Трагедия Петра III в том и состояла, что он был не только голштинский герцог, но и наследник российского престола. Его ждала корона одного из могущественных государств мира. Ему просто не повезло с судьбой, со страной. Останься он в Голштинии - и прожил бы, наверное, долгую жизнь, потом умер бы, оплаканный своими добрыми подданными как примерный герцог, ведь по характеру он совсем не был жестоким человеком. Возможно, что его жизнь сложилась бы несравненно лучше и в том случае, если бы он стал наследником шведского престола и после смерти короля Фредрика I в 1751 году сел на шведский трон. Но он попал в Россию, где за ним упрочилась обидная слава немца, ненавистника России, любителя муштры, самодура, глупца и "шпиона".
Постепенно наследник превратился в почти открытого противника России. С началом Семилетней войны он не скрывал своих симпатий к Фридриху II, радовался успехам прусского оружия. Ненависть и сопротивление всему, что исходило от Елизаветы, России, русских, делало его глухим к тому, что сообщали о войне в России. В письме Фридриху II уже после своего вступления на престол он писал, благодаря короля за похвальные отзывы о нем: "Яв восторге от такого хорошего мнения обо мне Вашего величества! Вы хорошо знаете, что в течение стольких лет я вам был бескорыстно предан, рискуя всем, за ревностное служение вам в своей стране с невозможно большим усердием и любовью".
Иной путь выбрала Екатерина. Она была рассудочна, эгоистична и с ранних лет честолюбива. Как она писала впоследствии, уже в молодости она поставила перед собой задачу сделать политическую карьеру и прилагала к этому много труда. Не получив правильного образования, она пополняла свои знания и развивала ум непрерывным чтением научной литературы. Не будучи русской, она усвоила ценности русского народа и искренне полюбила страну, которая так много ей дала и властвовать над которой (при муже или без него) она так хотела. Она писала в мемуарах: "Я, ставившая себе за правило нравиться людям, с какими мне приходилось жить, усваивала их образ действий, их манеру; я хотела быть русской, чтобы русские меня любили". Оказавшись среди чужих людей, веселая и внимательная, она постепенно приобрела немало друзей, и вокруг нее сложился кружок близких ей по духу приятелей и приятельниц, с которыми она, тайно убегая из дворца, проводила время. Некоторая свобода у великой княгини появилась, когда она исполнила свое предназначение - после двух неудачных беременностей наконец родила сына.
Мальчик родился 20 сентября 1754 года и рос при дворе Елизаветы, которая фактически отобрала ребенка у родителей. Вокруг происхождения Павла существует немало слухов. Наиболее распространено мнение, согласно которому истинным отцом будущего императора Павла I был не великий князь Петр Федорович, а Сергей Васильевич Салтыков, камергер двора великого князя. На это имеются недвусмысленные намеки и в "Чистосердечной исповеди" самой Екатерины, которая, вероятно в 1774 году, написала ее для своего фаворита Григория Потемкина.
Несомненно, 26-летний Сергей Васильевич Салтыков - сам, кстати, человек женатый, - нравился Екатерине и был ее первым увлечением, расставание с которым стало потом причиной "великой скорби". Он, "прекрасный, как день", появился в поле зрения великой княгини в 1752 году, что согласуется с последующей хронологией любовников по "Исповеди".
Рассказ о Салтыкове в мемуарах Екатерины овеян романтическим флером, так часто свойственным воспоминаниям о первой, самой чистой и возвышенной, любви. А их объяснение на охоте, беллетризированное впоследствии мемуаристкой, и вовсе выглядит как сцена из романа. И все-таки слух о его отцовстве Павла I был запущен Екатериной и выгоден прежде всего ей самой, поскольку давал ей моральное право оставаться на троне вместо "бастарда".
С рождением сына отношения с мужем у Екатерины прекратились. Зато ей удалось наладить тесные связи с верхушкой русского общества. Для этого она использовала все свое обаяние, хитрость, умение нравиться, быть простой и доброжелательной. Постепенно к ее умным речам стали прислушиваться и высокопоставленные сановники. Многие из них, видя характер наследника Петра Федоровича, его прусские симпатии, понимали, что будущее царствование может плохо для них кончиться.
Особенно глубоко призадумался канцлер Бестужев-Рюмин. Приход к власти Петра III означал бы для него катастрофу. И опытный интриган искал выход из положения, который бы спас его. Постепенно оформились несколько идей, которые предполагали некий план действий. Он сводился к тому, что в случае смерти императрицы Елизаветы Петровны на престол должен вступить не Петр III, а Павел I - сын Петра и Екатерины. Последняя же должна была стать регентшей при мальчике-императоре. Канцлер вел об этом тайные беседы с великой княгиней, составлял проекты будущего нового порядка, в котором с неизменностью отводил себе главное место при неопытной регентше.
Но он не знал масштабов честолюбия Екатерины. Она уже созрела для власти и готова была пуститься в плаванье самостоятельно. Она отдавала себе отчет в том, что ей предстоит серьезная борьба, что ходят слухи о замысле Шуваловых провозгласить императором Павла, а его негодных родителей немедленно выслать в Голштинию. Этого Екатерина опасалась более всего - Россия для нее давно стала родиной, полем ожидаемой и бессмертной славы. Поэтому она все время готовила себя к борьбе, особенно когда примерно с 1756 года Елизавета стала болеть и многие боялись, что она умрет. Екатерина установила связи с английским послом Чарльзом Уильямсом. В письме от 12 августа 1756 года великая княгиня подробно рассказывала послу, как она будет действовать в день и час смерти императрицы Елизаветы, когда Шуваловы попытаются возвести на престол Павла и устранить от власти ее с мужем.
Екатерина была убеждена, что ее час близится и Бог на ее стороне. Препятствие только в больной Елизавете, которая все никак не помрет. Об этом Екатерина извещает своего следующего после Салтыкова любовника, Станислава Августа Понятовского, будущего короля Польши, появившегося в России в 1755 году в качестве посланника польского двора.
Однако Елизавета поправилась. Суета, поднявшаяся в кругах "молодого двора" и в окружении Бестужева-Рюмина, насторожила императрицу, и до ее ушей дошли некоторые сведения об интригах против ее власти. Елизавета Петровна приказала начать расследование. Дебют Екатерины-заговорщицы оказался крайне неудачным: сговор Бестужева и Екатерины был раскрыт, и хотя следователям ничего не удалось раскопать о проектах старого канцлера и молодой предприимчивой дамы, дела обоих пошли как никогда плохо. На следствии Бестужев-Рюмин защищался хорошо и отверг все обвинения (тем более что улик против него не нашли). Тем не менее прежним доверием он уже не пользовался, и весной 1759 года Бестужева сослали в подмосковную деревню, откуда его вызволила только ставшая императрицей Екатерина II. Пострадали и другие люди, причастные к этому делу, которое явно квалифицировалось как заговор с целью захвата власти. Связанный с заговорщиками фельдмаршал Степан Апраксин умер на допросе в августе 1758 года, послы Понятовский (отец внебрачной дочери Екатерины - Анны, которая родилась 9 (20) декабря 1758 года и вскоре умерла от оспы) и сэр Чарльз Хенбюри Уильямс были высланы за границу, а близкий Понятовскому Иван Елагин - в Казанскую губернию. Петр Федорович, страшно испуганный происшедшим, окончательно отвернулся от жены, избегая ее, как чумную. И завел себе фаворитку - придворную даму жены, княжну Елизавету Воронцову.
"Бедная великая княгиня в отчаянии", "дела великой княгини плохи" - вот рефрен донесений иностранных дипломатов о Екатерине после падения Бестужева. Несколько месяцев она находилась в совершенной изоляции, фактически под домашним арестом. Наконец Елизавета смилостивилась - в мае 1758 года Екатерине позволили бывать в обществе. Опаснейшая угроза всему ее существованию миновала.
Тоска Екатерины постепенно стихает, скука незаметно улетучивается, и в 1760 году у 28-летней великой княгини появляется новый любовник - красавец, воин, сорвиголова отчаянной смелости: Григорий Григорьевич Орлов, артиллерийский капитан 25 лет, только что вернувшийся с войны в Пруссии, один из пяти братьев Орловых, известных своими подвигами на поле брани и успехами среди петербургских дам.
Орлов оказался подлинной находкой для Екатерины: за его широкой спиной можно было надежно спрятаться от невзгод жизни. Она обрела счастье в любви к нему - Орлов, настоящий рыцарь, мог за свою возлюбленную пойти в огонь и воду. Екатерина платила ему тем же. Летом 1761 года она забеременела от Орлова.
Но от своих честолюбивых планов не отказывалась. Свой лозунг "Я буду царствовать или погибну!" она не забыла, но терпеливо ждала своего часа…
И наконец, в 2 часа пополудни 25 декабря 1761 года (5 января 1762-го по новому стилю) императрица Елизавета Петровна умерла…
Ползли слухи о намерении императрицы воспользоваться правом самодержицы по собственному усмотрению распорядиться престолом и передать трон "мимо родителей" цесаревичу Павлу Петровичу. Но завещания императрица не оставила, и трон перешел к наследнику, который был провозглашен императором под именем Петра III. Однако правил новый император всего 186 дней.
Мнения историков по поводу правления Петра III расходятся. В последнее время возобладала тенденция не давать его правлению однозначно негативную оценку, которая безраздельно господствовала в официальной российской и затем в советской историографии. Сейчас этого императора стало модным представлять чуть ли не последовательным реформатором, продолжателем дела Петра I, мудрым и дальновидным правителем, который пользовался поддержкой дворянства за свой "Манифест о вольности дворянства" от 19 февраля 1762 года (его положения потом были подтверждены законодательным актом Екатерины II от 21 апреля 1785 года в известной "Жалованной грамоте дворянству") и народной любовью. Не случайно же народ пошел за Емельяном Пугачевым, который провозгласил себя "государем Петром Федоровичем". Все те "грехи", "проступки" и "преступления", которые вменяются ему в вину, берут начало от Екатерины II и призваны оправдать носивший характер дворцового переворота захват ею престола и отстранение от власти законного императора, а затем и его сына.
Но как бы то ни было, 28 июня 1762 года история государства Российского вновь сделала крутой вираж - в результате дворянского заговора под давлением своих офицеров Семеновский и Измайловский гвардейские полки присягнули "Императрице и Самодержице Всероссийской".
Никто не расскажет об этих событиях лучше той, кого называли "душой революции" - близкая подруга и доверенное лицо великой княгини Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, младшая сестра фаворитки Петра III, которой на момент известных событий 1762 года было всего 19 лет. На склоне лет, в 1805 году, она написала - на английском языке! - свои "Записки", где немало страниц посвятила истории переворота: "Я не щадила никаких усилий, чтобы одушевить, вдохновить и укрепить мнения, благоприятные осуществлению задуманной реформы. Самыми доверенными и близкими ко мне людьми были друзья и родственники князя Дашкова: Пасек, Бредихин - капитан Преображенского полка, майор Рославлев и его брат, гвардейский Измайловский капитан… Как скоро определилась и окрепла моя идея о средствах хорошо организованного заговора, я начала думать о результате, присоединяя к моему плану некоторых из тех лиц, которые своим влиянием и авторитетом могли дать вес нашему делу. Между ними был маршал Разумовский, начальник Измайловской гвардии, очень любимый своим корпусом… Однажды, навестив английского посланника, я услышала отзыв, что гвардейцы обнаруживают расположение к восстанию, в особенности за датскую войну. Я спросила Кейта, не возбуждают ли их высшие офицеры. Он сказал, что не думает: генералам и старшим военным чинам нет выгоды возражать против похода, в котором га ожидают отличия. Я воспользовалась этим обстоятельством и переговорила с некоторыми офицерами полка Разумовского, уже верившими в меня, - с двумя Рославлевыми и Ласунским, коротко известными маршалу. Все шло по моему желанию, и наш стратегический план увенчался полным успехом.
Другое лицо, бесконечно важное для успеха нашего дела, был Панин, воспитатель великого князя; в руках его были вся сила и влияние, соединенные с таким отличным постом. В продолжение весны я видела его у себя, и он навещал меня так часто, как только позволяли его придворные занятия. Я намекала ему насчет вероятности и последствий революции, которая могла бы дать нам лучшего правителя, и мимоходом старалась выпытать его собственное мнение. Он всегда охотно рассуждал об этих предметах и иногда высказывал любимую мечту - посадить на трон своего юного питомца, установив форму правления на основаниях шведской монархии…
Я также согласилась с ним, что императрица взойдет на престол не иначе, как с правом регента на время малолетства ее сына; но я не допускала его сомнений относительно второстепенных вопросов реформы. "Дайте совершиться, - сказала я, - и никто не заподозрит его в ином стремлении, как в настоятельной необходимости свергнуть зло с переменой настоящего правления". Тогда я назвала ему главных участников моего замысла - двух Рославлевых, Ласунского, Пасека, Бредихина, Баскакова, Гетрофа, князей Барятинского и Орловых.
Между иностранцами, искателями счастья в Петербурге, был один пьемонтец по имени Одарт, который по милости моего дяди служил адвокатом в коммерческой коллегии. Он был средних лет, человек болезненный, живой и острый, хорошо образованный и ловкий интриган, но по причине незнания русского языка, произведений и внутренних сообщений счел себя бесполезным на этом месте и желал занять какую-нибудь должность при императрице. С этой целью он просил моего ходатайства; я рекомендовала его государыне в качестве секретаря. Но так как переписка ее ограничивалась одними родственниками, она не хотела принять его, тем более что считала опасным поручать эту обязанность иностранцу. Впрочем, я выхлопотала ему при ней место смотрителя некоторых доходов, определенных Петром III.
Я заговорила об этой личности потому, что между ложными фактами, распространенными о революции, Одарта считали моим главным руководителем и советником. В одном из писем императрицы будет видно, что я познакомила его с ней; правда и то, что я ради его здоровья доставила ему случай находиться при графе Строганове, когда тот был изгнан императором на свою дачу. Но Одарт отнюдь не был моим поверенным, и я редко его видела, ни одного раза за три недели до переворота. Я была очень рада помочь ему, но никогда не спрашивала его совета. И я думаю, что он знал меня настолько, что не осмелился сделать тех предложений со стороны Панина, которые возвели на него некоторые французские писатели в своих бессмысленных брошюрах.
…Грозная тишина воцарилась до 27 июня, до того знаменитого дня, когда приливы надежды и страха, восторга и скорби волновали грудь каждого заговорщика. Когда я размышляю о событиях этого дня, о славной реформе, совершенной без плана, без достаточных средств, людьми различных и даже противоположных убеждений, подобно их характерам, а многие из них едва знали друг друга, не имели между собой ничего общего, за исключением одного желания, увенчанного случайным, но более полным успехом, чем можно было ожидать от самого строгого и глубоко обдуманного плана, - когда я размышляю о всем этом, нельзя не признать воли Провидения, руководившего нашими шаткими и слабыми стремлениями. Если бы участники искренне сознались, как много они обязаны случаю и удаче, они должны бы менее гордиться собственными заслугами. Что касается меня, я, положа руку на сердце, говорю, что, хотя мне принадлежала первая роль в этом перевороте - в низвержении неспособного монарха, вместе с тем я изумляюсь факту: ни исторические опыты, ни пламенное воображение восемнадцати веков не представляют примера такого события, какое осуществилось перед нами в несколько часов.
Но довольно об этом злосчастном государе, которого природа создала для самых низших рядов жизни, а судьба ошибкой вознесла на престол. Нельзя сказать, что он был совершенно порочен, но телесная слабость, недостаток воспитания и естественная склонность ко всему пошлому и грязному, если бы он продолжал царствовать, могли иметь для его народа не менее гибельные результаты, чем самый необузданный порок.
После нашего обеда и отъезда Петра III в Ропшу мы отправились в Петербург… Когда мы въехали в столицу, проходя по ней торжественной процессией, улицы и окна были усеяны зрителями, радостные приветствия оглашали воздух. Военная музыка и звон колоколов сливались с веселым говором толпы, бежавшей за поездом. Двери церквей были отворены настежь, и в глубине виднелись группы священников, стоявших за блистательными алтарями: религиозная церемония освятила народный восторг!
Как, однако, ни была поразительна сцена воодушевления вокруг меня, но она почти меркла перед моей собственной мыслью, полной энтузиазма. Я ехала возле императрицы, участвуя в благословениях революции, не запятнанной ни одной каплей крови. Вместе с тем об руку со мной была не только добрая монархиня, но и первый мой друг, которому я содействовала ценой жизни освободиться от гибельной неволи и взойти на престол возлюбленной Родины.
На следующий день Панин получил графское достоинство с пенсионом в пять тысяч рублей; князь Волконский и граф Разумовский - тот же пенсион, а прочие заговорщики первого класса - по шести сот крестьян на каждого и по две тысячи рублей - или вместо крестьян - двадцать четыре тысячи рублей. Я удивилась, встретив свое имя в этом списке, но решила отказаться от всякого подарка. За это бескорыстие меня упрекали все участники революции. Мои друзья, впрочем, скоро заговорили другим тоном. Наконец, чтобы остановить всякие сплетни и не оскорбить государыню, я расписалась в бесчестии. Составив счет всем долгам моего мужа, я нашла, что сумма их равняется почти двадцати четырем тысячам рублям, и потому перенесла на его кредиторов права получить эти деньги из дворцовой казны".