Зато вторая весточка, присланная в мае, обрадовала чрезвычайно. И не только потому, что официально уведомляла, что я прошел творческий конкурс и должен к первому августа прибыть на экзамены. Тут тоже имелся нюанс, но, в отличие от первого – небрежной закорючки, – нюанс хороший. Дело в том, что извещение было под номером один. Тотчас помчался я к своей Дине, и мы вдвоем гадали, что могло означать это. По моему разумению – и Дина не возражала – только одно. Я не просто прошел конкурс, а занял в нем первое место. Первое! С этим и жил до самой Москвы, где сразу же выяснилось, что первый номер имели все извещения. Просто одну цифру, да еще единицу, черкнуть куда проще и быстрее, чем выводить, сверяясь с какими-то бумагами, двузначное число.
Трехзначных не требовалось: принимали на дневное отделение всего сорок человек, причем только с периферии – ни одного москвича среди нас не было. Москвичи имели право поступать лишь на заочное.
Кроме того, для всех абитуриентов страны существовал закон: обязательный двухлетний стаж работы. У меня он был тютелька в тютельку.
Институт возглавлял тогда Иван Николаевич Серегин. Все знали, что дни его сочтены – от абитуриентов до профессоров. Все, кроме, казалось, самого ректора. С каким достоинством и спокойствием держался он – прямой, высокий, болезненно-худой! На бескровном лице резко отпечатывались очки – без них я видел его лишь однажды: в гробу. Атмосферу тревожного ожидания и неуверенности в завтрашнем дне порождала безмолвная фигура ректора, и это вдруг наложилось на общую атмосферу в стране – разразился кризис. Карибский кризис 1962 года.
Американцы грозились начать бомбить наши ракеты на Кубе – со дня на день ждали начала третьей мировой войны. Волновались и приникали к динамику даже самые беспечные студенты – прерывая передачи, чуть ли не каждый час обрушивались на слушателей экстренные сообщения. И только один человек сохранял спокойствие – Иван Николаевич. Потом, когда ракеты повезли с Кубы обратно в Советский Союз, успокоились и остальные. Задышалось легче, веселее заговорилось, вновь появились планы на будущее. Кроме опять-таки одного-единственного человека. У него планов на будущее не было – во всяком случае, личных.
Он мало говорил и редко улыбался, но то была не подавленная немота отчаянья, а сосредоточенность человека, переступившего черту. Таким он и шагнул в наши самоуверено-бойкие рассказики и зачины романов, которые, в большинстве своем, остались незавершенными. Все или почти все в этих опытах было дряблым или выспренним, кроме образа молчаливого человека в очках, страдавшего неизлечимым недугом. (Кажется, он схватил где-то сильную дозу радиации.) О потрясенном – хоть на миг, но потрясенном – сознании свидетельствовали эти точно и всерьез написанные куски.
А еще они свидетельствовали об отсутствии у нас жизненного опыта, коль скоро мы тащили в свои сочинения все, что попадало на глаза. Впрочем, какой-то опыт да был – каждый ведь где-то проработал свои два года, вот только собственный опыт казался нам малозначительным и никому на свете не интересным. Ну кому захочется читать о каком-то провинциальном автопарке, о тамошних локальных, а отсюда, из Москвы, и вовсе кажущихся мелкими конфликтиках! Минет два года, прежде чем я стану писать об этом роман. Институт подвиг? Мастера, у которых учился? Вряд ли. Я вообще сомневаюсь, что один писатель может чему-то научить другого. Не опосредованно, а напрямую, передачей собственного опыта.
Великие писатели не сочиняли книг о литературном мастерстве – их подобные пустяки не волновали. Я знаю лишь одного гениального мастера, который всерьез решился пустить посторонних в свою творческую лабораторию.
Мастер этот – Эдгар По. Уж как, казалось бы, откровенен он в "Философии творчества", как гостеприимно вводит читателя за кулисы поэтического театра, демонстрируя секреты мастерства, которые использовал при создании своего шедевра "Ворон", но – вглядимся – все ли секреты? Перечитайте статью, и вы увидите, что речь-то идет о технике, о хитростях ремесла, а вовсе не о тайнах искусства. Источник ужаса, которым веет на вас от "Ворона", скрыт за семью печатями, ибо ужас этот, по признанию поэта, "из собственной души", а туда как раз путь заказан.
Но если научить тайнам искусства нельзя, то что же, спрашивается, делаю я в Литературном институте вот уже два десятилетия? Ну да, техника, ну да, хитрости мастерства, но главное не это. Главное – передача опыта, причем опыта, в основном, отрицательного. Неудач у меня было куда больше, чем удач, вот я и стараюсь предостеречь от них своих учеников.
Семинары поэзии начинались в одиннадцать утра, прозаические – в три дня. (Предполагалось, что с утра прозаики пишут.) Я ходил сразу на оба, хотя официально числился на поэтическом. Вел его Николай Николаевич Сидоренко. Высокий, крупного телосложения, седой тихий старик с бусинками живых и лукавых черных глаз. Там, в глазах, постоянно таился смех, который нет-нет да разглаживал древесно-темное, на фоне седины, лицо. Разглаживал, однако, не до конца. Комическое улавливал мгновенно, раньше всех, на эмбриональной стадии, но был слишком интеллигентен, чтобы давать волю живущей в нем насмешливости. Он и к новым, тогда весьма бурным веяниям в поэзии относился с лукаво-снисходительной терпимостью повидавшего жизнь человека.
На одно из занятий Николай Николаевич привел Бориса Слуцкого. Собранный, педантичный, с военной выправкой, он сначала ответил на вопросы. Больше всего спрашивали, конечно, о Евтушенко. Слуцкий констатировал, что такого мирового успеха, какой выпал на долю Евтушенко, не знал ни один русский классик – ни при жизни, ни после смерти. Но это успех не только и даже не столько поэта, сколько актера, режиссера, импресарио. Каждому приличному поэту, если это, конечно, не гений, продолжал Борис Абрамович, суждено написать десятка полтора хороших стихов. Поэт пишет эти свои полтора десятка и определенное количество плохих. "Я таких написал – или скажем так: напечатал – дюжины три, а Евтушенко – полмиллиона. Однако примерно каждое сороковое стихотворение у него отменное, а учитывая огромное количество написанного им, это впечатляющий результат".
Затем гость перешел к нам. Каждого подымал по очереди, спрашивал фамилию и просил почитать что-либо. Одну-две вещи, не больше – этого ему хватало, чтобы составить представление о молодом стихотворце. Лицо его при этом – круглое, полное, усатенькое лицо – оставалось бесстрастным. Лишь раз, показалось нам, оно выразило нечто вроде удовлетворения – это когда Паша Мелехин размечтался в стихах о том, как было бы хорошо переправить несколько сегодняшних булок в голодные двадцатые годы.
Был Паша из Воронежской области, отец его сиганул в колодец, а сам он впоследствии выбросился из окна. Но лет за десять до этого в "Литературке" появился некролог о нем, за который в следующем номере газета извинилась. Позже его земляк Володя Гусев рассказал мне, что это сам Паша, раздобыв бланк местного отделения Союза писателей, отстукал на нем соответствующий скорбный текст и послал в редакцию. Многие годы, знаю, нещадно пил, в редкие минуты просветления писал стихи и продавал их по дешевке бездарным честолюбцам, которые печатали их под своим именем, и в конце концов покончил с собой. Сперва – на бумаге, с помощью "Литературной газеты", потом – в реальности. На сей раз некролога не было.
Мелехин читал вторым, а первым был некто Рябинин; от волнения он забыл начало стихотворения, сказал, что прочтет потом, и Слуцкий, когда все закончили, не только поднял его, но и назвал по фамилии. Он запомнил все наши фамилии – коротко оценивая под занавес наши сочинения, не переврал и не запамятовал ни одну. А ведь после ранения и сложнейшей операции долго и мучительно восстанавливал память. Его первое стихотворение было напечатано в 1941 году, второе – в 1953-м…
Возможно, наши фамилии вылетели у него из головы, едва он покинул аудиторию, но одна осталась наверняка. Этого студента он держал на ногах минут двадцать. Еще, требовал. Еще! И тот читал – с хрипотцой, запинаясь, в потертом пиджачке на худом маленьком теле. Десятка полтора прочел стихов, не меньше. Притихшие, мы поняли, что это признание.
Крупным планом. Николай РУБЦОВ
Да, признание, но настоящее признание пришло еще не скоро. Помню, как обрадовался он публикации в "Труде" маленького стихотворения. Перехватив меня возле общежития, гордо повел через дорогу к газетному стенду.
На вступительных экзаменах я что-то не припоминаю его – лишь в деревне обратил на него внимание, куда нас отправили сразу после начала учебного года. Сентябрь стоял дождливый, картофельное поле, наш трудовой плацдарм, развезло, и, случалось, по два-три дня кряду мы не покидали длинного деревянного барака, где нас разместили на нарах с сеном. Там-то я и услышал впервые его стихи.
Читал он их с легким надрывом, тонким голосом, прикрыв глаза. Признаюсь, тогда они не произвели на меня особого впечатления. Куда выше оценил его реакцию на мое сумасбродное предложение идти на ночь глядя в соседнюю деревню. Зачем? Бог весть…
С детства время от времени накатывало желание отправиться куда глаза глядят, что я и проделывал. Сунув в карман горбушку хлеба и что-то наплетя бабушке, уходил километров за десять-пятнадцать от Симферополя – чаще всего по Алуштинскому шоссе, в сторону далекого, за горами, моря. Раз даже добрался до него – не один, с моим техникумовским приятелем Женькой Новиковым. Правда, большую часть пути проехали в кузове грузовика, пристроившись на нагретом солнцем запасном колесе. В Алушту прибыли вечером, искупались, ночь же провели, дрожа от холода, в будке телефона-автомата, затащив туда, чтобы сесть, ящик из-под помидоров.
Ну ладно, то море, в деревне же никакого купания поход не сулил, разве что под дождем. Но я уже завелся и, размахивая руками, вербовал себе попутчиков. Не знаю, какие уж доводы приводил, но на мой романтический призыв откликнуться не спешили. Вот только Рубцов произнес раздумчиво: "А что… Может быть", – и даже стал было подыматься с нар, но опустился обратно, увидев, что одевается "прозаик" Володя Гладких, интеллигентного вида юноша с вдумчивым взглядом за стеклами очков. (Вскоре его отчислили за творческую несостоятельность.) До деревни, погруженной во тьму – электричества в тамошних местах не было, – мы добрались-таки и, удовлетворенные, заночевали в стогу сена.
Итак, самый бездарный и самый талантливый – почему именно они? В обоих жила, видимо, некая детская простоватость, у одного переходящая в глупость, вскоре ставшая очевидной для всех, у другого – незаурядный талант, который первым разглядел через несколько недель Борис Слуцкий.
Среди легенд о Рубцове, до сих пор живущих в институте, есть и легенда о его якобы низкой культуре. Ложь! Читал он много и страстно, запоем, причем не только стихи, но и прозу. "А ведь Толстой – гениальный писатель", – с некоторым даже удивлением обронил однажды. На лекции, правда, ходил редко, оставался в полупустом общежитии и к вечеру частенько бывал навеселе.
Как раз в это время то в одной, то в другой комнате стали пропадать вещи. Сейчас невозможно поверить в такое, но подозрение пало на Рубцова. Главный аргумент: на что пьет? Этот-то вопрос после долгих намеков, которые Рубцов отказывался понимать, хихикал да пожимал плечами, и задал ему напрямик Эдик Образцов. Выпускник военного училища, внешне напоминавший молодого Льва Толстого, он считался – да и действительно был – самым талантливым прозаиком на нашем курсе.
Спросил как выстрелил. Улыбка сползла с и без того бледного, а теперь вовсе побелевшего лица Николая. Он долго молчал. Потом медленно поднялся с кровати. (В комнате набилось столько народу, что сидели на кроватях.) Кулаки его сжались. "Ты. Меня. В воровстве…"
Несмотря на маленький рост и хилое телосложение, он отменно дрался, особенно ловко бил лысой своей головой, но сейчас ни голову, ни кулаки в ход не пустил. И даже слова, которые готовы были слететь с его уст – можно только догадываться, что это были за слова, – остались при нем. "Я не имею права тебе. Ты ниже. Ниже…"
Они были не на равных – и масштабом личности, и чистотой души ("Поверьте мне: я чист душою…"), и уж тем более силой дарования. Рубцов это понимал и потому не мог по-настоящему ответить обидчику.
Но надо отдать должное и Образцову – часу не прошло, как отправился к Николаю извиняться.
Был еще случай, когда его – пусть не прямо, пусть косвенно, почти ненароком – обвинили в присвоении чужого. С некоторых пор он не читал, а пел стихи, под слабое бренчание гитары. Безо всяких комментариев, без названий – заканчивал одно стихотворение и после небольшой паузы начинал другое. И здесь-то его уличили. "Это же Блок!" На что Рубцов ответил спокойно: я пел вам стихи трех великих поэтов. Свои, стало быть, пел, Блока, третьим же был Тютчев, которого он любил особенно страстно, с каким-то даже детским изумлением, что такое возможно написать.
Этот эпизод я воспроизвел почти два десятилетия спустя в романе "Апология". Там Рубцов выведен под фамилией Гирькин. Многие узнали его, но сходство все-таки было сугубо внешним; сути рубцовского характера, рубцовской глубины и незаурядности мне передать не удалось. Это зорко углядел Лев Аннинский, написавший в послесловии к книжке: "Знаменитый поэт, являющийся на страницы "Апологии" в ореоле всесоюзной славы, оказывается какой-то белесой, бессловесной фигурой. Вы не чувствуете за ним "дыхания божества", не ощущаете за ним духовной проблематики".
Что можно ответить на это? Пожалуй, только одно. Чтобы изобразить Сократа, нужно быть, по меньшей мере, Платоном.
Рубцов ускользнул даже от Астафьева. За два года до смерти Виктор Петрович прислал в "Новый мир" воспоминания о Николае, которые я, поскольку редактировал их, прочитал трижды. Но и там лишь бытовой Рубцов, коммунальный, выписанный с великолепной пластикой – читаешь и дивишься вместе с автором воспоминаний, откуда в этом сумасбродном неприкаянном человеке такая поэтическая мощь.
"Мы молча так, не до конца, переглянулись по два раза", – пишет он о встрече с лошадью в сумрачных вечерних кустах, напоминающих почти дантовский пейзаж. По-моему, это такое простенькое на вид "не до конца" гениально. И вот так же "не до конца" переглянулся он со своими современниками, даже столь крупными, как Астафьев. Переглянулся и "скрылся в тумане полей".
Этими четырьмя словами заканчивается большое стихотворение – "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны". Рубцов особенно любил его и читал почти всегда, так что мы давно уже знали его наизусть. Кто-то даже пытался подсказывать автору, скорей всего невольно, почти бессознательно, захваченный музыкой стиха, но Рубцов, не открывая глаз, грубо обрывал: "Не мешайте!" Это подчеркнутое обращение на вы к человеку, сидящему с ним за одним столом, пьющему с ним одно вино (он предпочитал водке вино), отбрасывало незадачливого суфлера куда-то далеко-далеко. А суфлером случалось быть и женщине, которой, наверное, хотелось сделать поэту приятное, но с женщинами, при всей внешней, формальной вежливости (тут уж на вы обязательно), он бывал особенно бесцеремонен. Приходили-то они с другими ребятами, а в нем видели лишь сочинителя стихов, который развлекал их. Не мужчину, а сочинителя – трудно вообразить себе что-то, что уязвило б его сильнее. Если бы кому-то пришло в голову назвать его бездарью, он бы только улыбнулся в ответ своей хитровато-двусмысленной, немного джокондовской улыбкой и вряд ли б проронил в ответ хоть слово.
Последний раз мы виделись в 68-м на Тверском бульваре. Он шел из института, который еще не закончил (его то отчисляли, то восстанавливали), я – из "Советского писателя", где у меня только что вышел сборник повестей. Несмело отметить пригласил, и мы зашли в шашлычную "Эльбрус", на месте которой сейчас разбит сквер. Надпись на книжке сделал более чем скромную: "Коле от Руслана…" Он прочел, усмехнулся и заметил, что можно было б еще короче: просто – Коле. И вдруг – не помню уж к чему: "Ты не говоришь, но я чувствую: тебе нравятся мои стихи".
Редактором моей книги был поэт и прозаик Игорь Жданов. Жил он тогда недалеко от Тверского, на Арбате, и мы из "Эльбруса" отправились к нему. Помимо экземпляра книги, уже перекочевавшего во вместительный рубцовский портфель, у меня была папка с рукописью – Николай вежливо предложил и ее сунуть туда же, дабы в руках не нести. Еще в портфель влезли две бутылки, но их, естественно, не хватило на четверых (Жданов был с женой Галей), и я полетел в магазин, а когда вернулся через десять минут, Рубцова и след простыл. На мой удивленный вопрос хозяин, затягиваясь "Примой", ответил, что пригрозил выкинуть гостя в окно, поскольку он стал хамить Гале.
Вместе с Рубцовым исчезла моя рукопись, но через три дня я получил ее заказной бандеролью – судя по дате, Рубцов отправил ее на следующий же день, перед отъездом к себе в Вологду. Не поленился зайти на почту, не пожалел денег, которых у него всегда было в обрез. Вот вам и необязательный, неаккуратный, не озабоченный прозой жизни поэт – таким, во всяком случае, рисуют его иные мемуаристы.
А в Вологду он приглашал меня довольно настойчиво. Ну, не то что приглашал, а несколько раз повторил, пока сидели в "Эльбрусе", чтобы непременно дал знать о себе, если окажусь в его краях. Но при этом, заметил я, не называл почему-то адреса, когда же я спросил, как найти его, ответил небрежно: "В Союзе писателей. Там всегда знают, где я".
Мне это показалось странным. Даже заподозрил, грешным делом, что он не особенно-то жаждет видеть меня у себя дома. И в мыслях не было, что дома как такового у Рубцова попросту нет. Жил где придется, у кого придется – лишь незадолго до гибели обзавелся, наконец, собственным жильем. Обо всем этом подробно рассказал в новомировской публикации Виктор Астафьев. Но я ничего этого не знал и, попав в Вологду, долго и безуспешно бродил по центральной улице, надеясь встретить своего бывшего сокурсника. Пойти в Союз, как он наказывал мне? Нет, не решился. В то время я уже хорошо понимал, что такое Рубцов.
В январе 1971 года, сев в троллейбус у метро "Новослободская", развернул "Литературную Россию" и увидел некролог. Некролог был маленьким, безо всяких подробностей и, кажется, без фотографии. Никакие другие газеты, в том числе "Литературная", не обмолвились о смерти поэта ни словом.
А почти за десять лет до того, в 62-м, мы отправились с ним на поэтический вечер в Политехнический. В полупустом троллейбусе он спросил вдруг, какое у меня любимое слово, и я, застигнутый врасплох, ответил первое, что пришло на ум: "Пристально". Рубцов подумал, покивал уважительно лысой своей головкой с тщательно зачесанными набок волосиками, согласился: "Хорошее слово".
Наверное, у него тоже было любимое слово, но я допытываться не стал.