VII. Здравый смысл
Бенджамин Раш, молодой врач из Филадельфии, давно уже пришедший к заключению, что человечество страдает не одними телесными недугами, рассказывал Бену Франклину о том, как Белл охладел к идее напечатать книжку Пейна.
- Струсил, по-моему, - говорил Раш. - И я его не виню. Он, как и сотни тысяч других, не понимает своей же пользы - иных забот хватает, как, впрочем, и всем нам, грешным, наверно… Черт, просто чем дольше думаешь, чем больше приходится поражаться, как это у лексингтонских фермеров хватило духу выстоять.
- А читали вы его книжку? - спросил Франклин.
- Читал.
- Ну и как, понравилось?
- О таком не говорят, нравится или не нравится. Так же как о порохе или кровопускании.
- Вы, конечно, добились того, чтобы Белл ее все-таки печатал.
- А что? Во-первых, он мой должник - ну и потом, я, признаться, слегка задел его за чувствительную струну.
- Таких понятий, как хорошо и дурно, больше не существует, - меланхолически размышлял вслух Франклин. - Мы эти соображения оставили позади и - вперед!
- Такие понятия очень даже существуют!
- Ну да. - Франклин пожал плечами. - Тысячу лет миром правят короли, и считалось, что это хорошо. Хорошо и справедливо, что маленькие люди страдают и гибнут. Что из них делают рабов - до того справедливо, что в цепях даже и надобности не было. - Он помолчал в нерешительности и прибавил: - Жалко, что я стар. Поглядеть бы…
- Если хотите прочесть книжку, - сказал Раш, - то она выходит на днях. Вы, вероятно, какие-то места смотрели в рукописи. Чем-чем, а скрытностью этот Пейн не отличается.
- Принесите мне экземплярчик, - кивнул головою Франклин, думая, что не без его участия открылся этот ящик Пандоры, и охваченный молодым нетерпеньем узнать, что-то собрался поведать людям Пейн, замыслив потрясти основы мирозданья.
Только что из печати, едва лишь сброшюрованная, она еще хранила запах краски и испачкала Пейну пальцы - тоненькая книжечка с клейкими, когда их перелистываешь страницами с крупными буквами заглавия на обложке: "Здравый смысл, писано англичанином".
- Вот вам, - сказал Белл.
Пейн сказал ему:
- Не хотелось бы, чтобы вы из-за нее пострадали.
На что Белл пожал плечами.
- Мне бы нужно купить несколько штук, - сказал Пейн.
Белл кивнул.
- Друзьям показать.
- Это можно.
- Вы мне уступите подешевле против обычной цены? - спросил Пейн, не в силах утаить беспокойство, нащупывая рук в кармане весь капитал, которым обладал.
- И это можно.
- Симпатичная получилась книжечка, - сказал Пейн.
Пакет отправлялся в Балтимор почтовым дилижансом, и не значилось на нем ни имени отправителя, ни указания о содержимом а только лишь место назначения: лавка мелкого книготорговца Маркуса Лида. Но кучера дилижанса, дабы заручиться его молчанием, Белл снабдил дюжиной экземпляров книжки и дозволеньем продавать ее самолично по два шиллинга всякому, кто пожелает. Пассажиры взяли одну на всех, коротать с нею время в пути, и очкастый толстый пастор Амос Калвуди, методист-проповедник, звучным голосом читал им вслух:
- "Есть в структуре Монархии нечто чрезвычайно нелепое. - Это пастор и сам всегда ощущал. - Она сначала изолирует человека от источников всякой информации, а затем наделяет властью действовать в случаях, когда требуется величайшая осведомленность…"
Мельник Джейкоб Статц, сидящий рядом с пастором, твердо знал, что хотя и не хлебом единым жив человек, но и без хлеба человеку тоже нельзя, и подумал сейчас, есть ли такой король на земле, чтоб хотя бы умел отличить один сорт муки от другого.
Путь не близкий, а шум в экипаже не утихал. Пастор лишний раз утвердился для всех в качестве правой руки Создателя, когда прочел:
- "Каким же образом досталась королю эта власть, которой люди боятся доверять и всегда вынуждены ставить ограниченья?"
- А действительно - каким? - спросила миссис Родерик Клуз. Пастор, из почтения к даме, снял шляпу.
- Право на это от Бога человеку не дано, - заявил он решительно.
- Никакого?
- Никакого, сударыня, говорю вам. У священника, возможно, - призвание, вдохновение, озаренье, ощущение близости к Создателю. Но право от Бога - нечто такое, сударыня, что, вы уж мне поверьте, исходит от Сатаны.
В старой кофейне Бракмейера собралась по зову доктора Раша необычная компания: Дэвид Риттенхаус, Джеймс Каннон, Кристофер Маршалл, Людвиг Рис и Амбертон Сент-Аллен - люди высокого и низкого звания, объединенные отчаянным чувством, что назад пути уже нет. Сознание, что их повесят одними из первых, когда в Филадельфию войдут красные мундиры, наполняло их ощущением романтики, ощущением жизни яркой, стремительной, доблестной. При всем том их подход был, скорее, умозрительным - идеалом им служил Бен Франклин, а не братья Адамс. Когда Раш сообщил, что созвал их, чтобы почитать им одну брошюрку, они кивнули в ответ, потребовали вина и приготовились слушать.
- Кто это написал - не столь важно, - сказал Раш и читал потом три часа, внятно, неторопливо, изредка отрываясь, чтобы ответить на вопрос по ходу дела, хотя ближе к концу его уже слушали молча, с пожирающим вниманием.
- Называется "Здравый смысл", - сказал он, когда закончил.
- Ну понятно, творенье Пейна, - кивнул Риттенхаус.
- Вот именно.
- "А если это государственное преступленье…" - переиначил кто-то Шекспира.
- Черт, сразу и не распознаешь - так безобидно, казалось бы.
- И почем она?
- Два шиллинга.
- Эх, подешевле бы надо.
- Думаете, будут покупать?
- Кто ж такое не купит, интересно? Он сущий дьявол, этот человек, он гений.
- Да нет, он крестьянин. Видели вы, какие у него руки - мясистые, тяжелые. Крестьянин, оттого-то и понимает нас, ведь мы - нация крестьян, лавочников, мастеровых. Появился у нас год назад, и уже знает, что у нас сидит в печенках. Не для вас он пишет и не для меня, а для тех, кто пашет землю и стоит у верстака, и, Боже ты мой, как он им льстит, как он умеет влезть им в нутро, ублажить их, как он их искушает, говорит с ними на их языке, убеждает их: "Разве это не разумно? Разве не подсказывает это здравый смысл? Почему вы не сделали это давным-давно? Да свершится для мира омовенье в крови тиранов! Вы, я, все остальные - отчего мы рабы, когда можем быть свободны?" Кто он - Христос или Сатана? Я не знаю. Знаю только, что когда эту штуку прочтут, с мирной жизнью придется проститься надолго.
- На сколько же?
- Не на десяток лет - возможно, на столетие, на два. А может, и навсегда, - как знать, рожден ли человек быть рабом или быть свободным.
Абрахам Мара вел торговлю с индейцами - нелюдимый мужчина, полный силы, но сумрачный, с тяжелым взглядом. Когда он мальчиком приехал в эту страну, его звали Абрахам бен-Ашер, а Марой, то есть горьким, прозвали за то, что характер у него был не сахар, и когда он с возрастом начал все больше жить в темных лесах, то стал и сам, как здесь принято, называть себя по прозвищу: Абрахам Мара. Он был еврей, но в синагоге его считали крамольником.
- Я человек свободный, - говорил он, - и Богу не обязан ничем.
Но когда собирали пожертвования на храм, он не скупился. И на что ему деньги, говорили люди. Ни дома, ни жены, ни хозяйства - один тюк на плечо, на другое - длинноствольное охотничье ружье, и пошел скитаться месяцами невесть где. Он хорошо знал индейцев - шони, майами, вияндотов, гуронов, - и они его знали. Все они охотились на пушного зверя, и случалось, исчезнув на полгода в глухие леса, он возвращался с целым состоянием в шкурках, навьюченных на спины своих мулов. Теперь, снаряжаясь снова в путь, он зашел к Беллу и купил двадцать экземпляров книжки Пейна.
Зачем вам столько, Абрахам? - спросил Белл.
Потому что я ее читал и потому что в тех местах, где бываю, имеют привычку семь раз отмерить и в конце концов все ж остаться дома на печи.
Первую книжку он принес в Форт-Питт. Форт уже захватил Джон Невилл с отрядом виргинских ополченцев, и сейчас люди сидели здесь без дела, от безделья пьянствовали и подумывали, не вернуться ли по домам и стоило ли вообще браться за оружие, когда что-то в этом не видно ни цели, ни смысла. Народ подобрался рослый, суровый, большинство - в охотничьих кожаных фуфайках, потемневших от грязи; большинство последние десять лет не имело дела с печатным словом. Но, как отметил лейтенант Кеп Хеди, если еврей что-то отдает задаром, значит, это неспроста. При свете бивачного костра Хеди читал вслух:
- "Королю в Англии мало что приходится делать, разве что развязывать войны и раздавать теплые местечки - то есть, проще говоря, разорять нацию и сеять в ней раздор. Поистине славное занятие для человека, которому причитается за это восемьсот тысяч в год серебром и в придачу - всеобщее поклонение! В глазах общества, как и в очах Всевышнего, один честный человек стоит больше, чем все коронованные мерзавцы с сотворения света".
Все это были вещи, какие виргинцу слышать любо-дорого.
- Валяйте дальше, - говорили ополченцы лейтенанту.
Путь Мары был долог и извилист. Одна книжка задержалась в кентукском укреплении, другая - в одном из укреплений Огайо; экземпляр был оставлен в приозерной хижине в обмен на обещание передать его по прочтении дальше. Три штуки он приберег для канадцев с пушных факторий, подданных Франции, которым отдавал предпочтение перед всеми прочими жителями Америки, а один экземпляр "Здравого смысла" Мара, отдуваясь от натуги, переводил страницу за страницей на язык индейцев, сидя в ирокезском вигваме.
У генерала Джорджа Вашингтона, виргинца, было смутно на душе: он покинул свой Маунт-Вернон, свою любимую Виргинию, широкий и величавый Потомак, расстался с милыми сердцу земными радостями, составляющими его жизнь: с сочными лугами, фруктовыми садами, добрым вином в своих богатых погребах - и вот застрял тут под Бостоном во главе нескольких тысяч своевольных, ленивых, не поддающихся никакой дисциплине янки из Новой Англии. Война, по сути дела, приостановилась, однако сомненья у людей мыслящих, но не слишком представляющих себе, чтó все это означает и куда их может завести, продолжались. У Вашингтона, который ввязался в эту историю без четких представлений о цели ее и средствах - просто из страстной любви к земле, которую возделывал, из свойственного порядочному человеку уважения к собственному достоинству и достоинству своих друзей, а также из отвращения к тем способам, какими пользовались англичане, скупая у него табак, - сомнения возрастали неуклонно с каждым днем. Слишком уж часто повторялось слово "независимость", слишком в нем явственно звучал призыв к насилию: жги, грабь, убивай - переделывай мир! Вашингтон любил тот мир, в котором жил; земля была хороша, плоды ее - и того лучше. И переделывать этот совсем неплохой мир ради пугающего своей неопределенностью будущего…
В этом-то умонастроении и сел он за книжку, доставленную с нарочным из Филадельфии. Называлась книжка "Здравый смысл". "…Вам любопытно будет узнать, - писал ему Джефферсон, - что она принадлежит перу Пейна, я думаю, вы помните его. У него и правда есть здравые мысли насчет того, как создать сильную и единую нацию, и он считает, что мы уже вступили в войну за свою свободу…"
Чудной народ жил в Вермонте. "Вот уж истинно грешники, - отзывался о них один пастор из Виргинии. - Слишком много берут на себя. Столбы для заборов ставят из тесаного камня, как бы говоря, что не сочтены для человека дни земной его жизни". Неразговорчивый к тому же народ и зябкий, носы себе кутают от холода и нипочем не истратят гроша, покуда его прежде не заработают. Недаром ходила пословица, что, дескать, хоть и круты мужчины в Мэне, а в Вермонте - того круче; что, дескать, в Мэне прижимистые живут, а в Вермонте - и вовсе скареды. А те, кто был не весьма разборчив в выражениях, прибавляли: девчонку из Вермонта голыми руками не возьмешь.
Вермонтец уважал цифирь; он любил знать, что дважды два - четыре, и с подозрением относился к болтовне об идеалах. Независимость - что ж, недурно, но чтобы кто-нибудь в Вермонте схватился за оружие и сломя голову кинулся на выручку чужакам из Нью-Йорка и Нью-Джерси - это дудки. Да и вообще, утверждала молва на зеленых холмах, средние области - они вроде как не наши, а голландские, неделями будешь бродить по ихней земле и английского словечка не услышишь.
"Здравый смысл" они приняли настороженно. Через несколько недель после выхода книжки Хайрам Джексон, торговец кожами, привез дюжину экземпляров через нью-гэмпширскую границу в Вермонт и роздал фермерам, у которых скупал шкуры.
- Бостонская стряпня, - объявил он, что было на его языке общим названием для всего хотя бы мало-мальски подстрекательского.
Читали их внимательно; там, где Пейн указывал, что среди жителей Пенсильвании выходцы из Англии составляют меньше трети, видели подтверждение тому, о чем сами давно догадывались; когда дошли до места, где утверждалось, что и с деловой точки зрения выгодней отделиться от Империи, их потянуло читать дальше. Один экземпляр попал в руки Иеремии Корниша, печатника из Беннигтона. Потолковав о новинке дня три с соседями, он сделал для себя благоприятное заключение и, рассудив, что Пенсильвания достаточно далеко - во всяком случае, чтобы не приносить автору извинения и не выплачивать гонорар, - набрал книжку сам. Первый тираж в тысячу экземпляров разошелся по шиллингу четыре пенса за штуку с быстротою молнии, и Иеремия, почуяв невдалеке возможность скромной, но вполне приличной наживы, выпустил еще пятьсот экземпляров и послал их в Нью-Гэмпшир. В Нью-Гэмпшире печатник Икебод Льюис, хорошо знакомый с нравами вермонтцев, заподозрил, что Корниш переиздал книгу незаконно, а раз так, то и ему тоже можно - только он напечатал уже три тысячи экземпляров и тысячу двести из них послал в Мэн. В Мэне люди славились бережливостью, но памфлет им понравился, в нем излагались разумные мысли, они странным образом перекликались с их собственными соображениями - и любопытно, что точно так же они перекликались с тем, что думали люди в Вермонте, Нью-Гэмпшире, Массачусетсе, Нью-Йорке и всех других колониях, кончая крайним Югом. Очень подходящая вещь для жарких споров вечерком после работы, да и за работой о ней невредно помозговать. А в Мэне книжку все же перепечатывать не стали; передавали из рук в руки, покамест не зачитали до дыр.
Аллен Джонсон был обладателем фермы в семи милях от Трентона и, помимо того, обладатель жены, троих детей и одиннадцати Библий. Одиннадцать было для него, прямо скажем, чересчур; он штук пять из них, откровенно говоря, даже и не открывал ни разу и в минуту, когда на него находил еретический стих, был способен сказать себе, и на кой, прости, Господи, человеку такая сила Библий, когда одной довольно за глаза. Но наступал ноябрь, а с ним, столь же неизменно, как холода, появлялся торговец Библиями в повозке, груженной до отказа Священным писанием и календарями духовного содержания.
Календарями Джонсон не увлекался, но не купить Библию, когда предлагают, значит, впасть в смертный грех, все равно что отринуть слово Божье, а потому шеренга Библий на полке с каждым годом удлинялась на еще одну. Притом торговца Библиями, которого звали, если верить ему, пастор Эймз, Джонсон не винил: что одному - пожива, другому - прямой урон, так уж заведено. В этом году пастор Эймз припозднился почти на целый месяц, и когда все-таки пожаловал, календари у него в повозке отсутствовали, вместо них имелось сотни полторы книжечек под названием "Здравый смысл".
- Прибыл со словом Божьим, - сообщил он Джонсону.
Изо всех сил стараясь не слышать, Джонсон с преувеличенным интересом обследовал содержимое повозки.
- А календари? - спросил он с таким видом, будто как раз в этом году созрел наконец для такой покупки.
- Есть политика, - ответил пастор. - Господи помилуй, ну и год нынче выдался - кругом политика.
Джонсон подцепил одну книжечку, полистал.
- Два шиллинга, - услужливо сообщил пастор Эймз.
Библия стоила четыре.
- Взять разве, - сказал Джонсон небрежно.
Лишь потом он спохватился, что покупка Библии не влекла за собою тяжкой повинности читать ее, поскольку каждое воскресное утро это бремя с его плеч снимали в церкви. Что до этой книжонки, то в нее как-никак вложен был капитал, два шиллинга, - и, не имея намерения выбрасывать кровные деньги на ветер, Джонсон в тот же вечер засел за чтение. Когда жена спросила, чего это он такое читает, он досадливо крякнул:
- Э, Менди, отвяжись ты, ради Бога!
Наморщил лоб и стал читать дальше, и понемногу то, что началось как скучная обязанность, обернулось необычайным открытием.
Печатник Белл был поражен, почти испуган; такого с ним еще не случалось, больше того - ни с кем в Пенсильвании никогда не случалось ничего похожего. Набрав книгу Пейна, он начал выпускать ее умеренными тиражами, по несколько сотен, что было, как он знал по опыту, вполне в порядке вещей. Альманахи, поскольку их очень жаловали в сельской местности, расходились хорошо, бывали случаи - как, скажем, с альманахами Франклина, - что и десятками тысяч, но политические памфлеты у сельских жителей никогда не пользовались особым спросом, да и среди горожан - тоже весьма ограниченным, не считая, быть может, листков, которые сразу идут на выброс. Даже для популярных английских романов тираж в полторы тысячи считался очень завидным, а уж в две вообще из рядов вон выходящим. Белл знал, что заломил за книжку Пейна слишком много - по цене два шиллинга она становилась недоступной для большинства мастеровых, ремесленников, мелких фермеров, - однако, в уверенности, что издание обернется полной неудачей, печатник стремился ограбить себя от потерь хотя бы высокой ценой. У Пейна найдутся в Филадельфии друзья, найдутся и противники, и просто любопытные - так что продать по крайней мере пятьсот экземпляров Белл рассчитывал твердо.
Прошла всего неделя после выхода книги, а он уже продал более двух тысяч.
Он напечатал целую тысячу для Нью-Йорка, потом еще тысячу; он нанял себе на подмогу печатника и двух подмастерьев. Один раз им пришлось ночь напролет трудиться над изданием в три тысячи экземпляров специально для Филадельфии - таков был спрос. Местный книготорговец по имени Франклин Грей сказал, что берет тысячу оптом по цене один шиллинг два пенса за штуку - Белл дал согласие поставить и эту партию. Потом из Чарлстона поступил заказ на две тысячи. Семьсот экземпляров просили из Хатрфорда, сто - из массачусетской деревеньки Конкорд, полсотни запросил для себя какой-то Богом забытый Брактон, о котором Белл вообще слышал первый раз в жизни.