…..Князь Долгорукий приехал сюда два дня назад, но скрывает свое имя и выдает себя за купца… Граф Орлов назначил английских представителей. Шестнадцать из них ужинают здесь сегодня. Я уже писал ранее, что французы не будут противодействовать русскому флоту… Появление русских судов будет здесь самым выдающимся событием всех времен, и если цель будет достигнута, это предприятие будет расценено как величайшее из всех, когда-либо затеянных… Они могут покорить Дарданеллы".
Алексей Орлов, которому надлежало принять командование, попросил сэра Джона Дика, британского посланника в Ливорно, обеспечить его провизией в ожидании прибытия второй эскадры под командованием Элфинстона. Манн пишет:
"Флоренция, 24 марта 1770 г.
Российский флот подвергался многим опасностям… Переход действительно был слишком длинным, и обычно встречающиеся на таком пути препятствия были слишком велики для их неопытности, ноя все-таки полагаю, что они могут доставить противнику сильное беспокойство. У них есть войска для высадки и оружие для раздачи жителям Морей и Греции, которые исповедуют ту же религию. План грандиозен и должен быть далее воплощен во взаимодействии с их огромной армией, под командованием Румянцева. Вы скажете, что обходной путь был ужасно длинным. Новость об экспедиции возбуждает у всех любопытство увидеть ее результаты. Дивизия Элфинстона, которая должна следовать за ней, как я предполагаю, направлена к архипелагу и может значительно увеличить испуг Константинополя, где народ начинает роптать против Франции - зачинщицы этой войны… Однако герцог Шуазёль должен быть встревожен дилеммой, перед которой он сам себя поставил - или потерять французское влияние на турков, оставив их без помощи, или развязать всеобщую (по всей вероятности) войну, помогая им".
Мореей тогда назывался современный Пелопоннес, куда русские эскадры шли на помощь восставшим жителям - майнотам; архипелаг - это Эгейские острова. Петр Александрович Румянцев был командующим сухопутными войсками на Дунае, угрожавшими Турции с российских земель, граничащих с ней с севера. Таким образом, план состоял в том, чтобы отвлечь турецкий флот и значительные военные силы от участия в Дунайской кампании. Корабль, на котором был Орлов, покинул Ливорно 12 апреля. В пятницу, 13 апреля, Элфинстон вышел из Спитхеда и присоединился к эскадре Орлова 5 июня. В Арголидском заливе Орлова ожидала эскадра под командованием адмирала Спиридова, и здесь он принял общее командование над обеими эскадрами. 22 июня российский флот все еще был в Арголиде в ожидании попутного ветра, но приблизительно 29 июня прибыли к острову Парос, откуда Орлов выслал помеченное этой датой письмо. Оно было адресовано сэру Джону Дику и в нем упоминалось, что на следующий день они должны были отправиться к острову Скиос, где, согласно их сведениям, находился турецкий флот.
И действительно, там, за островом, в проливе между ним и городком Чесме, расположенном на турецком побережье Малой Азии, 5–7 июля 1770 года и произошло самое славное морское сражение в истории России. В тот же день войска Румянцева одержали победу в битве при реке Ларге, в которой войска крымского хана Каплан-Гирея потеряли 1 тыс. чел., русские - 90 чел. После поражения при Ларге союзник турецкого султана - крымский хан - фактически прекратил активные действия до конца кампании, позднее по мирному договору Крымское ханство формально обрело независимость под протекторатом России, а позднее и вовсе вошло в состав Российской империи.
О победе русского флота Манн написал Уолполу:
"Флоренция, 21 августа 1770 г.
…до нас дошли сведения, что 5 июля последовало чрезвычайно кровопролитное сражение, которое 6 июля закончилось полным разгромом турецкого флота. Это - суть отчета, который я получил позавчера через Рим с Мальты, а на этот остров письмо было доставлено английским капитаном на российской службе, который участвовал в событиях и зашел в этот порт… Адмирал Спиридов сделал распоряжения для начала атаки, его корабль ("Св. Евстафий") возглавил эскадру и подошел так близко к кораблю Рассы, что его люди сорвали турецкий штандарт и представши его совершенно изорванным своему адмиралу, а остальные в это время забросали корабль гранатами с зажигательной смесью, так что его целиком объяло пламя. Но вдруг - о ужас! Этот подвиг, подобно Самсонову, принес погибель и им, так как, рассказывают, ящики с углем, падавшие с турецкого судна на русский корабль, подожгли его, вскоре он весь был охвачен огнем, и только адмирал Спиридов, граф Орлов и еще 24 русских смогли спастись. Экипаж его был довольно многочисленным, и говорят, что на борту было около 500 000 рублей. Через полчаса турецкий корабль разделил судьбу русского. На следующий день русские возобновили атаку, и говорят, что своими бомбами и огнем корабли уничтожили весь турецкий флот, кроме одного большого 70-пушечного корабля и многих малых суденышек, брошенных своими командами и попавших в руки победителей. Если все это правда, то это определенно самое кровопролитное и самое решительное морское сражение, которое когда-либо происходило".
Турецкий флот сгорел за исключением одного 66-пушечного линейного корабля "Родос" и 5 галер, которые стали добычей русской эскадры. Турки потеряли в Чесменском бою 10 тыс. чел. Русские - 11 чел. убитыми.
После победы при Чесме российский флот занял господствующее положение в Эгейском море. Он блокировал Дарданеллы, совершал диверсии на турецком побережье, уничтожал транспорты на морских сообщениях Турции. Более масштабная цель - подъем восстания среди христианского населения Морей - не удалась. Это произошло во многом из-за недостаточного знания в Петербурге местных условий. Оказалось - у повстанцев нет оружия, отсутствуют дисциплина, твердость, боевой опыт, сплоченность и т. д. Русские же десанты не имели достаточно сил для выполнения такой задачи. Первоначальные цели экспедиции - создание независимых христианских государств на Балканском полуострове и прорыв флота к Константинополю - тоже достигнуты не были. Однако Османская империя полностью лишилась контроля над Эгейским морем в ходе боевых действий и ее флот не мог действовать активно в течение всей войны. Блокада Дарданелл сильно подорвала экономические возможности Османской империи, и население Стамбула испытывало трудности в снабжении в течение всей войны. Активные действия русского флота на берегах Эгейского моря отвлекали значительные силы турецкой армии и вынуждали ее снимать часть войск с главного Дунайского театра военных действий. Действия отдельных групп кораблей русского архипелагского флота в Египте, Ливане и по берегам Эгейского моря пробудили сильные национальные чувства в народах окраин Османской империи, что в дальнейшем сильно способствовало их дальнейшему национальному возрождению.
Зачем же понадобилось так подробно останавливаться на этой славной странице из русской истории при повествовании о графе Сен-Жермене? Английская исследовательница Джин Овертон Фуллер выдвинула очень интересное предположение о том, почему граф получил патент русского генерала. Она предположила, что граф Сен-Жермен участвовал в сражении при Чесме, находясь вместе с Алексеем Орловым на флагманском корабле "Св. Евстафий", который в ходе сражения загорелся и взорвался. Этим, по ее мнению, и объясняется засвидетельствованное бароном Гляйхеном дружеское расположение и уважение, выказанное "гордым и наглым" Орловым графу Сен-Жермену - своему боевому соратнику. Впрочем, Овертон Фуллер зашла в своих предположениях еще дальше, утверждая, что в планах Екатерины Великой в турецкой кампании Сен-Жермену отводилась некая особая политическая роль, связанная с его настоящим именем и происхождением, тайна которых была ей им открыта.
Но об этом в следующей главе.
Глава 13
Мемуарист из Ансбаха и встреча с Алексеем Орловым в Нюрнберге
Пребывание Сен-Жермена документально зафиксировано в 1774 году (и несколько месяцев или даже лет до этого) в Ансбахе, или Анспахе, маленьком княжестве во Франконии, в настоящее время являющейся частью Баварии. Это свидетельство запечатлело перо Фрайхера Райнхарда Гемминген-Гуттенберга из Бонфельда, родившегося в 1739 году, который в течение трех лет служил министром при маркграфе Карле Александре фон Ансбах и Байройт. За перо он взялся поздно, и возможно, никогда бы ничего не написал вовсе, если бы не опубликованные в 1811–1812 годах воспоминания фон Гляйхена, прочитанные им, вероятно, из любопытства, поскольку фон Гляйхен был на службе у предыдущего маркграфа Байройта, который в 1769 году был объединен с Ансбахом под управлением его собственного маркграфа. Фон Гляйхен не мог ничего знать о времени пребывания Сен-Жермена в Ансбахе из первых рук, и именно неточности его воображения подтолкнули Геммингена-Гуттенберга записать в виде мемуаров все, что он, будучи непосредственным свидетелем, мог вспомнить. Его изложение производит впечатление честного рассказа, наилучшим образом соответствующего воспоминаниям и пониманию пишущего, хотя надо сказать, что местами автор несколько поверхностен. Приходится делать скидку на то, что автору трудно рассказывать о специальных предметах, в которых он не разбирается.
Для удобства изложения разделим свидетельство на две части, так как затронутые в нем темы кардинально отличаются.
"Этот необыкновенный человек, который в свое время породил столько незаслуженных сенсаций, несколько лет прожил в княжестве Ансбах, и при этом никто не имел ни малейшего понятия о том, что он и был тем таинственным авантюристом, о котором люди распространяли такие необычайные истории.
В 1774 г. покойный маркграф Бранденбургский Карл Александр узнал, что в одном из городов княжества - Швабахе - жил, очень скромно и уединенно, хотя и участвуя во многих добровольных работах, какой-то иностранец, выдававший себя за российского офицера. Война, шедшая в то время между Россией и Турцией, и присутствие российского флота в архипелаге вызвали предположение, что российское правительство направило во Франконию своего доверенного человека, который мог бы работать в условиях отсутствия перехвата корреспонденции, которому она подвергалась при пересечении Италии. Князь, сколь мудрый, столь и гуманный, отдал распоряжение, чтобы полиция просто держала его под пристальным наблюдением, пока он будет вести себя спокойно и не будет давать оснований для ее вмешательства.
Некоторое время спустя служитель реформистской церкви Швабаха, господин Дежан, сообщил нам, что этот иностранец, который с самого своего приезда в княжество всегда обращался за советом к нему и к покойному ныне городскому советнику Гмайнеру хотел бы, если можно, не афишируя этого, встретиться с маркграфом, чтобы поблагодарить за его либеральное покровительство. Это желание было удовлетворено, и маркграф встретился с ним впервые зимним вечером в квартире известной актрисы Клерон, тогда [удалившейся на покой] и жившей в Ансбахе.
Иностранец оказался человеком среднего роста, скорее худощавым, выглядел он лет на 60–70, его седые волосы скрывал парик, он был похож на обычного пожилого итальянца. Одет он был очень просто; внешность его не представляла ничего необычного.
После того как он на французском языке, акцент которого выдавал итальянца, поблагодарил маркграфа за позволение спокойно оставаться в его землях, иностранец произнес несколько комплиментов правлению маркграфа, рассказал о собственных многочисленных путешествиях и закончил словами, что в качестве выражения своей благодарности хотел бы доверить ему некоторые секреты, которые будут способствовать его счастью и благоденствию его княжества. Естественно, такое заявление привлекло внимание, которое достигло пика, когда он продемонстрировал несколько очень красивых камней, которые могли быть алмазами и которые, если он говорил правду, имели огромную ценность.
Маркгаф пригласил его поехать вместе с ним весной в Трисдорф, его летнюю резиденцию, и граф Цароги - имя, под которым он приехал - принял его приглашение при условии, что ему позволят жить там, как ему хочется, и что при этом никто не будет обращать на него внимания.
В Трисдорфе его комната была на первом этаже, там же находилась и квартира мадемуазель Клерон. Маркграф и его жена жили в Фалъконри. Слугу графа не было, пищу, по возможности, максимально простую, он принимал в одиночестве в собственной комнате, которую вообще редко покидал. Его потребности были сведены к самому минимуму. У него не было собственного круга общения, вечера он проводил с маркграфом, мадемуазель Клерон и несколькими друзьями, которых приглашал маркграф. Его так и не смогли уговорить питаться за княжеским столом, и он встречался с супругой маркграфа лишь несколько раз, хотя она и стремилась познакомиться с этим странным человеком.
Речи его всегда были очень интересными и показывали обширные знания света и людей, но иногда он произносил таинственные слова, и когда кто-то пытался узнать больше, замолкал или менял тему разговора. Он любил говорить о своем детстве и о матери, которую всегда упоминал с большим чувством. Если верить его словам, воспитывался он как князь.
Он говорил откровенно, но никогда не был нелюбезен. Написать, как сделал барон фон Гляйхен, что он вел себя как избалованный фаворит и обращался с маркграфом как со школьником, было бы неправдой и не соответствовало бы его характеру. Маркграф, как ни мало он подчеркивал свое достоинство в кругу семьи, был князем и требовал уважения, на которое ему давали право его рождение, положение и моральные качества. Он никогда не позволил бы какому-то иностранцу отдавать себе приказы или управлять собой.
Однажды Цароги показал маркграфу письмо, полученное им от графа Алексея Орлова, возвращавшегося из Италии; оно содержало настоятельное приглашение встретиться с ним в Нюрнберге, через который лежал его обратный путь. Он предложил маркграфу использовать эту возможность, чтобы встретиться с героем Чесменской битвы. Так и было сделано, и автор сопровождал их обоих в Нюрнберг, куда Орлов к тому времени уже прибыл.
Орлов встретил с раскрытыми объятиями Цароги, который впервые надел форму российского генерала, обнял его и назвал "саго padre, саго amico" ("дорогой отец", "дорогой друг"), и тому подобное. Он принял маркграфа с необычайной любезностью и поблагодарил за покровительство по отношению к его другу. Этот случай породил замечание, приписываемое бароном фон Гляйхеном графу Григорию Орлову (которого маркграф никогда не встречал), что следует предположить, что Цароги сыграл огромную роль в революции 1762 г. в России.
В полдень мы все сели за стол в качестве гостей графа Орлова. Беседа была чрезвычайно интересной и частично затрагивала военную кампанию на архипелаге, но большей частью касалась полезных открытий. Среди прочего Орлов показал маркграфу кусок негорючего дерева, который, когда к нему подносят огонь, никогда не загорается и не превращается в золу, а набухает, как губка, и затем распадается в тонкий пепел.
После того как стол был убран, Орлов отвел Цароги в соседнюю комнату, где они оставались вдвоем довольно значительное время. Автор, которому случилось стоять у окна, за которым был виден экипаж графа Орлова, заметил, как один из слуг графа открыл дверь кареты и достал из-под сиденья красную кожаную сумку, которую отнес в комнату, где находились граф Орлов и Цароги.
Вскоре после этого мы откланялись. В экипаже на обратном пути Цароги достал из кармана венецианские цехины и машинально начал играть с ними. Имея привычку пристально за ним наблюдать, я могу с уверенностью сказать, что раньше у него денег не было.
Он передал маркграфине от имени графа Орлова красивую серебряную медаль, которая была выбита в память победы в Чесменской баталии. Когда мы вернулись, он впервые показал нам свой патент российского генерала, с большой печатью, и признался маркграфу, что имя Цароги было заимствованным, или анаграмматическим, и что на самом деле он был Ракоци, единственным представителем этого рода и прямым потомком принца-изгнанника, некогда управлявшего Зибенбюргеном времен императора Леопольда.
Все это вместе только увеличило наше любопытство, которое, однако, чуть позже было удовлетворено не очень приятным образом.
В 1775 г. маркграф приехал в Италию в сопровождении автора. В Италии нам стало известно, что последний из рода Ракоци, который проживал там в течение некоторого времени, уже давно скончался, и род этот угас. В Ливорно английский консул сэр Джон Дик сказал нам, что неизвестный был не кто иной, как граф Сен-Жермен, и что именно в Италии он встретился с князем Григорием Орловым и его братом, имея к тому горячее желание.