"<…> Относительно Москвы я уже решил, что поеду. Вопрос только во времени. Я бы мог и теперь поехать, тем более, что сердце значительно лучше - только на левой ноге остался небольшой отек. Но очень уж не хочется прогадать в этом деле. Тут у меня отдельная комната и более-менее налаженное питание. И сравнительно тихая интересная работа. В Москве сейчас хорошо, но жить придется, вероятно, у друзей, и работа будет нервная - в газете и по радио - снова, конечно, буду хворать и беспокоиться. Эта сторона дела меня не очень прельщает - буду бояться, что сердце опять сдаст. Так и не удалось мне полностью починить свои нервы!
<…> Веруша! Очень уж мне не хочется заставлять тебя ждать и волноваться. Но ты должна понять, что все это далеко не просто. А для меня и подавно. Ты знаешь, с каким трудом и неохотой всегда собирался в путь. И как отказывался от поездок (даже заграничных). Так что ты поймешь, как нелегко мне сняться и поехать. Я даже подозреваю, что весной я заболел оттого, что я собрался ехать. Очень противно сознавать свои психические дефекты, но до сих пор все это держит меня. Я понимаю, что глупо, что я не поехал летом. Надо было бы преодолеть внутренние препятствия. Но признаки заболевания были слишком явные (отеки). И покуда я разобрался в этом - прошло время и возможность.
<…> Я очень соскучился по тебе и Валюше - это не слова. Все твои сомнения, что я к вам равнодушен, - неосновательны. Я сказал тебе, что мы не разойдемся с тобой, - это факт. Я никогда этого не сделаю. Но это время - слишком сложное и тяжелое. И то, что мы не вместе, - это не зависит от меня. Мне надо сделать так, чтоб это было правильно и нужно - и для здоровья, и для жизни. И для работы. По этой причине ты не делай неправильных выводов. <…>
Итак, Веруша, пока прошу тебя - не уторапливай мой отъезд. Я непременно поеду. Но надо сделать это без ошибок. Весной я понял, как легко потерять мое здоровье. Я дам телеграмму, как только решу ехать. Это, видимо, будет скоро. Не поздней февраля. Не брани меня за оттяжку. Постарайся понять, как мне все это нелегко дается. И как трудно мне во всех моих делах и психич. состояниях. Крепко целую тебя и моего дорогого Валичку. Уверен - будем вместе летом у нас в Сестрорецке.
Целую тебя.
Мих.".
В это время Чалова уже была в Алма-Ате.
По приезде в Москву, когда Зощенко ввели в редколлегию "Крокодила", когда начальство его весьма "ласкало", а все журналы "тянули к себе", просили сотрудничать, возник вариант окончательного переселения в столицу. И в июне 1943 года он посылает телеграмму Вере Владимировне: "Обещали квартиру, телеграфируй согласие переехать Москву совсем, тогда потороплю квартирный вопрос".
Вера Владимировна так писала об этой ситуации в своем дневнике:
"Конечно, на такое предложение я никак не могла согласиться - оставить навсегда свой родной город, родину мою и моих отцов и дедов, мой "Петроград" - никогда я не согласилась бы на это, о чем и сообщила ему. <…>
С конца апреля Михаил в Москве - вот уже третий месяц пошел, а о возвращении в Л. он и не думает…
Три раза говорила с ним по телефону - звонила, конечно, я, и каждый раз испытывала после разговора жгучее разочарование и боль какой-то незаслуженной обиды… А сегодня, после вчерашнего разговора, поняла - так четко и ясно - нет, он не любит меня, и я ему не нужна, и нет дела ему до моих страданий.
Михаил зовет нас в Москву…
Зачем? Разве мы нужны ему?
Если б были нужны, он вернулся бы сам, ведь ему это сделать так легко, так просто!
А мне? Бросить квартиру, вещи, лететь в Москву с 2 чемоданчиками или тащиться по железной дороге с узлами, рискуя все растерять по дороге и остаться в одном платье - и ради чего? Если б Михаил любил меня!.. А так - ради жизни в чужом углу, не имея даже своей постели… Остаться нищей, когда мне надо думать о том, что у меня на руках могут остаться 3-е беспомощных существ - Валерий, Лерочка и ребенок Валерия… Разве это разумно, логично, полезно?..
…И нет у меня сил пускаться в далекий, опасный и бессмысленный путь… Нет сил!.."
(Вера Владимировна упоминает здесь свою племянницу, которая тогда находилась в эвакуации с детским домом, и внука Михаила, родившегося весной этого года также в эвакуации, в Уфе, где находилась жена Валерия.)
Несколько позднее, возвращаясь к той же ситуации, Вера Владимировна более терпимо оценивала поведение мужа:
"Но, может быть, я все-таки в чем-то была не права, может быть - слишком строго судила и слишком много требовала? <…>
В общем, он действительно хотел, чтобы мы приехали в Москву. И беспокоился - были частые обстрелы…
В это время писателям дали "лимит" - право на получение в закрытом распределителе продуктов на суммы - 500, 300 рублей. Михаил получил высший - пятьсотрублевый. Вот из этого лимита он и стал посылать нам продукты "оказией" - тогда уже часто ленинградские писатели и вообще ленинградцы стали "летать" и ездить в Москву - в командировки.
Нет, Михаил действительно серьезно беспокоился за нас и очень хотел нашего приезда - шел даже на то, чтобы мы втроем жили в его номере! <…> Но я так и не решилась ехать! <…>
И вот он уже перестал настаивать на нашем приезде. Но по-прежнему заботился о нашем благополучии. <…>
Я хотела от Михаила любви… которой у него, может быть и даже наверное, никогда и не было ко мне… Даже в 17-м году… было увлечение, яркая "страсть", но не любовь…
Да он и сам писал мне чуть ли не с первой встречи - "Не ищите любви, верьте страсти…"
А сейчас у него беспокойство за меня, была забота, было желание помочь, спасти нас… Ждать от него "нежных" слов было наивно, тем более что он так боялся всегда "сентиментальности"…<…>
Михаил, наверное, и не подозревал обо всех этих моих переживаниях и, конечно, искренно считал себя абсолютно правым передо мной - ведь он так настойчиво звал меня - все эти годы - и в Алма-Ата, и в Москву! Он посылал регулярно деньги, он буквально засыпал меня телеграммами - помню, в блокаду даже наша "почтальонша", приносившая мне телеграммы, говорила -"Ну уж Ваш Михаил такой заботливый - никому не ношу столько телеграмм, сколько Вам!"
Он, как только получил эту возможность, с каждой "оказией" высылал нам "посылочки"… <…>
…А я все настаивала и все ждала его приезда. <…> Конечно, т. к. в это самое время Михаил заканчивал свою книгу, он был весь поглощен ею и ему, действительно, было не до меня…"
В своих воспоминаниях Вера Владимировна приводит записки, телеграммы, письма Зощенко, в которых он говорит о передаваемых посылках, сообщает о денежных переводах, упоминает и о своей работе. В письме от 1 ноября 1943 года есть такие строки: "Только что закончил в основном последнюю главу книги. Теперь только переписка и правка. Устал невероятно. А главное - испортил сон - снова плоховато сплю. Вот закончу работу и надеюсь, что здоровье вернется. В общем, много потерял сил, работал девять месяцев подряд без перерыва по 12–15 часов в день". При окончательном завершении повести это количество рабочих часов в сутки возросло до 18…
И говоря о всех перипетиях семейной и побочной личной жизни Зощенко, шедшей параллельно, об особенностях его поведения и поступков, следует признать, что эта сторона его бытия целиком подчинялась главной и в конце концов единственной у него жизненной потребности - потребности литературного творчества.
2. ОБРЫВ ПУБЛИКАЦИИ ПОВЕСТИ
Вторая часть "Перед восходом солнца" была опубликована в октябре, но начавшееся там "толкование снов", которое вообще отвергалось и осмеивалось воинствующими материалистами как вредная и антинаучная выдумка, уже не влияло, должно быть, на судьбу повести. Для руководящих партийных идеологов рассказ о реальной человеческой жизни был еще более неприемлемым, и решение прекратить публикацию приняли, видимо, исходя из первой части. А вторая, получившая разрешение в аппарате ЦК, проскочила потому, что была на выходе из типографии. Тут фортуна подворожила и Зощенко, и читателям - фактически вся художественно-биографическая половина повести увидела свет.
Как и предположил (и напророчил себе) Зощенко, книга "запнулась". Он верно угадал и место обрыва. Но упомянутые им как возможные "брань и даже скандал" в действительности оказались за пределами его воображения.
Впоследствии многие мемуаристы поминали как исходную точку запрета "Перед восходом солнца" разгромную статью в "Большевике", главном установочном журнале ЦК ВКП(б). То была действительно практикуемая механика узды и расправы. Но в данном случае статья "Об одной вредной повести" появилась в середине февраля 1944 года, спустя более трех месяцев после запрета. А перед нею, и тоже по пятам обрыва публикации, была еще статья в газете "Литература и искусство", где говорилось, что повесть Зощенко "противоречит лучшим, благороднейшим традициям нашей литературы. <…> Это пошлое и вредное произведение".
Таким образом, запрет был произведен по прямой начальственной команде, без предварительной газетно-журнальной подготовки. Некоторые специалисты по Зощенко уверены, что повесть отрицательно оценил сам Сталин и команда шла от него. Этот механизм также достаточно известен - Сталин, например, всегда лично рассматривал списки на присуждение премий его имени, вычеркивал или вставлял туда кандидатов по своему вкусу. Однако документальных доказательств его непосредственного участия в истории с повестью "Перед восходом солнца" не приводилось. Зато известно, что в октябре (или в начале ноября) секретарям ЦК ВКП(б) Г. Маленкову и А. Щербакову поступила докладная записка, составленная в управлении пропаганды и агитации ЦК, в которой начальство Управления, давая обзор по отделу художественной литературы, информировало этих партийных руководителей "о грубых политических ошибках" журналов "Октябрь", "Знамя" и "Новый мир". Кроме Зощенко, в список авторов-штрафников указанных журналов попали И. Сельвинский, В. Катаев, А. Довженко, А. Платонов, П. Лукницкий, Ф. Панферов… Документ, разумеется, готовился загодя и тщательно, но, судя по совпадению времени его появления с обрывом публикации повести Зощенко, эта повесть довела "критическую массу" допустимого тогда свободомыслия до предела и стала катализатором "оргвыводов" - прежде всего в отношении нее самой. Запретительная команда была дана, несомненно, из Управления пропаганды и агитации, где еще недавно разрешали повесть печатать. Но - разрешали чиновники, запрещали сановники, они точнее представляли себе предел допустимости и собственной безопасности и предчувствовали возможный поворот в поведении Вождя. Возглавлял управление Г. Ф. Александров, советский философ, академик, лауреат Сталинской премии, которого затем, в разгар "ждановщины", все же сняли с этого поста за либеральную трактовку истории западноевропейской философии. А тогда в подписанном им документе выдвигалось весьма грозное предложение: "Управление пропаганды считает необходимым принять специальное решение ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах". Идея, как известно, была осуществлена в 1946 году. Очевидно, в разгар войны Сталин счел ее пока преждевременной. Но хорошо запомнил. И сделал после войны детонатором своей тотальной кампании подавления воскресшего в народе общечеловеческого духа, без которого невозможно было достичь Победы. Он вообще обладал исключительно цепкой памятью на идеи, которые потом использовал в своих целях.
То, что именно повесть Зощенко вызвала у партийных идеологов наибольшее раздражение, подтверждается дальнейшими событиями. В начале декабря было срочно проведено расширенное заседание президиума Союза советских писателей, на котором председатель правления ССП А. Фадеев выступил с осудительным разбором "Перед восходом солнца". А из трех литературно-художественных журналов, взятых на прицел в Управлении пропаганды ЦК, президиум ССП выбрал для показательной порки один, в котором эта повесть публиковалась, и принял специальное постановление "О журнале "Октябрь" за 1943 год". В этом постановлении повесть "Перед восходом солнца" характеризовалась как "пошлая, антихудожественная". И со строгим предупреждением указывалось: "Считать грубой ошибкой журнала напечатание вредной повести Зощенко". Писательское постановление верноподданно повторяло формулировки Управления пропаганды ЦК. А уже затем, в начале февраля 1944 года, главный партийный журнал "Большевик" вышел в свет со статьей "Об одной вредной повести", которая прозвучала как окончательный залп подавления, нанесенный из тяжелой четырехорудийной (по числу авторов статьи) пропагандистской батареи.
Когда журналу "Октябрь" скомандовали прекратить публикацию повести Зощенко, в редакции, надо полагать, стало известно и о готовящейся акции по завинчиванию гаек в области литературы вообще. Подобная "утечка информации" допускалась для возбуждения страха у всех возможных виновников. Но судьба "Октября" и возглавлявших ее писателей была уже определенно связана с повестью "Перед восходом солнца". И Зощенко, естественно, считал своим долгом как-то помочь редколлегии журнала, хотел отвести удар и от них, и от себя. В этом стремлении он вполне мог, как им всем, наверное, казалось, опереться на свой советский потенциал, набранный в 30-е годы, на стойко сопровождавшую его в недавнем прошлом славу, на авторитетное общественное положение. Поскольку запрет на повесть был наложен в аппарате ЦК, надо было одолевать эту главную инстанцию. И Зощенко пишет письмо Сталину:
"Дорогой Иосиф Виссарионович!
Только крайние обстоятельства позволили мне обратиться к Вам.
Мною написана книга - "Перед восходом солнца".
Это - антифашистская книга. Она написана в защиту разума и его прав.
Помимо художественного описания жизни в книге заключена научная тема об условных рефлексах И. П. Павлова.
Эта теория основным образом была проверена на животных.
Мне удалось собрать материал, указывающий полезную применимость ее и к человеческой жизни.
При этом с очевидностью были обнаружены грубейшие идеалистические ошибки Фрейда, а в свою очередь, доказаны большая правда и значение теории Павлова - простой, точной и достоверной.
Редакция журнала "Октябрь" не раз давала мою книгу на отзыв, еще в период, когда я писал эту книгу, академику А. Д. Сперанскому. Он признал, что книга написана в соответствии с данными современной науки и заслуживает печати и внимания.
Книгу начали печатать. Однако, не подождав конца, критика отнеслась к ней отрицательно.
Печатание ее было прекращено.
Мне кажется несправедливым оценивать работу по первой ее половине, ибо в первой половине нет разрешения вопроса. Там приведен лишь материал, поставлены задачи и отчасти показан метод.
И только во второй половине развернута художественная и научная часть исследования, а также сделаны соответствующие выводы.
Дорогой Иосиф Виссарионович, я не посмел бы тревожить Вас, если б не имел глубокого убеждения, что книга моя, доказывающая могущество разума и его торжество над низшими силами, нужна в наши дни.
Она может быть нужна и советской науке. И еще, мне думается, что книга моя полезна людям как художественное произведение, ибо она осмеивает пошлость, лживость и безнравственность.
В силу этого беру на себя смелость просить Вас ознакомиться с моей работой, либо дать распоряжение проверить ее более обстоятельно, чем это сделано критиками.
И, во всяком случае, проверить ее целиком.
Все указания, какие при этом могут быть сделаны, я с благодарностью учту.
Сердечно пожелаю Вам здоровья.
Мих. Зощенко.
25 ноября 1943 г.
Гостиница "Москва", № 1038".
Письмо, как видим, составлено было умно и умело не без опытных советчиков - с должной идеологической основой, на что делался главный упор, с глубоким уважением человека одновременно культурного и верноподданного, с готовностью учесть все указания и вместе с тем с чувством собственного достоинства пишущего. А в мировоззренческом плане то было письмо искреннего апологета разума и материалиста. Который, конечно, не мог и представить себе, что книга, "доказывающая могущество разума и его торжество над низшими силами", совсем не нужна грузинскому семинаристу, ставшему самодержцем всея Руси…
На письмо Сталин не ответил. Это также было у него формой ответа. А через десять дней после письма Зощенко Вождю появилась статья в "Литературе и искусстве"; тут же состоялось и расширенное заседание президиума ССП, где в числе выступавших вслед за Фадеевым писателей (Л. Соболев, С. Маршак и др.) с "единодушной оценкой произведения Зощенко как антихудожественного, чуждого интересам народа" оказался и Виктор Шкловский. Это был первый удар, полученный Зощенко от давнего и близкого ему товарища. И издательство "Советский писатель" оперативно отказалось от этой книги, которую охотно собиралось печатать. Зощенко сразу почувствовал денежные затруднения.
Вскоре его вывели из состава редколлегии "Крокодила" - причем не по приказу из ЦК, а сами же благонамеренные коллеги, зазывавшие его ранее в журнал как желанную знаменитость…
Лидия Александровна Чалова так описывает его последнее посещение журнала "Крокодил", куда он был вызван на заседание редколлегии 31 декабря, в канун нового, 1944 года: "Помню слова Михаила Михайловича перед тем, как он пошел в "Крокодил": "Если не позвоню в семь часов, то дело плохо". Он опасался, что его заберут прямо из редакции. Он все время ждал, что его могут арестовать. Но вот он вернулся, сказал, что его исключили из редколлегии, но это не страшно, если, конечно, решено ограничиться для него только этой мерой наказания. Словом, он был не так уж расстроен. Наверное, потому, что ожидал худшего".
Мир, как известно, не без добрых людей. В тот же вечер в номере Зощенко раздался телефонный звонок - из гостиницы "Гранд-отель" звонил один из художников-"крокодильцев" и приглашал Зощенко к себе встречать Новый год. Зощенко с удовольствием принял приглашение. А перед тем, как ему отправиться с Лидией Чаловой в "Гранд-отель", их еще успел поприветствовать живший здесь же в гостинице "Москва" известный фотокорреспондент, к которому пришел в гости вернувшийся недавно из эмиграции Александр Вертинский. "Высокий Вертинский, - пишет Лидия Чалова, - выступил вперед и почтительно поклонился небольшому Михаилу Михайловичу. И наговорил массу хороших слов. Он, конечно, знал, в какую беду попал Зощенко. Это было видно уже по тому, как сочувственно и нежно заглядывал Вертинский в его глаза. Михаил Михайлович очень любил песни Вертинского, и ему было приятно узнать (это была их первая встреча), что Вертинский, по-видимому, тоже ценит его работу. Через несколько дней они увиделись вновь: на сей раз в занимаемом семьей Александра Николаевича двухкомнатном номере гостиницы "Метрополь"".