Но я решил пострадать на этом деле. Пусть каждый думает, как умеет. Мне реклама не нужна. Корреспондентов я не обидел. Я скрыл их фамилии. Но я не могу и не имею права держать в своем письменном столе такой исключительный материал.
<…> Здесь, так сказать, дыхание нашей жизни.
Дыхание тех людей, которых мы, писатели, стараемся изобразить в так называемых "художественных" произведениях.
Здесь, в этой книге, собраны самые различные письма и страсти.
Здесь, в этой книге, можно видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивное добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую неграмотность.
У меня не было, конечно, ни малейшего желания поиздеваться над неграмотностью моих читателей. Я не ради смеха собрал эту книгу. Я эту книгу собрал для того, чтобы показать подлинную и неприкрытую жизнь, подлинных живых людей с их желаниями, вкусом, мыслями.
<…> В заключение я должен сказать, что книгу эту собрать было чертовски тяжело. Из груды скучных и тупых писем я отобрал те, которые показались мне наиболее характерными. По этой причине в книге имеется мое лицо, мои мысли и мои желания. Книга сделана как роман.
<…> Во всех напечатанных письмах я частью убрал настоящие фамилии, частью заменил новыми для того, чтобы не кинуть тени на живых героев. Что касается самих писем, то некоторые письма мне пришлось несколько сократить, чтобы читатель и покупатель не задремал на них. Все остальные остались нетронутыми. И подлинники хранятся у меня.
Я выпускаю эту книгу с некоторой грустью и беспокойством.
Я жалею, что ее выпускаю. Я предпочел бы прочесть такую книгу, собранную другим писателем.
Мих. Зощенко.
Апрель 1929".
По свидетельству Цезаря Вольпе, эта книга Зощенко не имела большого успеха при своем появлении, а профессиональная литературная среда, писатели и критики, "приняли ее с каким-то недоумением". И сам Вольпе сказал о ней, хоть и умно, емко, но весьма кратко. Понятно, что он не прошел мимо комментария Зощенко к одному из писем под названием "Стихи о Ленине":
"Пролетарская революция подняла целый и громадный класс новых и неописуемых людей. Эти люди до революции жили как ходячие растения. А сейчас они - худо ли хорошо - умеют писать и даже сочинять стихи. И в этом - самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи". И сделал свой вполне логичный вывод: "В этих письмах Зощенко слышит голос новых людей, пришедших к культуре благодаря революции".
Однако закончил Вольпе эту свою маленькую главку о "Письмах к писателю" таким многозначительным суждением: "Очень важно, что Зощенко издал эту книгу в 1929 году. Она явилась итоговым документальным комментарием к тем двум линиям его творчества, в которых он сконструировал свой, "зощенковский мир". Она показывала тот реальный мир, который стоял за зощенковскими сатирическими произведениями". Иначе говоря, лишала возможности ненавистников Зощенко обвинять его в клевете…
Впоследствии, через шестьдесят лет, в эпоху "гласности", литературоведы, писавшие об этой книге Зощенко, также искали и находили причины, побудившие его издать "Письма к писателю". И совершенно справедливо указывалось при этом, что 1929 год был "годом великого перелома" (как назвал его Сталин) во всех сферах жизни, не только в деревне, где развернулась беспощадная "ликвидация кулачества, как класса, на основе сплошной коллективизации".
Однако задуманы "Письма к писателю" были гораздо раньше - еще в начале 1927 года (а может, и того ранее). Необычайно острая интуиция Зощенко опережала наступавшие в стране события.
А в 1927 году, к лету, вышло в свет первое издание "Сентиментальных повестей", на которое тотчас отреагировал официальный орган ЦИК газета "Известия" хлесткой статьей "Обывательский набат". Критика Зощенко усиливалась. В 1929 году, в сентябре, он писал Слонимскому: "Чертовски ругают. <…> Невозможно объясниться. <…> Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Я долго не понимал, в чем дело. <…> Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором. Не могу же я к каждому рассказу прилагать учебник словесности. <…> В общем худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чем-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом".
И сейчас можно сказать, что "Письма к писателю" были последним набатом самого Зощенко, пытавшегося докричаться до современников, чтобы они открыто взглянули на себя, на свою действительную жизнь, на то, что с ними происходит… Но ничего уже нельзя было поправить. Как уверенно заявлялось еще в статье "Известий", где героев Зощенко полностью отождествляли с ним самим, их "обывательский набат… в наши дни самоотверженной героической борьбы масс не только не страшен, но и просто никуда не доносится и никакой тревоги не будит".
Ничего не изменив в общественном сознании, "Письма к писателю" выполнили все-таки в судьбе самого Зощенко функцию вовремя подостланной соломки. Вот что было сказано об этой книге в докладе, специально посвященном обсуждению творчества Зощенко в январе 1930 года в ФОСП - Федерации объединений советских писателей:
"<…> Зощенко, как всякий популярный писатель, получает массу писем. И вот он решает ответить всем своим корреспондентам. Когда такой писатель выступает по такому поводу - это довольно крупное общественное явление и к нему необходимо присмотреться. <…> Но случилось так, что эта примечательная книга была встречена очень странно. Критика, благожелательно настроенная к Зощенко, конфузливо отмалчивалась, критика враждебная, - резко и вульгарно напала на эту книжку. Мне кажется, что как тем, так и другим совершенно нет оснований ни стыдиться за Зощенко, ни осуждать его книгу. Эта книга, прежде всего, означает решительный перелом Зощенко в нашу сторону. Значит ли это, что после "Писем к писателю" Зощенко стал пролетарским писателем? Совсем нет, это значит только, что он приблизился к нам в большей степени, чем это было раньше".
Доклад назывался "Чей писатель - Михаил Зощенко?", а выступил с этим докладом двадцатичетырехлетний Михаил Чумандрин, который пять лет назад начал работать прессовщиком на заводе "Красный гвоздильщик", редактировал заводскую многотиражку, затем стал одним из руководителей Ленинградской ассоциации пролетарских писателей.
В том же 1930 году, осенью, на книгу "Письма к писателю" откликнулся из Сорренто Максим Горький, написав Зощенко:
"<…> Это - хорошая книга, такие возможны только у нас и в наше время, когда писатель становится - как нигде и никогда - настоящим и близким человеком читателю. И хотя весьма часто это - погружение в чепуху, в сорье быта, но - на мой взгляд - это все же интереснейший процесс сближения с жизнью сего дня".
Имея в виду саму нашу отечественную историю, явственно высвечиваемую и на примере советской литературы, приведем выдержки из доклада Чумандрина, где запечатлелся истый дух тех лет и давался в конце концов ответ на поставленный по-прокурорски вопрос "Чей писатель - Михаил Зощенко?":
"<…>…мой доклад является первым из серии предположенных докладов такого типа.
<…> Дело в том, что наши критики занимаются исследованием творчества различных писателей, пишут монографии о Зозуле, Лидине и т. д. Завтра будут исследовать Туров или Лебедева-Кумача, - но в то же время начисто замалчивается Зощенко. <…> Зощенко является исключительно сильным и талантливым художником. Впрочем, этого и не нужно доказывать, так как вся критика идет далеко не по линии замалчивания его художественных достоинств. Нет, замалчивается общественная значимость этого большого писателя. <…>
Самое тяжелое обвинение, которое обычно предъявляется Зощенко, - это обвинение в том, что он - мещанский писатель.
Но что такое, собственно говоря, мещанский писатель? Я считаю (и полагаю, что я прав), что мещанский писатель - это писатель, который своим творчеством помогает консолидации мелкобуржуазных настроений в современной действительности, вместо их разоблачения.
В марксистской литературе с понятием "мещанство" связывается обычно понятие о мелкой буржуазии. Это легко установить, просмотрев соответствующие произведения, напр. Ленина и Плеханова. По мнению т. Ленина, мелкая буржуазия - это класс, обычно таящий в себе огромное количество пережитков прошлого, класс, который даже после установления диктатуры пролетариата все же в значительной мере воздействует на победивший класс. Бороться с мещанством в этих условиях - это означает бороться с мелкобуржуазной стихией, существующей вокруг рабочего класса.
Но бороться с мещанством можно по-разному и под разными классовыми знаменами.<…>
<…> Вот нас и интересует: каково же то знамя, под которым борется Зощенко?
Нам кажется, что ответить на этот вопрос нельзя, не разобрав творчества этого писателя. Меня в данном случае интересуют не столько его прославленные и широко популярные рассказы, сколько его повести и недавно вышедшая книжка, - плохо встреченная книжка - "Письма к писателю".
В предисловии к книге повестей "О чем пел соловей" Зощенко пишет: "Я хочу дать человека во всем его многообразии, во всей его неприглядной красе".
Это предисловие нас наводит с самого начала на некоторые опасения. Что значит человек во всей его неприглядной красе? С нашей точки зрения, просто человека на свете не существует. Есть человек определенного класса, определенной социальной прослойки, человек, который существует в определенном обществе, связан с другими людьми, находится с ними в определенном взаимодействии. И с этой стороны нам кажется, что Зощенко делает значительную ошибку с самого начала, когда начинает говорить о человеке вообще. <…>
Зощенко в своих книгах, направленных против мещанства, зачастую отождествляет мещанина с человеком нашей эпохи. Это не совсем точно. Вернее, совсем неточно. В эпоху огромных социальных сдвигов в нашей стране отождествлять "Героя нашего времени" с мещанином является совершенно неверным. Никогда еще мещанин и обыватель не играл в революции прогрессивной роли. С этой стороны отождествление мещанина и основного героя, определяющего лицо нашей эпохи, является политически неверным.
Каковы свойства мещанина в переживаемую эпоху? Нам кажется, что мещанин, - это, прежде всего, человек, который ухитряется стоять в стороне от всяких социальных потрясений. Делается какое-то большое дело, проводится огромная работа - но свойство мелкого буржуа, обывателя таково, что он не может пойти и активно проводить определенную линию. Он обязательно ищет себе хозяина, он должен пристроиться и плестись у этого хозяина в хвосте. Обывателю нет дела до того, что происходит. Проводится пятилетка, строятся колхозы. - "Отлично, пусть строятся, я здесь ни при чем, мое дело маленькое. Меня это все не касается, - что общего между мною и пятилетним планом?"
Вот какова психология мещанина.<…> Мещанин в своей пассивности, в своей неподвижности - это не человек, просто стоящий в стороне, ибо именно тем, что он стоит в стороне, тем, что он пассивен и неподвижен, - этим он противопоставляет себя всем нам и нашей работе.
Кроме того, мешанин, в силу своей связи с гнилыми традициями, в силу связи с косностью и болотом, - питает чуждые и враждебные нам настроения. Так, например, когда мы видим, что группа рабочих протестует против уплотнения рабочего дня, то несомненно, что здесь поработал обыватель, шкурник и мешанин. Когда создается ударная бригада и люди идут против нее, то ясно, что здесь поработал обыватель, мещанин, мелкий буржуа, собственник".
Эта обширная выдержка из доклада о творчестве писателя ярко характеризует всю основу и фон, на которых только и стало возможно в СССР рассуждать о литературе и вообще об искусстве. И о человеке - средоточии искусства - как о сугубо классовой (или "прослоечной") принадлежности.
Воистину, многострадальный XX век - не век электричества, авиации, не атомный, не космический век, как по-разному и многократно его нарекали, а - век идеологии и манипулирования сознанием целых масс людей, век тотальной психологической обработки целых народов - России, Италии, Германии, Китая…
Но вернемся непосредственно к Зощенко. Еще в начале доклада Чумандрин заявил: "Я намеренно взял только ряд последних произведений М. Зощенко. <…> Меня интересует лишь та продукция М. Зощенко, которая заявляет о писателе как об одном из наиболее близких нам попутчиков. Та самая продукция, которая характеризует М. Зощенко 5–6 последних лет". И свой анализ "отображения мещанства" в его творчестве он построил на "Сентиментальных повестях" с их героями из интеллигентского слоя, не касаясь "его прославленных и широко популярных рассказов". Для Зощенко это был самый благоприятный, оптимальный для выживания вариант анализа. О повести "Сирень цветет" Чумандрин говорил: "Гнетущая обстановка мещанства вскрыта в этом рассказе Михаила Зощенко с поразительной ясностью. Он здесь приходит к выводу, что мещанство обречено на гибель. Но здесь нет указания на то, откуда придет гибель мещанина и обывателя. Об этом М. Зощенко молчит".
Взятую им линию на сохранение Зощенко как "наиболее близкого попутчика" высшей литературной касте "пролетарских писателей" Чумандрин провел до конца. Оставаясь в рамках царствующей идеологии, он сказал в своем заключительном слове:
"<…> Зощенко как писателя знают прекрасно все. Но это палка о двух концах. Просто читателя нет, есть наш, рабочий читатель, и есть читатель враждебный. Но Зощенко популярен и у нашего читателя и у враждебного нам. И это опять-таки подводит нас к тому, о чем я уже говорил, что Зощенко должен конкретизировать свои удары, должен конкретизировать свою борьбу с мещанством, должен четче определить свои позиции, потому что такое положение, когда Зощенко одинаково читают и рабочий и мещанин, является положением весьма странным, от этого необходимо избавиться, и, я надеюсь, Зощенко от этого избавится.
Меня упрекали в том, что я очень мало говорил о фельетонах, которые написаны под псевдонимом "Гаврилыч".<…>
<…> Зощенко берет волокитчика, бюрократа, конкретно называет его фамилию, имя, отчество, улицу, на которой он живет, и бьет его довольно сильно и крепко. Вот с этого-то момента и начинается приближение Зощенко к нам, а "Письма к писателю" заканчивают этот период. Я не хочу этим сказать, что они заканчивают вообще приближение Зощенко к нам, но я думаю, что заканчивая какой-то определенный период, "Письма к писателю" означают одновременно начало нового, еще большего к нам приближения этого исключительного писателя. И тут не прав тов. Стенич, который говорит, что Зощенко остался тем же, кем он был в 1922 году.
Некоторые т.т. удивляются, почему я придал особое значение тому, что Зощенко свои симпатии высказывает не в политических документах, а в замечаниях вскользь, в рассказах, повестях, в письмах и т. д. Очень просто, товарищи, декларация - она мертва, если не подкреплена делами. Вспомните прекрасные декларации Пильняка. Это были почти коммунистические декларации, - что же касается дел Пильняка, то они всем печально известны. У Зощенко, напротив, мы не знаем ни одного политического документа, в котором бы он говорил, что готов умереть за Советскую власть, но замечания вскользь, в заметках и в письмах, в рассказах, в повестях - весь идейный комплекс в его произведениях показывает, что мы имеем дело с очень близким писателем, который с ошибками, со срывами, но тем не менее идет к нам, и особенно важно, что он это делает без декларации, без трескучих фраз.
Необходимо пересмотреть ярлыки, которые мы наклеиваем писателю, их вообще нельзя приклеивать к писателю механически. Так вот приклеили, что Зощенко - мещанский писатель. Ничего подобного. Зощенко разоблачает мещанство, срывает с него маску. И в этом смысле Зощенко нам очень и очень ценен. Но в то же время не отметешь тех ошибок, которые имеются у Зощенко, - это значит сделать вредное дело. И его ошибкой является то, что в своей борьбе он расплывчат и недостаточно четок.
Здесь есть над чем подумать. Приближение Зощенко к рабочему классу будет зависеть от того, в какой мере быстро и решительно он будет отмежевываться от тех особенностей своего творчества, которые делают его не всегда четким писателем".
Этот яркий документ не нуждается, очевидно, в общем истолковании, но требует некоторых конкретных пояснений.
На данном писательском заседании, или "вечере", как выразился в прениях один из участников, обсуждался, по тогдашней терминологии, "вопрос о Зощенко". Но вопрос этот, конечно, уже заранее был решен в руководстве: не отдавать Зощенко "попутчикам". Об этом открыто и запальчиво сказал в своем выступлении близкий друг Зощенко Валентин Стенич (расстрелянный затем в 1938 году): "Не Чумандрин и не Либединский открыли Зощенко, и не он к вам пришел, а вы идете к нему. Вы опомнились только тогда, когда почувствовали, что его могут перехватить попутчики. Он пишет 8 лет в этом направлении, а вы это только сейчас увидели. <…>…его замалчивали попутчики из чистоплюйства. Для них он опасный писатель: его, мол, печатают в "Ревизоре" и "Бегемоте". А вот я знаю, что Зощенко однажды на эти упреки сказал: "Если бы я знал, что массовый читатель интересуется мною, я с удовольствием бы печатался на обертках конфет в миллионном тираже". Разве это не характерно для него? А вы 8 лет говорили о Зощенко как о писателе, непристойном в среде толстожурнальных китов, и только "Письма к писателю", где он точно и по-простецки высказывается, заставили вас опомниться".
При обсуждении "вопроса о пересмотре взгляда на Зощенко" все выступавшие поддержали такую постановку вопроса. Сам Зощенко, как следует из обсуждения, на заседании не присутствовал.
Так, по схождению множества причин - личностных, творческих, общественных, политических - чаша весов судьбы Зощенко склонилась в сторону сохранения его в литературе и в жизни.
А вот на Пильняке, судя по замечанию Чумандрина, к тому времени во властительных кабинетах уже был поставлен крест…
4. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ
Интенсивная литературная работа сочеталась у Зощенко с не менее активной частной жизнью. Некоторые детали этой жизни зафиксировались в переписке "серапионов", главным адресатом которой стал Лев Лунц, тяжело заболевший в конце 1922 года и увезенный на лечение в Гамбург. "Серапионы" относились к нему исключительно нежно и поддерживали его своим постоянным вниманием. Он был в их "братстве" действительно всеобщим любимцем. И продолжал жить их интересами, сам часто писал им и с волнением ждал ответных писем. Каждый писавший ему, естественно, сообщал о том, как живут-поживают другие "братья", и Зощенко в этих сообщениях занимал весьма видное место. Приведем несколько выдержек из той переписки.
Из коллективного письма "серапионов" - текст Зощенко:
"После Федина невозможно писать. Федин романы пишет. После него мой стиль пропадает. Левушка! Целую нежно и все такое. А сын мой, Валька, умеет говорить "Люнц". Миша Зощенко". (Середина октября 1923 года.)