, после чего была сформирована комиссия по расследованию, куда вошли два депутата-перониста, Хосе Эмилио Виска и Ру-дольфо Декер, и депутат от радикалов, Артуро Фрондизи; но поскольку для кворума вполне хватало двоих, "расследование" провели без всякого участия доктора Фрондизи. Виска и Декер – оба прихлебатели Эвы – полностью игнорировали вопрос о виновности полиции и использовали свою власть для выявления антиаргентинской – читай антиперонистской – деятельности. Их суровость вошла в поговорку, поскольку они, применив закон о desacato, в одну неделю закрыли пятнадцать газет за то, что они не разместили должным образом на своих полосах слова: "Год освободителя, генерала Сан-Мартина". Казалось, они превзошли сами себя и в мае 1950 года председателем комиссии назначили Миеля Аскиа, протеже Эвы; но к тому времени ее первоначальные цели были благополучно забыты, несмотря на то, что незаконные аресты, заключение в тюрьму без суда и следствия и пытки продолжались.
В оправдание Эвы и Перона говорилось, что они, возможно, не знали о тех зверствах, которые совершались их именем. Но это неправда. Эва лично была в курсе всего, что происходило в Особом отделе полиции, который подчинялся не шефу полиции, но лично президенту, и чьи палачи, самые известные из них – Аморесано и Ломбилья, хвастались своей неприкосновенностью. В некоторых случаях полиция проявляла излишнее рвение вопреки инструкциям или действовала по собственной инициативе: ни в чем не повинный работник хорошо известной фирмы, производящей оптические приборы, был арестован и избит без всякой причины – просто потому, что проходил мимо здания Особого отдела. Да, гидру садизма, выпущенную на свободу, уже не всегда удавалось обуздать. Но то, что Эва была в курсе того, что творилось, и поощряла зверства Особого отдела, становится ясно из случая с Браво, поскольку мужественный рапорт доктора Кариде пролил свет на ту роль, которую играла в этом деле "Демокрасиа" – газета Эвы.
В июне 1951 года на стенах домов в Буэнос-Айресе появились нацарапанные слова: "Где Браво?", а также: "Полиция вероломно убила студента Браво!" По городу поползли слухи, что студент по фамилии Браво был схвачен полицией, а затем исчез; избитое и изувеченное тело некоего молодого человека подобрали на дороге, ведущей в Ла-Плата; мать Браво просила, чтобы ей позволили взглянуть на него, но ей отказали. 11 июня "Демокрасиа" принялась, все отрицая, опровергать эту историю.
Шрифтом в полтора сантиметра заявлялось, что интернациональный коммунизм планировал устроить беспорядки с участием студентов университета. Далее шрифтом поменьше утверждалось, что Уолл-стрит и Коминтерн снова идут рука об руку. Публикация сообщала, что студент Браво близко общался с коммунистами и нес чуждые мысли в университетскую среду, что его с двумя друзьями полиция видела прогуливающимися поблизости от Особого отдела – не самое лучшее место для тайной сходки, если рассказ "Демокрасиа" правда! – и что он сопротивлялся аресту и, прежде чем его смогли схватить, несколько раз стрелял; в доказательство этого газета поместила фотографию полицейского автомобиля с отверстиями от пуль в дверце и снимок бледного, но аккуратно причесанного Эрнеста Марио Браво – сразу после ареста. Доказательством того, что "Демокрасиа" придавала этой истории большое значение, являлось то количество места, которое отводилось под публикацию; к 15 июня вся первая полоса и почти половина восьмистраничной газеты была посвящена этой теме; одна из статей имела заголовок: "Всегда почетно сражаться и умереть за Перона". Среди врагов, не желающих удостоиться такой чести, "Демокрасиа" перечисляла дальше членов оппозиции, членов Демократического союза, среди которых большинство жили в изгнании в Уругвае, членов Коммунистической партии, мистера Джона Гриффитса – атташе по культуре американского посольства в Буэнос-Айресе – и "зловещую тень" – бывшего американского посла мистера Спруелла Брадена. Подобные подстрекательские материалы печатались в "Демокрасиа" вплоть до 18 июня, когда распространились слухи о показаниях, представленных доктором Альберто Хулианом Кариде с риском для собственной жизни. Тот, кто не жил под властью диктатора, не может до конца осознать то невероятное воодушевление, которое пробудила новость хотя бы об одном мужественном поступке. Размноженные листы с текстом показания передавали из рук в руки через мраморные столики в кафе, в дверные проемы, на вечеринках между коктейлями, их везли в провинции в чемоданах самых обычных людей и в сумках девушек, и всюду они пробуждали сердца, разжигая пламя мужества.
Доктора Кариде, который знал нескольких чинов в Особом отделе полиции, пригласили туда по поводу студента Браво. Коротко показания его сводились к следующему. На рассвете 18 мая 1951 года – если вспомнить, "Демокрасиа" еще в июне уверяла, что полиция не знает ничего о местонахождении Браво, – его вызвали по телефону в приемную Особого отдела и сказали, что за ним уже выехала полицейская машина. Там ему сообщили, что ему выдадут его паспорт – совсем недавно он просил ускорить эту процедуру, потому что намеревался провести праздники за границей, – но сначала он должен осмотреть избитого узника. Доктор обследовал заключенного – высокого, крепкого молодого человека, который лежал на полу кабинета без сознания; все его тело было жестоко искалечено (доктор приводил конкретные детали), в особенности голова и плечи – лицо превратилось в сплошное кровавое месиво; на голове его зияла очень глубокая и болезненная рана, которая, когда доктор осматривал ее, заставляла юношу стонать, даже в бессознательном состоянии; у него были сломаны ребро и два пальца. Когда доктор доложил о его состоянии, один из офицеров полиции заметил, что лучше всего, наверное, избавиться от мальчишки, бросив его на дороге; он сказал, что парнишку били десять человек его подчиненных – без всякого его приказа – и что он может позволить ему остаться в живых, только если кто-то согласится его лечить здесь, в помещении Особого отдела.
Будучи близко знаком с сотрудниками этого подразделения, доктор Кариде наверняка сталкивался и с другими подобными проявлениями жестокости; возможно, его желание предпринять поездку за рубеж "по причине здоровья" свидетельствовало о его растущем отвращении к системе, в рамках которой он строил свою жизнь. Он не походил на человека с твердыми политическими убеждениями и едва ли имел хоть какое-то представление о политической принадлежности своих пациентов. Он видел в Браво только юношу, которого жестоко искалечили, и в тот момент решил спасти жизнь этого молодого человека, независимо от того, какому риску подвергнет себя и свою семью. Настало время, когда простая человечность превратила его в героя.
С той минуты, как он заявил о своем намерении, сам он и его дом оказались под постоянным надзором полиции; он не мог никуда выезжать – разве что в полицейской машине и в сопровождении полицейского офицера – и за ним следили даже тогда, когда он навещал своих пациентов. Полиция предупредила его, что "любая неосторожность с его стороны будет обозначать немедленное устранение его самого и юноши", и хвастала, что в случае необходимости им нечего бояться недовольства "сверху". Доктор продолжал навещать юношу и после продолжительных настояний добился, чтобы ему выделили кровать и несколько одеял, а также выяснил, что фамилия пациента – Браво. Как только Браво пришел в сознание, а это случилось только через четыре-пять дней, во время визитов доктора ему стали завязывать глаза, а к доктору обращались под другим именем, чтобы юноша не смог позднее опознать его. Доктору сказали, что друзья заявили об исчезновении молодого человека и что в полиции ответили, что они его не арестовывали и что никаких обвинений ему не предъявлялось. Теперь в Особом отделе ожидали указаний "сверху", которые объяснили бы, что теперь делать с юношей. Они даже стали бояться, что в их отделение может нагрянуть инспекция, хотя честно признались, что в городе остались только два прокурора, инспекции которых они боятся, поскольку все остальные получили приказ не посещать Особого отдела без предварительного упреждения, которое даст офицерам время увести любого сомнительного узника через черный ход, который вел прямиком в участок на Пресинкт, 8. Через несколько дней поступили указания перевести юношу в другое место, и посреди ночи Браво накачали наркотиками, загрузили его вместе с его кроватью в грузовик и вывезли в домик в пригороде. Доктор, встревоженный состоянием сердца пациента, следовал за машиной. В своей новой тюрьме Браво оставался в постели.
9 июня, когда протесты, вызванные исчезновением Браво, достигли своего апогея, доктору сказали, что в его услугах больше не нуждаются, поскольку пришло распоряжение, чтобы узника освободить и отпустить на все четыре стороны уже на следующий день. Последние день или два Браво набрался сил настолько, чтобы вставать с кровати; его костюм отправили в чистку, а из его дома выкрали еще одну пару ботинок, поскольку те, которые были на нем при аресте, потерялись.
Доктор, который на протяжении трех недель пытался поставить юношу на ноги, с беспокойством ждал вестей о его возвращении. Несмотря на то, что доктор продолжал находиться под неусыпным полицейским надзором и был предупрежден, что за любую откровенность поплатится жизнью, он умудрился написать подробный отчет о случившемся и показать его доверенным друзьям, которые дали ему некоторые профессиональные консультации; они посоветовали ему придержать отчет до тех пор, пока ситуация не прояснится до конца. Когда 11 июня, вместо вести об освобождении Браво, "Демокрасиа" поместила рассказ о его аресте, доктор и его друзья решили представить отчет Мигелю Анхелю Савара Ортису, одному из прокуроров, чьей честности полиция боялась как огня. Но сначала требовалось увезти доктора из страны; это проделали с немалой изобретательностью, но доктор Кариде потерял свой дом и практику, он оказался разлучен с семьей и даже за границей жил в постоянном страхе за свою жизнь.
Только после этого стали распространяться отпечатанные копии его показаний, но оптимизм и воодушевление, которые они вызвали, погасли очень скоро.
Изо дня в день история Браво обсуждалась на страницах "Демокрасиа" – разумеется, это была официальная версия и ответ на выдвинутые обвинения. "Насьон", которая со дня на день ожидала закрытия и экспроприации, как это произошло с "Пренса", 17 июня отважно опубликовала всю историю с подробностями, включая показания доктора и рассказ самого Браво. Протесты, вызванные отчетом доктора, принудили полицию освободить Браво и отправить под арест замешанных в этом деле офицеров. Но еще до конца июля Аморесано, Ломбилья и остальные с комфортом расположились в казармах конной полиции в парке Палермо без всякого внешнего надзора и в кругу друзей-приятелей, тогда как Браво и доктор Кариде по-прежнему прятались.
Похоже, что Браво арестовали за его принадлежность к коммунистической молодежной организации, и этим фактом пытались извинить то, как с ним обращались. Его политические убеждения не оправдывают ни в малейшей мере жестокости и несправедливости полиции и "начальства" и бесстыдного лицемерия редакторов "Демокрасиа" и не умаляют героизма доктора Кариде. И не стоит успокаивать себя, что жестокость режима Перона распространялась только на коммунистов, поскольку единственной партией в Аргентине, свободной от преследований, являлась Перонистская партия. Радикалы, консервативные, словно английские тори, социалисты, консерваторы и те, кто вообще не интересовался политикой, были одинаково уязвимы. После выборов 1951 года лидеры многих партий отправились в тюрьму, включая Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи, кандидатов от радикалов, и доктора Паласиоса. Если их не пытали, то только потому, что на их стороне были симпатии слишком многих, чтобы безнаказанно их мучать. Полиция Перона истребляла богатых, дискредитировала влиятельных, запугивала иностранцев и терзала простых людей. Она использовала пугало коммунизма в качестве прикрытия, но при этом неизменно объединяла его с Уолл-стрит и с наиболее реакционными членами оппозиции. Судя по всему, Браво был исключительно отважным юношей – его избивали до потери сознания и приводили в себя для того, чтобы бить снова, но не смогли заставить подписать "признание", он прекрасно учился в школе и во время военной службы получил медаль "Pro Patria"; именно таких ребят, которые не имели возможности открыто заявлять протест против несправедливости, которая их окружала, Пероны сами толкали в объятия коммунизма.
Ссылки офицеров на "начальство" могут относиться только к президенту и его окружению, перед которыми Особый отдел непосредственно отчитывался, а Эва замешана в истории еще больше, судя по тому, как "Демокрасиа" настаивала на том, что полиции ничего не известно о Браво, уже после того, как та же полиция получила указания "сверху" убрать юношу из Особого отдела.
Те, кого Эва не могла очаровать своим обаянием и видом девочки, отмечали ее холодный взгляд рептилии. Она была бессердечна и безжалостна, независимо от того, отдавала ли она сама приказ о том, чтобы ее сограждан хватали и подвергали пыткам, или же пыталась убедить других, что факты подобной жестокости не получили доказательств.
И никак невозможно, чтобы она не знала о происходящем! И ее осведомленность обращает в ложь любые ее утверждения о сочувствии и симпатии к рабочим. Ее "любовь" к бедным людям Аргентины была болезненной любовью матери-собственницы; она любила их лишь до тех пор, пока они оставались в абсолютной зависимости от нее и послушно исполняли ее желания, до тех пор, пока они выражали свое обожание и преданность ей одной. И тогда она потворствовала им, как мать-невротичка потворствует своему единственному дорогому дитяте, дарила им игрушки, к которым тем не менее им не разрешалось прикасаться, и хвасталась перед гостями их взаимными нежными чувствами. Но стоило им проявить хотя бы толику самостоятельности, высказать мнение, противоположное ее собственному, и она набрасывалась на них, как родная мать порой набрасывается на своего ребенка, и наказывала самым безжалостным образом, какой только подсказывало ее больное воображение.
Глава 15
Лозунгом "людей без пиджаков" должны стать слова: кто плохо говорит о правительстве, получает то, что заслуживает. Давайте не станем пытаться переубедить его.
Э.П.
В связи с обсуждением и осуждением методов, которые использовала перонистская полиция, следует упомянуть, что и до прихода Перонов к власти в Аргентине полицейские порой действовали очень жестоко, – и вправду сказать, в какой стране не бывало отдельных случаев полицейских притеснений? Число их стало возрастать с момента установления военного режима в 1930 году; но Пероны, с их шпионами и их головорезами, с их арестами рано поутру и в полночь, с их переполненными тюрьмами, концентрационными лагерями и пытками, далеко превзошли своей безжалостностью любой другой режим со дней тирана Росаса, столетие свержения которого в 1952 году отмечать можно было только тайно; и это была не жестокость нескольких офицеров-садистов, но политика террора, направленная на то, чтобы покорить целую нацию. Пероны представляли собой южноамериканскую версию тоталитарного диктаторского режима, в меньшем масштабе, менее ужасную, менее эффективную, нежели нацистская система, которую она имитировала, зато более капризную, замаскированную под урбанизацию страны, не менее деморализующую и беспощадную. И жестокость кажется еще более неуместной в стране, где солнце светит так ярко, а улыбки так приветливы.