Только благодаря конспиративным мероприятиям народы мира и американский президент узнали о невиновности Горбачева в подготовке "заговора". Но, как стало скоро очевидно, не очень в это поверили.
Утром опять минимум информации по телевидению и отключенный телефон. Я понял, что час настал. Еще сутки отделяли меня от "Матросской тишины". Еще день и длинная предосенняя ночь.
Траурный этап развитого социализма
Встреча с Горбачевым
…Рой воспоминаний не позволяет забыться. Сознание яростно, до физической боли работает, выдавая из своих кладовых воспоминания. События чередой проходят передо мной, со всеми деталями, красками и нюансами. Я ясно вспоминаю мой первый день знакомства с Горбачевым - этим трагикомическим явлением нашей истории. Хорошо помню все, что связано с надеждой моей и миллионов людей на перемены в обществе. Все верили, что лучшей жизни можно добиться без межнациональных конфликтов и крови, без беженцев и нищеты, развала государства, распада армии, ожесточения и ненависти.
Я хорошо помню тот день, когда начался отсчет этой десятилетней работы с Горбачевым. И этот день вновь и вновь возникает передо мной. Все началось с телефонного звонка…
Снимаю трубку. Василий Петрович Попов, помощник главного редактора "Правды", коротко приветствуя, говорит:
- Виктор Григорьевич просит зайти.
Удивляюсь. Только что кончилась редколлегия. По материалам отдела замечаний не было. А говорить по душам Афанасьев не любил с тех пор, как стал главным редактором газеты. Здесь что-то иное. Да и по времени необычно. До трех часов он мало кого принимает вообще. В эти часы пишет свои книги, стоя за пюпитром, так как после травмы, полученной при катании на водных лыжах, и сидеть-то как следует не может - все время в корсете. Только стоит, быстро набрасывая страницу за страницей своим крупным почерком.
И вот теперь этот неурочный звонок и приглашение. Спускаюсь на четвертый этаж. Здесь, недалеко от лифта, уже многие десятилетия размещается кабинет главного редактора "Правды". Сюда два десятилетия назад пришел и я, студент четвертого курса экономического факультета Тимирязевки. Меня разыскали тогда кадровики, роясь в газетах-многотиражках. В "Тимирязевце" - так называлась студенческая газета - я возглавлял молодежный отдел, а это большая часть материалов многотиражки. Много писал сам, ездил по хозяйствам, где учились выпускники академии, рассказывал об их работе. Публиковался и в центральных газетах и журналах, других изданиях. В общем все время, что оставалось от занятий, отдавал делу, в которое был страшно влюблен.
И когда предложили сотрудничать в "Правде", воспринял это с благодарностью, большим трепетом и некоторой опаской - смогу ли? Но условие поставил сразу - пока не защищу диплом, перейти на штатную работу не смогу. Впрочем, это совпало и с намерениями газеты. Им нужен был дипломированный специалист, умеющий писать.
И вот осенью 60-го года я пришел в "Правду" для беседы с главным редактором в тот самый кабинет, куда сейчас меня приглашал В. Г. Афанасьев. Тогда в нем был П. А. Сатюков. Приема пришлось ждать долго. Главного редактора не было, он работал в ЦК партии, где-то "сидел с Хрущевым над документами", объяснили мне. Лишь в первом часу ночи Павел Алексеевич Сатюков появился и вскоре пригласил зайти. Он изредка поглядывал на меня, задавая вопросы, которые больше относились к политике, чем к сельскому хозяйству и работе. Полистал мои публикации и коротко сказал;
- Знаю, что вы хотите обязательно завершить учебу, и одобряю это. Давайте мы зачислим вас литсотрудником в сельхозотдел, и вечерами, когда сможете, приходите в "Правду", вживайтесь.
Так начался мой путь в журналистику и большую политику.
…И вот я вновь вхожу в кабинет главного редактора, в котором мало что изменилось за долгие годы. Афанасьев стоит за своим пюпитром, на столе рядом стопка исписанных листов, он поднимает голову и говорит:
- Звонил Горбачев, просит, чтобы я отпустил тебя к нему помощником. Ты что, его знаешь?
Я с удивлением смотрю на Афанасьева:
- Нет, - отвечаю, - даже вблизи не видел, какой он - не знаю.
Афанасьев смотрит недоверчиво, ему непонятно, как это может быть.
- Наверное, на Ставрополье встречались, - предположил он.
- Да нет, в Ставрополе не был, а в Минводах, где приходилось отдыхать, встречать не довелось.
- Ну, все равно, - он морщит лоб, откидывает назад длинные седеющие волосы и решительно продолжает:
- Я сказал - не отпущу. С кем я останусь? Это уже какого человека выдергивают, скоро в "Правде" работать будет некому. Ты-то это понимаешь?
Он начинает перечислять фамилии журналистов, ушедших на повышение в другие газеты и журналы, на партийную работу.
- В общем, имей в виду, я тебя не отпускаю и, если надо, буду жаловаться.
Он подбирает имя, на кого бы сослаться. М. В. Зимянин не подходит - всего лишь секретарь ЦК, сказать Л. И. Брежневу - так я не поверю, да он и сам понимает, что это несерьезно, учитывая болезненное состояние Леонида Ильича, о чем знал каждый правдист.
- Суслову, - вдруг выговаривает он, хотя я знаю, что с ним у Афанасьева никаких контактов не было, - или Кириленко, - для убедительности добавляет он и умолкает.
Я удивлен. Смотрю на Афанасьева и обдумываю сказанное. Горбачева я не знаю. Курортных секретарей - этих баловней судьбы - вообще не перевариваю. Знаю, что большинство из них приблатненные. Крутятся вокруг отдыхающего начальства и пользуются его благосклонностью. "Правду" люблю, журналистскую работу особенно, и идти в контору, как среди правдистов называли ЦК, не хочется. Я-то знаю, что это за адова работа помощника. Его больше всех нагружают работой, сильнее всех ругают, считая своей собственностью.
- Ты позвони Лущикову, это его помощник, и скажи, о чем договорились, - завершает разговор Афанасьев.
Он не продолжает, и я не пойму, что мне сказать. На всякий случай никуда не звоню и жду - может быть, вопрос отпадет сам собой. Однако не тут-то было.
Через несколько дней Лущиков звонит сам. Мы знакомы, хотя и не очень близко, но встречаться с ним мне приходилось. Иногда он, будучи еще помощником секретаря ЦК Ф. Д. Кулакова, звонил и просил, чтобы "Правда" по каким-то вопросам опубликовала статьи.
Анатолий Павлович вежливо здоровается, спрашивает, как идут дела, впрочем, ответ его не очень-то интересует. Он говорит, что у Горбачева был разговор с Афанасьевым о новом моем назначении, но тот отказывается отпустить. А что думаю я? Для меня ответ готов давно, он апробирован опытом многих партийных работников. И потому отвечаю: меня работа в газете устраивает, и менять ее не собираюсь, но если ЦК решит иначе, то мне трудно на чем-то настаивать. Лущиков молчит.
- Ну хорошо, - заключает он и прощается.
Восточные мудрецы правы: начальство не страшно.
Страшно, если оно тебя заметит.
Через несколько дней меня приглашают к Горбачеву. Старая площадь. Центральный Комитет КПСС. Подъезд № 6, восьмой этаж. Ждать мне не пришлось, и я захожу в небольшой кабинет секретаря ЦК с низкими потолками, жалюзи на окнах, каким-то невкусным искусственным воздухом. Запах синтетики пронизывает все помещение.
Навстречу мне поднимается человек среднего роста, с благообразным лицом, полными губами, карими, с каким-то внутренним блеском глазами. Однако от шевелюры, видимо некогда пышной, остался седоватый венчик, обнажилось несколько багровых родимых пятен, брызнутых на лоб и стекающих к бровям. Больше ничего примечательного в его внешности не запомнилось.
Впрочем, кое-что еще осталось в памяти. Одет он с претензией на шик. Коричневых тонов костюм, сшитый хорошим мастером, импортная и, видимо, весьма дорогая кремовая сорочка, в тон коричневые галстук и полуботинки. Впечатление, что все сшито только вчера и еще не успело помяться.
Он протягивает, как награду, мягкую и безвольную руку, обходит меня.
- Мы, кажется… - начинает Горбачев, но я продолжаю:
- Не встречались, - снимая его сомнение.
Присаживаемся в кресла. Разговор носит общий характер, касающийся вопросов сельского хозяйства. Затем, как уже решенное, Михаил Сергеевич обсуждает, что он ждет от меня, какие вопросы надо вести. Я молчу, не зная, то ли Афанасьев сломался и дал согласие, то ли спрашивать его, а равно и меня просто не собираются. Во всяком случае, хочу зафиксировать некоторые свои желания. Я говорю, что по совместительству преподаю на Высших экономических курсах при Госплане и не хотел бы этого бросать, да и в издательстве у меня готовится книга, в работе ряд статей.
- Это хорошо, - соглашается он. - Это будет помогать делу.
Знал бы я тогда, что этого одобрения хватит всего на месяц и потом его ревнивые чувства никогда не позволят мне писать и тем более вести преподавательскую работу. Впрочем совместительство категорически не одобрялось в ЦК. Считалось, что все силы должны быть отданы одному делу, одной страсти.
Я уходил обескураженный, так и не дав согласия на работу. Вечером Афанасьев стеснительно сказал, что на него надавили, а утром на редколлегии произнес пламенную речь, что "Правду" растаскивают и что все это он так оставить не может. Но к кому он собирается апеллировать, уже не говорил. Во всяком случае, с Зимяниным он, видимо, советовался, но многоопытный Михаил Васильевич рекомендовал ему "не задираться" и понять, что кадрами делится не только "Правда", но и в "Правду" направляют людей, поработавших в ЦК.
Так завершился период моей работы в газете. Я всегда жалел об этом и надеялся, что когда-то положение изменится и я смогу вернуться в журналистику, причем вернуться в любом качестве, ибо творческую обстановку в "Правде" нельзя было сравнить ни с какой иной работой. Впереди открывалось нечто неизвестное.
Но ни тогда, ни позже не думал, что будет так трудно жить в новой для меня среде со своими традиционными правилами, которые нарушать было невозможно. Единственное, что я осознавал в полном объеме, так это то, что впереди будут бури и бешеная борьба. Об этом свидетельствовала сама обстановка, та атмосфера недовольства, которая сгустилась в обществе, и очевидно, что гроза должна была сопровождаться дождем, если не ливнем. Можно ли будет уцелеть и с пользой для дела работать в этом потоке страстей?
Экономика на грани развала
…Проходит день, и наступает ночь. И мои мысли вертятся вокруг волшебных сновидений. Мне кажется, что это все сон и я скоро проснусь в своей постели дома и ужаснусь привидевшемуся кошмару. Я даже пытаюсь потрогать стену и железную стойку нар. Но нет никакого волшебства, как нет и преступления. Я лежу с открытыми невидящими глазами, а события мелькают в памяти, как кадры фильма.
…В мае 1981 года я начал ходить на новое место работы к девяти утра, а чаще и раньше. Поднимаюсь на восьмой этаж в маленькую с затхлым воздухом комнату, от пола до потолка обклеенную синтетикой. В эти теплые майские дни кондиционер гонит тяжелый воздух, как будто сотни людей уже дышали им и вот, наконец, кое-что досталось и мне. Я открываю четвертинку окна, хотя это и не рекомендуется, и берусь за бумаги. Надо влезть в детали сельскохозяйственного производства, в то, что мной порядочно подзабыто, поскольку я занимался вопросами экономики и политики, довольно удаленными от собственно сельскохозяйственного производства.
Теперь передо мной лежат таблицы со структурой посевных площадей различных культур, балансы кормов и многое другое, чем правильнее было бы заниматься в Министерстве сельского хозяйства, а еще лучше в его органах на местах. Но сельхозотдел ЦК - огромный аппарат, насчитывавший в своих рядах десятки агрономов, зоотехников, агрохимиков, экономистов, инженеров и других специалистов, которые сами долго работали в хозяйствах, а теперь давали советы крестьянам.
Возглавлял отдел В. А. Карлов, человек умудренный, битый и "ссылавшийся" в прошлом в Узбекистан, правда, вторым секретарем ЦК. Теперь он возглавляет этот маховик в ЦК КПСС и в значительной мере определяет аграрную политику на селе. Подвластный ему аппарат диктует все повороты и зигзаги в развитии сельского хозяйства, подбирает руководящие кадры во все земельные органы в центре и на местах, руководителей сельхозотделов в партийных структурах республик, краев и областей.
И я незаметно втягиваюсь в работу этой махины, увлеченный ее интересами, и несусь в фарватере решений, выпестованных за десятилетия существования ее структуры и кадров. Словно мелкая песчинка, скольжу за лавиной, пытаюсь сопротивляться, чтобы она не смяла и не уничтожила меня.
1981 год. Засуха, тяжелейшие последствия которой еще будут долго аукаться для наших людей. Она добила экономику села, да и всей страны, опустошила казну.
В Политбюро, Секретариате ЦК, Совете Министров СССР напряженная обстановка: изыскиваются средства для закупки зерна. А я покорно и не очень уверенно готовлю различные справки и документы. Контакта и взаимопонимания с Горбачевым пока нет. Он, как и многие другие, втянут аппаратом сельхозотдела в технологические тонкости сельскохозяйственного производства: возделывания культур, новых приемов вспашки, откорма скота, приготовления кормов, еще какие-то детали, которые мне кажутся несущественными. И здесь отсутствует взаимное понимание, по-моему, проскальзывает какое-то пренебрежительное отношение. У меня потому, что он копается в рационах свиней и кур, у него потому, что я считаю эту работу бесполезной тратой времени даже для себя, не говоря о члене Политбюро ЦК. Я видел другие причины неурядиц в развитии села.
Однажды в "Правде" меня пригласил Юрий Жуков, кандидат в члены ЦК, политический обозреватель газеты, на серьезный разговор о положении в сельском хозяйстве. Он получал много писем и спросил, почему остановился рост производства, почему люди уходят из села. Что нужно делать? Я согласился, что в деревне действительно работают не лучшим образом, нет должной заинтересованности у крестьян. Кроме того, не хватает почти всего, что нужно хлебопашцу, но главная причина не в сельском хозяйстве, а в состоянии экономики в целом, в экономической политике государства. Общество не заинтересовано в развитии производства, деньги, которые получает крестьянин, ему некуда деть. Он, например, не может купить или построить дом - не хватает стройматериалов. Селянин не в состоянии приобрести холодильник или надежно его использовать. Он продает хлеб, мясо и другие продукты себе в убыток, ибо такова политика цен.
Это суждение было подготовлено многими моими размышлениями и спорами. Один из них связан с публикацией в "Правде" письма Ф. Абрамова, известного писателя-деревенщика.
Посетив родные края в Пинежском районе Архангельской области, Ф. Абрамов не нашел ничего лучшего, как через печать "разделать" своих земляков за леность и тунеядство, безделье и равнодушие. Я настолько был шокирован этим письмом к землякам, что выступил на редколлегии с просьбой снять его и не позорить известного писателя. Говорил, что дело не в людях, что со времен Ломоносова они не стали хуже. Хуже сделали их мы, отчуждая землю, отстраняя от живого интереса. Автор писал, что рядом люди в Финляндии получают в два-три раза больший урожай, надаивают много больше молока, завалены мясом, а крестьянин-пинежец едет за колбасой в город. Все это так и не так. Создайте условия для работы и интерес такой же, как у финнов, и вы увидите, что архангельский мужик работает не хуже.
По тому времени мое заявление было довольно смелым. Меня многие поддержали на редколлегии, однако письмо опубликовали. Единственное, что сделал Афанасьев, - смягчил критику Абрамова в адрес своих земляков. Это потом вызвало волну скандальной переписки между писателем и "Правдой". Но дело было сделано. Все это меня сильно раздосадовало. Я увидел бездну непонимания многими руководителями истинного положения дел и тогда, посоветовавшись с товарищами, которые разделяли мои мысли, решил организовать серию публикаций, в которых со всей определенностью говорилось, что производственные отношения, наше дремучее представление об экономике загнали деревню в безысходность.
Эти статьи были злы, откровенны и многими замечены.
Положение в экономике осложнялось и тем, что люди перестали верить своим руководителям. Что же произошло в стране буквально за пять лет деятельности нового руководства, сменившего Н. С. Хрущева?
Приход Брежнева на политическую арену, отказ от многих неплодотворных идей его предшественника позволил уже в первые годы работы нового генсека сделать довольно серьезный рывок в развитии экономики страны, повышении благосостояния людей. Давно подмечено, что смена лидеров, приход новой команды в аппарат управления способствует оздоровлению обстановки.
Так случилось и в 1964 году, когда были опрокинуты многие догмы. В ЦК КПСС и Совете Министров СССР, а также на местах появились достаточно инициативные люди, которые хорошо понимали современное производство, были готовы к осуществлению реформ. Многие из них, кстати, и сегодня сохраняют ключевые посты в экономике.
Прежде чем та или иная идея бывает материализована, она проходит сложный путь обкатки в умах ученых и специалистов. Вот почему в команде Косыгина созрели идеи хозяйственной реформы перевода предприятий на хозрасчет и самоокупаемость. Это была удивительная пора новаторских решений в экономике и социальной жизни общества. Особенно в сельском хозяйстве. Я бы и сегодня назвал мартовский Пленум ЦК 1965 года одним из ключевых в подъеме сельского хозяйства, примером нового мышления в аграрной политике.
К сожалению, это была очень короткая пора своеобразного ренессанса. Буквально через несколько лет рост производства сначала замедлился, а потом и вовсе остановился. После событий в Чехословакии возобладали консервативные настроения. Выхолащивались идеи хозяйственной реформы.
Ради справедливости, разумеется, надо сказать, что застой и деградация производства были далеко не во всех регионах и не во всех отраслях. В эти же годы во многих областях быстро росло промышленное и сельскохозяйственное производство, активно велось жилищное и социально-бытовое строительство. Сооружался БАМ, новые атомные и гидроэлектростанции. По многим направлениям знаний наука добилась выдающихся результатов, развивалась культура, совершенствовалось образование. Как никогда стремительно росло производство в топливно-энергетических отраслях, добыче нефти и газа. К сожалению, развитие базовых отраслей не слишком улучшало показатели эффективности экономики.
Страна имела крайне запущенное финансовое хозяйство, значительная часть промышленных и строительно-монтажных организаций несли убытки. Техническое состояние парка машин было катастрофическим: более 40 процентов его имело степень износа свыше 50 процентов. Росла текучесть кадров, падала фондоотдача, в результате чего государство ежегодно теряло более чем на 1 миллиард рублей продукции. Царила бесхозяйственность и безответственность. В середине 80-х годов на промыслах ежегодно сжигалось в факелах и выбрасывалось в атмосферу свыше 13 миллиардов кубометров попутного газа. Росли объемы неустановленного отечественного и импортного оборудования, значительная часть которого уже потеряла всякие гарантии.