И еще грань "магического кристалла" гриновского искусства – его изображение природы, стоящее на уровне изысканного "пленэра" новой живописи. А. Грин может быть назван первоклассным пейзажистом. И дело тут не только в той полной реальности его пейзажей, его приморских акварелей, о которой хорошо говорит К. Паустовский во вступительной статье, не только в том волшебстве воображения, с которым А. Грин во всей точности воспроизводит отсутствующую в действительности местность в своих рассказах. Главное то, как радостно, торжественно и близко душе все, о чем пишет А. Грин, как это все входит в зрительный и эмоциональный опыт любого вдумчивого наблюдателя природы и как искусство А. Грина умеет сделать заманчивым и поэтичным каждый обыкновенный уголок его страны. Похоже на то, как в его рассказе "Акварель" двое людей, живших и грубо ссорившихся в постылом доме на окраине города, случайно увидели этот свой дом на выставке картин, написанный талантливым живописцем. И то, что было для них каждодневным и привычным – "окна, скамейка, яма среди кустов, поворот за угол, наклон крыши, даже выброшенная банка из-под консервов", – предстало вдруг преображенным и милым. Таков эффект многих мест в рассказах А. Грина, где нет ничего нереального и, однако, все стократ чище, радостнее, ярче, чем мы это знаем…Белой точкой на горизонте, в исчезающей отдаленности моря появляется корабль, за ним еще один и еще… Ветер и волны дружно влекут их, они летят, слегка накренясь, у них почти живые, стройные формы; ветер воет в тонких снастях, плещет вдоль берега тугая отлетающая волна, загорелые веселые матросы глядят за горизонт – что там? И наше сердце стремится лететь за ними, к тучам, полным зарева далеких, удивительных городов, к цветам и скалам таинственных стран воображения…
Это корабли Александра Грина.
М. Щеглов
Правда, что жизнь писателя была полна странствий и приключений, но ничего загадочного, ничего легендарного в ней нет. Можно даже сказать так: путь Грина был обычным, протоптанным, во многих своих приметах типичным жизненным путем писателя "из народа". Совсем не случайно некоторые эпизоды его "Автобиографической повести" так живо напоминают горьковские эпизоды из "Моих университетов" и "В людях".
Жизнь Грина была тяжела и драматична; она вся в тычках, вся в столкновениях со свинцовыми мерзостями царской России, и, когда читаешь "Автобиографическую повесть", эту исповедь настрадавшейся души, с трудом, лишь под давлением фактов, веришь, что та же рука писала заражающие своим жизнелюбием рассказы о моряках и путешественниках, "Алые паруса", "Блистающий мир". Ведь жизнь, кажется, сделала все, чтобы очерствить, ожесточить сердце, смять и развеять романтические идеалы, убить веру во все лучшее и светлое.
Нет, Грин не пересадочное, не экзотическое растение на ниве российской словесности, произрастающее где-то на ее обочине. И если уж искать истоки его творческой манеры, его удивительного умения вторгать фантастическое в реальное, то они в народных сказках, и у Гоголя, в его "Носе" или "Портрете", и у Достоевского, и в прекрасных повестях и рассказах русского фантаста Н.П. Вагнера (1829–1907), писавшего под сказочным псевдонимом "Кот Мурлыка". Его книжки хорошо знал Грин с детства. Иные из гриновских новелл вызывают в памяти "Господина из Сан-Франциско" И. Бунина, "Листригонов" А. Куприна… Нет, Грине не иноземный цветок, не пересадочное растение, он "свой" на многоцветной ниве русской литературы, он вырос как художник на ее почве, там глубокие корни его своеобычной манеры.
Творчество Грина в его лучших образцах не выбивается из традиций русской литературы – ее высокого гуманизма, ее демократических идеалов, ее светлой веры в Человека, чье имя звучит гордо. То, что эта неизбывная мечта о гордом человеке бьется в книгах Грина неприкрыто, обнаженно, яростно, может быть, и делает его одним из самых оригинальных писателей.
Творчество Грина – черточка лица эпохи, частица ее литературы, притом частица особенная, единственная.
Авантюрные по своим сюжетам, книги Грина духовно богаты и возвышенны, они заряжены мечтой обо всем высоком и прекрасном и учат читателей мужеству и радости жизни. И в этом Грин глубоко традиционен, несмотря на все своеобразие его героев и прихотливость сюжетов.
Одна из самых притягательных черт гриновского своеобразия в том и состоит, что мир юношеского воображения, страну чудесных подвигов и приключений писатель изображает так, будто страна эта и в самом деле существует, будто мир этот зрим и весом и знаком нам в мельчайших подробностях. И писатель прав. Читая его книги, мы в той или иной мере узнаем в них себя, узнаем свои юношеские грезы, свою страну воображения и испытываем ту же дрожь самопознания, какую испытывал сам Грин, читая Чехова или Жюля Верна, Фенимора Купера или Брет Гарта.
Сюжеты его книг ведут люди действия, те, которые "видят в своей мечте святую и великую истину" и ради нее идут на дерзновенные свершения. Презирающий смерть лоцман Битт-Бой, исполненная неугасимой веры в мечту Ассоль, верный Санди и неподкупная Молли в "Золотой цепи" мужественный Тиррей Давенант, вступивший в неравную борьбу с сильными мира сего в "Дороге никуда", бесстрашная Дэзи в "Бегущей по волнам", Тави в "Блистающем мире", поверившая в невозможное, – в этих образах олицетворено основное содержание, социальный пафос гриновских книг, одухотворенных высокой романтикой мечты, такой мечты, о какой говорил Писарев, что ее "можно сравнить с глотком хорошего вина, которое бодрит и подкрепляет человека".
В. Вихров
Александр Степанович обладал прекрасным свойством: он превосходно отличал добро от зла, или, вернее, он безошибочно чувствовал, что хорошо и что дурно. Кроме того, он хорошо знал самого себя и был с собой искренен. Выявить себя целиком он не захотел, но говаривал, что его можно узнать, вчитываясь в его произведения. Это верно, хотя и не до конца. Александр Степанович только частично выявлял свои мысли, чувства и поступки в лице своих героев. И можно, мне кажется, безошибочно узнать, когда, рассказывая будто бы о своих героях, Александр Степанович говорит о себе; это чувствуется по особой, твердой и честной, интонации. Но в большинстве случаев Александр Степанович изображает только либо положительную, либо отрицательную сторону своего "я".
В. Абрамова
Александр Степанович не любил рассказывать о себе посторонним, да и близким без большой охоты. И сам – не расспрашивал. На редкие, правда, просьбы редакций журналов дать автобиографический материал он суховато отвечал: "Моя биография – в моих книгах". Иногда мне это казалось смелым, и я говорила ему о своем впечатлении. Он отвечал мне, что для него это не смелость, а истина, что настоящий художник, пишущий не для сегодняшнего дня, не для карьеры, а для души, по существу, является всеми героями – положительными и отрицательными – своих произведений, ибо для того, чтобы изобразить тот или иной персонаж, нужно настолько слиться с ним, что он является как бы действительной частью его существа. "Внешние наблюдения над разными людьми и случаями, – говорил он, – только помогают мне сконцентрировать и оформить впечатление от самого себя, увидеть разные стороны своей души, разные возможности. Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн – все совместно. И со стороны на себя смотрю, и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актер. Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, каковой бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Надо лишь уметь их прочесть".
Грин был повышенно чувствителен к похвалам своему искусству. Он говорил: "Похвала, слов нет, приятна, но всегда или почти всегда чувствую себя при этом так, словно я – голый, и все меня рассматривают". Он очень тонко чувствовал оттенки похвалы: простая, искренняя – чаще от нелитературных людей – трогала и волновала его. Умная, серьезная похвала настоящего ценителя искусства доставляла истинное удовольствие. Похвала литературных и редакционно-издательских "тузов" раздражала его, вызывая насмешку или ядовитый отпор, – она всегда плавала по поверхности. Он знал себе цену как художнику, знал свои слабости, свой рост, свои силы – больше всех тех, кто в недостаточно искренних и тактичных словах величественно награждал его похвалой.
Н. Грин
Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателей свежестью, такой же, как дышат сказки.
М. Шагинян
Александр Степанович Грин, при внешней своей общительности, был человек замкнутый, несколько настороже, и мне кажется – эта настороженность была в нем чувством собственного достоинства. Он знал себе цену, берег в себе свое умение неповрежденным уйти в вымысел и неповрежденным выйти оттуда, он никогда и никого близко не допускал к замыслам своим.
На фоне скудоумной дореволюционной ежедневно-журнальной беллетристики пряный аромат и острое дыхание гриновских рассказов воспринималось приблизительно как ананас после вареной моркови. Упорство, воля, неистребимая любовь к своему призванию, вера в необходимость того, что ты делаешь, – все это в совокупности помогло Грину не потерять себя и в неприкосновенности сохранить свой строй языка, свою инструментовку прозы.
Л. Борисов
Грин всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.
Грина считали мрачным, угрюмым человеком, говорили: "Он странный". Он был глубоко замкнутым – таким сделала его жизнь, но он мог, всегда был готов со страстью отразить атаку на свои человеческие права, встать на защиту своих творческих прав, и не только своих.
Вероятно, Грин сам был в чем-то сродни Дон-Кихоту, о котором писал в Новом Сатириконе:
Нет, не умер Дон-Кихот!
Он бессмертен, он живет!
Защищать сирот и вдов
Был герой всегда готов.
Но когда сирот так много
И у каждого порога
По вдове…Стихи Грина – да, это не оговорка, – именно стихи часто появлялись на страницах "Нового Сатирикона" в течение 1914–1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.
Грина упорно влекла сатира, быть может потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство.
Л. Лесная
Грин был отважный и мужественный человек, между прочим, неистощимый на озорство, иногда до жестокости справедливый. Он ненавидел мещанство и приземленный бытовизм и был к ним беспощаден. Грин не любил злых людей, хотя не был человеконенавистником. Наоборот. Он любил человека таким, каким тот может быть. Он страдал, не видя такого человека, и создавал мир, достойный его. Приподнятый стиль, острые сравнения, необычайные для русской речи имена и названия городов. Иначе он не мог: описывая иной, вымышленный мир, он стремился избавиться от ненужных ассоциаций с привычным окружением.
Грин избегал намеков – он говорил прямо и открыто, под стать своим героям. И его писательский труд огромен – он честной "земной" работой завоевывает право писать самые небывалые вещи. И новое он дает щедро. Мир, созданный Грином, не безлюден, – не одинокая душа писателя-эстета и отшельника населяет этот мир, а люди – разные и вместе с тем в чем-то близкие друг другу, созданные воображением Грина. Сильный дух в сильном теле, соединение силы и интеллекта, воли и душевной тонкости – таков гриновский идеал.
Грин отлично знал все темные стороны жизни. Но он понимал также, что натурализм враждебен человеку: от него портится зрение и слух, вянут мечты и замыслы. Натурализм грабит человека: он заслоняет прекрасное, дает людям, ищущим красоту, камень вместо хлеба. Эта отрава выступает то под лозунгом "полной правды" о жизни, то под лозунгом "полного знания" о жизни, но она не дает правды, ибо непричастен к правде натурализм, которому доступна лишь поверхность вещей, и не ведает он самого главного о жизни: что она прекрасна, ибо одухотворена. Одухотворенности жизни и посвящено творчество Грина.
Б. Вахтин
"Алые паруса" принадлежат к наиболее "гриновским" произведениям, в них заключены самые характерные творческие свойства писателя, привлекающие к нему читателей: мечта и вера в свою мечту, уверенность, что она сбудется, какой бы она ни казалась несбыточной. При этом мечта осуществляется не фантастически, не волею таинственного рока, а необычайно просто и правдоподобно: любовь превращает мечту в материально ощутимую действительность; и за всем этим скрыта очень простая и реальная истина: люди сами, своими руками создают судьбу – другим и себе!
При всей своей общительности и простоте Грин отнюдь не был болтливым "компанейским человеком", а всегда оставался сдержанным и замкнутым. Его манера держаться вполне соответствовала его внешности. Ему были чужды экспансивность, суетливость, оживленная жестикуляция, сколько-нибудь бурное выявление чувств. Скорее он отличался заторможенностью жестов и движений. Мне кажется, ему была свойственна малоподвижность, замедленность реакций.
Говорил он спокойно, не прибегая к эффектам, хотя часто речь его становилась литературной, похожей на язык его произведений. Мне запомнилась своей необычностью перебивка в его разговоре, когда он сам себя прервал, сказав, что здесь он должен "звездочкой", то есть выноской, как на странице книги, вставить замечание.
У меня осталось впечатление, что Грин никогда не смеялся. Он усмехался, улыбался, но смех был ему как-то не к лицу. При этом он обладал замечательным чувством юмора, любил и ценил остроумие, с удовольствием принимал хорошую шутку и сам любил иронически сострить. Не случайно среди произведений Грина целый ряд юмористических рассказов и много раз он печатался в известном "Сатириконе".
Мало говорил Грин о своем творчестве. Я не помню, чтобы он распространялся о своих замыслах, о том, над чем и как работает. Изредка в разговоре он, между прочим, отмечал какую-нибудь сюжетную деталь, показавшуюся ему привлекательной. На вопросы – о чем он сейчас пишет, обычно отвечал очень кратко и неопределенно, упоминая о названии рассказа, одной фразой характеризуя тему. Это делалось настолько бегло, сто мне ничего отчетливо не запомнилось.
Нужда не смогла сделать Грина скупым или хотя бы бережливым. Когда у него появлялись деньги, они легко и без счета протрачивались, после чего наступало продолжительное безденежье.
Может быть когда-нибудь появится исследователь, который составит географическую карту страны Грина, но я должен был поверить, что у него самого эта страна во всей реальности стояла в воображении перед глазами! Он мог ее видеть и рассказывать о ее пейзажах, городах с их улицами и домами.
Мне думается, что Грин жил в своих рассказах и переживал то необычное, к которому его влекло, между тем как в действительности оно оставалось несбывшимся. Он жил своей богатой фантазией, жил многими жизнями своих героев, волновался их чувствами и получал удовлетворение, какое не мог или не умел найти в обыденности. Я догадываюсь, что Грин часто сам был персонажем своих рассказов и растворялся в них своими впечатлениями, мечтами, идеалами. Он присутствует в своих рассказах таким, каким ему хотелось стать, но – не удалось!
Э. Арнольди
Имя Александра Грина звучало в дореволюционной русской литературе отдельно от всех школ и течений, отдельно от всех других писательских имен. Имя "Александр Грин" звучало дико и бесприютно, как имя странного и очень одинокого создателя нереальных, только в воображении автора живущих людей и стран. Толстые журналы и альманахи редко допускали на свои страницы произведения этого мечтателя. Маститые критики утруждали себя писанием статей об этом необычном авторе необычных для русской литературе вещей. Но все же творчество Александра Грина, вызывавшее интерес и внимание читателя, требовало объяснений. И было решено, что Александр Грин – последователь авантюрной западноевропейской и американской литературы. Грин был оттеснен в мелкие журналы, требовавшие "сюжетной литературы", он получал премии на конкурсах бульварной "Биржевки". Негласно было решено, что серьезных проблем этот писатель не ставит. Имя его стояло в ряду забытых ныне литераторов, постоянных сотрудников всякого рода "Синих журналов".
Но Александр Грин продолжал беспокоить воображение. Он не развлекал, а тревожил. И в каком бы плохоньком журнальчике ни печатались рассказы его, они, резко контрастируя с остальными материалами журнала, обращали на себя внимание и оставались в памяти. Имена ряда влиявших на Грина иностранных писателей кое-что объясняли в творчестве Грина. Любимейшими писателями Грина были Стивенсон и По, и бесспорно влияние на него этих классиков. Но неразъясненным оставалось своеобразие Грина.
Будь Александр Грин простым эпигоном, покорным подражателем, не стоило бы особенно долго и говорить о нем. Но этот мятежный писатель отличался глубоким своеобразием своего отчаяния, своих надежд и мечтаний. Его творчество окрашено в свой, особый цвет. И в творчестве этом выражен своеобразный облик человека, которого услаждают, мучают и влекут к активным действиям мечты, кажущиеся ему подчас несбыточными, человека, страстно ненавидящего все злое в жизни и активно любящего доброе.
Александр Грин умел внушать страх иным людям. Он умел отвечать резко, сговорчивостью и ложным добродушием он не отличался. И в литературе он был несговорчив, упрямо от книги к книге прокладывая свой, особый путь. В нем долго жило убеждение, укоренившееся с дореволюционных лет, что только на себя и можно положиться.
Один поэт, решив использовать Грина для своей группировки, адресовался к нему как к родственному якобы этой группе писателю:
– Объединитесь с нами! – предложил он.
– Нет, – с тихой яростью ответил Грин и прошел мимо.
Потом он объяснил мне:
– У него косой и недобрый взгляд. Он злой человек.
Александр Грин, одинокий, нелюдимый, угрюмый, не был злым человеком и не был злым писателем. В этом большом и сильном теле жила страстная мечта о доброй жизни и добром человеке, воплощающем в жизнь мечты о счастье человеческом. Что же касается разных литературных групп, то Грин никогда ни в каких группах не состоял, он жил и умер писателем-одиночкой. Он не понимал и не признавал групповой борьбы, отвергал зависть и склоку.