Его отношение к брату и к семье Оленина показывает однако, что он был великодушен, добр и привязчив. Его все любили. "Он желал всем счастья и добра, но в нем не было горячих порывов доставить их своему ближнему" - так говорят о нем те, кто понимал его хороню, кто знал его мысли, благородные побуждения и поступки. В нем было равновесие ума и сердца. Однако трезвый ум преобладал, благодаря может быть физическим качествам, и он жил по расчету рассудка: "физическая ли тяжесть, крепость ли нервов, любовь к покою, лень или беспечность, только Крылова не так легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему". "Крылов всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого лица". Этот расчет холодного, трезвого ума внес он и в свои басни.
Его покоя не смущал крепостной гнет, не смотря на его гуманность. В басне "Листы и Корни" он выразил трезвое убеждение лишь в важном значении производящего класса, в басне "Колос" он как бы отвечает тем, кто находит это недостаточным, и дополняет значение басни "Листы и Корни" тою мыслью, что всякое состояние имеет свои права и требования. Все недостатки Крылова, как представителя патриархального прошлого, значительно выкупаются его терпимостью. Под сенью этого дуба расцветало новое поколение, и знаменитые слова Грибоедова –
"А судьи кто?.. За древностию лет,
К свободной жизни их вражда непримирима"
не коснулись старого уже тогда Крылова. Напротив, он был одним из первых, сочувственно внимавших молодому поэту, когда последней читал свою, еще не напечатанную, комедию в небольшом кругу избранных.
Не даром так часто тонкая улыбка являлась на губах Крылова в архаических беседах членов "Беседы". Крылов не был впереди своего времени и не понимал многих новых явлений, что отразилось в некоторых его баснях, но это не мешало ему будить своим смехом спящее царство…
Глава V
1812–1826 г.
В 1811 году начались заседания "Беседы любителей русского слова" в доме Державина, на Фонтанке - в огромном доме с колоннами, в два света. Литературные вечера у Державина, Шишкова, Оленина, Шаховского и др. были подготовкой к образованию "Беседы". Самым талантливым из всех членов "Беседы" был конечно Державин, но был уже давно. Даже тот, кто еще недавно смотрел на него с благоговением, не мог уже без смущения слушать стихов старика, в присутствии автора. Скучны были эти собрания невообразимо. Уже и прежде на литературных вечерах, несмотря на их многолюдность и разнообразие публики, многие старались ускользнуть тайком от невозможно-длинных чтений. Два года спустя, Крылов в собрании "Беседы" прочел свою "Демьянову Уху". Невтерпеж стало умному Крылову, да и знал он, что здесь, в этом собрании, где напыщенные члены все были столь высокого о себе мнения, не представлялось опасности кого-нибудь обидеть. А если где уж очень смешно,
"Там Петр кивает на Ивана,
Иван кивает на Петра".
Дело было так. Крылов приехал в собрание поздно. Читали очень длинную пьесу; он уселся в свое кресло. "Иван Андреич, что - привезли?" спросил у него через стол Хвостов. - "Привез". - "Пожалуйте мне". - "А вот ужо после". Крылов не торопится. Наконец пьеса кончена. Иван Андреевич вытаскивает из кармана своего широкого сюртука помятый листок, и знаменитая "Уха" на столе.
В первом собрании "Беседы", 14 марта 1811 года, прочел он басню "Огородник и Философ". Это была одна из тех несвоевременных басен, в которых выразилась натура Крылова, его неприязнь к европейским заимствованиям. Конечно, в этой басне он осмеивает "недоученного" философа, но попытки к нововведениям были еще так редки, были таким нежным ранним цветком, что его следовало охранять, обходиться с ним бережно. Осмеиванье было тем более опасно, что глупцы и невежды понимали по своему подобные басни и глумились над всяким стремлением к новому, свежему, ко всякой перемене в старине, в затхлом быту крепостного права. Басня эта, как и другие в подобном роде, получают, впрочем, более правильное значение по отношению к некоторым современным им явлениям.
С другой стороны, на Крылова опирались авторы книжек вроде: "Плуг и соха" с эпиграфом: "Отцы наши не глупее нас были" и т. п., совсем не в духе какого бы то ни было просвещения. Там же прочитана была Крыловым басня "Осел и Соловей", в которой под соловьем, говорят, разумел он себя. Думали, что критика осла есть мнение князя Вяземского, который считал И. М. Дмитриева выше Крылова. Это - возможно. Князь, в самом деле, долго и упорно не хотел понять величия нашего баснописца, оставаясь верным поэту, который "ввел в наши салоны легкую французскую поэзию". Есть анекдот также об одном вельможе (гр. Разумовском или князе А. Н. Голицыне), пригласившем Крылова к себе - прочесть две-три басни. В числе последних, мастерски прочтенных Крыловым, была одна из Лафонтена. - "Это хорошо; но почему вы не переводите так, как Дмитриев?" благосклонно спросил будто бы глубокомысленный вельможа. Крылов отвечал: "не умею", и написал свою басню. Это похоже на нашего хитрого дедушку. Но та же басня могла относиться и к другому случаю.
Кого думал задеть Крылов в своем затейливом квартете: четырех ли вельмож, которых не знали, как рассадить в четырех отделах государственного совета, или четыре отделения "Беседы", основанной с хитроумными затеями, на манер казенного учреждения - с 4 разрядами, в которых не было нужды, и 4 "попечителями"? Если послушать разноголосицу членов "Беседы" - очень похож на них квартет. В заседаниях её читались стихи на случай избрания в адмиралы кого-нибудь из друзей Шишкова или в министры - другого приятеля, читались с пафосом трагедии и с умилением стихи к "Трубочке" или к "Пеночке", причем спорили, можно ли в легком стихе к птичке сказать "драгая" вместо "дорогая" и "крыло" вместо "крылья". Решали так, что можно простить автору слово "драгая", но никак нельзя сказать "крыло", потому что одним крылом птица на воздухе держаться не может. Иван Андреич насмешливо улыбался во время этих споров, или дремал. Стихи:
"Деревня малая, отчизна дорогая,
Когда я возвращусь под кров счастливый твой?"
вызывали замечание, что милый можно сказать только о женщине, о друге, а "кровом" нельзя назвать деревню, потому что она состоит из многих кровов, и т. п.
7-го января 1812 года Иван Андреевич был определен помощником библиотекаря в учрежденную тогда Императорскую Публичную Библиотеку. Директором её назначен был А. Н. Оленин, друг и покровитель Крылова; под его же начальством служил И. А. уже несколько лет при Монетном дворе. Служба в библиотеке вполне подходила к характеру Крылова - ленивому и беспечному. Тароватый на выдумки, он завел здесь особые футляры для летучих изданий, но делал сам немного. Благодаря трудолюбию и знанию библиотекаря Сопикова, ему и нечего было делать. Четыре года спустя Сопиков вышел в отставку, и Крылов занял его квартиру, в среднем этаже здания библиотеки, на углу к Невскому проспекту; здесь прожил он почти тридцать лет до своей отставки. Заняв место Сопикова, он получил в помощники барона Дельвига, не менее ленивого и беспечного поэта. Прошли было красные дни для Крылова. Но Дельвига сменил потом другой. Крылов впрочем не особенно мучил свою совесть упреками. Двадцать пять лет спустя он сказал своему помощнику: "А я, ной милый, ленив ужасно… Да что, мой милый, говорить! И французы знают, что я ленив". Он показал ему отношение Оленина от 1812 года с предложением составлять особые критические замечания для каталогов. "Каков же я молодец", говорил он. "Да и Алексей Николаевич не принуждал меня… Другое дело, если бы потребовал… А то ну… вы постараетесь за меня, мой милый"… В том же году назначена ему была сверх жалованья пенсия из Кабинета Государя в 1,500 р. К этому времени относится целый ряд его басен, вызванный отечественной войной и неприязнью к Франции.
Поводом к басне "Щука и Кот" была неудача адмирала Чичагова, возбудившая в публике сильное негодование. В современной карикатуре Кутузов скачет на коне и тянет один конец сети, в которую должен попасть Наполеон, а на другом её конце - Чичагов, сидящий на якоре, восклицает: "Je le sauve!" и Наполеон в виде зайца проскальзывает за его спиной. В другой карикатуре, говорят, дело было изображено так: Кутузов с усилием затягивает мешок, а Чичагов с другого конца перочинным ножом разрезывает этот мешок и выпускает из него маленьких французских солдат.
Всегда тяжелый на подъем, Крылов остается однако не менее забавным и шутливым. На торжественном молебне в Казанском соборе, по случаю отъезда Государя к театру войны, Крылов встретил графа Д. Хвостова. "Ну что, граф", спросил он его: "не напишете ли оды? Вы конечно пришли сюда за вдохновением?" Граф обиделся. - "Почему же я именно должен писать?" спросил он: "вы также пишете стихи и, как говорят, очень хорошие". "Мои стихи", отвечал Крылов: "ничтожные басни, а вы парите высоко, вы лирик!" Крылов никогда не переставал осмеивать высокопарные оды, а в ответ на обвинение в том, что он один не славит Александра, написал свою басню "Чиж и Еж", которая так оригинально выделялась в ряду напыщенных стихов своею простотой и пережила все шумные выражения восторгов.
Ему приписывают эпиграмму на Шишкова, который во время войны назначен был государственным секретарем, ради его патриотического духа и стиля. Государь пожаловал ему на дорогу придворную карету. На прощальном обеде у А. С. Хвостова хозяину подали пакет, - в нем находились следующие стихи:
"Шишков, оставил днесь Беседы светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело;
Лишь это надобно, о теле только речь,
Неколебимый дух умеешь сам беречь".Иван Крылов
Хозяин сказал: "не диво то, что наш Крылов умно сказал, а диво, что он сам стихи переписал". Крылов всячески открещивался от литературного "подкидыша", как он сам называл эти стихи, но они остались за ним. Крылов не любил ссориться и умел ладить со всеми. Не смотря на дружеские связи с членами "Беседы", он сразу не менее дружески и с честью принят был в круг молодых писателей, собравшихся в это время в Петербурге. Сюда перебрались из Москвы Жуковский и Карамзин и соединились с Батюшковым, Гнедичем, Блудовым и др. Когда критика встретила бранью "Руслана и Людмилу" юного Пушкина, Крылов написал эпиграмму:
"Напрасно говорят, что критика легка:
Я критику читал Руслана и Людмилы -
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка".
* * *
И молодежь причислила его к своим. Он не был конечно членом дружеского "Арзамаса": это не подходило ни к его связям с кругом Оленина, ни к его возрасту, хотя по затейливости и остроумию мог бы он играть там значительную роль.
В годовщину празднования открытия Публичной Библиотеки прочел он басню "Водолазы", ради этого случая написанную на даче у Оленина. Последний писал об этой басне: "Иван Андреич знает, с каким удовольствием прекрасный его труд был уже принят в кругу его приятелей и знакомых…" Эта басня решает вопрос "о пользе истинного просвещения и пагубных следствиях суемудрия".
Говорят, Тургенев на горячие хвалы таланту Крылова сказал смеясь: "Увидим, что скажет потомство". Последнее слишком много говорило о басне "Водолазы", путаясь в неудачной защите её. Один Стоюнин прямо и просто, не мудрствуя лукаво, определил её значение. "Здесь высказывается странный взгляд на науку", замечает Стоюнин, "в которой баснописец хочет видеть какую-то гибельную глубину, забывая, что наука развивает только истину, а она несет лишь добро и свет людям".
Но во времена Крылова "кидали в один мешок Наполеона и Монтескье, французскую армию и французские книги". Французское влияние было однако так сильно, что ему покорялись сами враги. Батюшков, бывший под стенами Парижа и потом в самом Париже с победоносною русской армией, клеймит французов именем вандалов, но, пожив в Париже, с восторгом пишет об Академии и даже о народе: "После посещения Лувра", говорить он, "как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины лучшим возвращаешься". Конечно, это не похоже на впечатления тех, что возвращались из-за границы, "изрыв весь задний двор" и не увидав ничего хорошего. На том же празднике, в день открытия Библиотеки, читал речь Гнедич и тоже громил французский язык - "язык врагов наших, который русские должны забыть", говорил он. "Ah, que c'est beau" ("прекрасно"), заметил кто-то из публики соседу, а этот отвечал: "Oui, mais ce n'est pa possible" (да, прекрасно, но это невозможно). У самого Гнедича в этом яростном гневе против языка сказалась лишь одна его театральность. "Путаница идей не знала пределов". Неумеренное поклонение сменилось столь же неумеренной враждой. В ослеплении гневом просвещенные люди разбивали драгоценный сосуд, который едва успели прибрести. Письмо Батюшкова к Гнедичу говорит ясно об этой путанице понятий: "Ужасные поступки вандалов в Москве расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством". Но Крылова, собственно, путаница эта не коснулась. Напротив, сила убеждения и цельность натуры сказались в самых его ошибках. Если и он смешивал армию, революцию и философов, то это было следствием отчасти пробелов в его образовании и развитии, отчасти же патриархальности его натуры. Впрочем сами французы, в особенности эмигранты, приписывали революцию Вольтеру. Многие из них говорили: "это все негодяи-философы наделали". Удивительно ли, что в прибавлениях к "Русскому Инвалиду" появлялись такого рода афиши:
"Хвала Богу! Победа. Да здравствует император! Пламенник революции угасает".
Таким образом связывали гибель Наполеона, бывшего в то время законным императором французов, с гибелью давно уже забытой революции.
Академик Грот и многие другие старались оправдать Крылова в том, что он написал в 1817 году басню "Сочинитель и Разбойник", в которой "посадил в ад Вольтера". Но лучше всех определил значение этой басни Гоголь, отрицая отношение её к Вольтеру. "В ней Крылов укоряет писателя, избравшего развратное и злое направление", говорит он: - в этом смысле, конечно, басня не может относиться к философу и ученому, а только к писателю, торгующему своим талантом и умом; к тому, кто ради своекорыстного расчета сеет в обществе вражду и взаимную неприязнь к тем "разбойникам пера", кого бичевал покойный наш сатирик, тоже воспитанный на баснях Крылова. В ушах этих людей вечно пусть раздаются слова:
"Смотри на злые все дела
И на несчастия, которых ты виною".
Крылова упрекали за строгий суд над собратом-писателем. Скорее здесь, в этой басне, сказались те же добродушие и терпимость Крылова. Он предоставляет наказание высшему суду, что не зависит от мнения и волн человека. Этот суд не страшен тому, кто чист душою, тогда как наш суд и наказание не всегда справедливы, в особенности там, где не сходятся в убеждениях.
* * *
Живя в своей квартире, в Публичной Библиотеке, Крылов мало-помалу совершенно обленился. Большею частью проводил он время на диване, оставляя его лишь для выездов на обеды к Оленину, графу Строганову, или в английский клуб. В клубе после обеда он играл в карты, или смотрел игру на биллиарде и держал пари за игроков. Поздно ночью возвращался в свою холостую квартиру, и только с летами стал ложиться в постель все раньше и раньше. В доме Олениных добрейшая из женщин, Елизавета Марковна, кормила на убой своего "Крылочку", а после обеда он засыпал в своём кресле. "Свое кресло" было у него, кажется, везде, где он только бывал. Так спокойно ему жилось. Если что причиняло еще ему иногда беспокойство, так это - его слава, требуя от него иногда писем или визитов в ответь на хвалы и просьбы. После выхода в свет издания басен 1816 года, посыпались на его голову почести, хвалы и награды… От императрицы Елизаветы Алексеевны получил он бриллиантовый перстень; различные учения и воспитательные учреждения присылали ему дипломы и выбирали почетным членом. Вельможи приглашали на маскарады и обеды.
Критика давно признала его заслуги. Первый оценил его Жуковский еще в 1809 году. Десять лет спустя, по поводу издания басен, в котором было много опечаток, рецензент "Сына Отечества" писал уже, что "недостаток этот очень неприятен в книге, которая должна быть и будет классическою". Его уже не только называли "русским Лафонтеном", но признавали в нем оригинальные достоинства, ставящие его в некоторых отношениях выше всех других славных баснописцев: качества эти - трезвая мудрость и тонкое остроумие, живая связь лукавой иронии и серьезной мысли, мастерство рассказа, простота и наконец та печать народности, которая дает нам право называть его нашим, русским поэтом.
Слава не ослепляла Крылова. Он оставался по прежнему прост и добродушен. Умел он однако и добродушно отомстить, если случалось кому задеть его самолюбие. Так, появились стихи, в которых говорилось, что три знаменитых баснописца все были Иваны. Под этими тремя поэт разумел Лафонтена, Хемницера и Дмитриева. Как ни скромен был Крылов, он не мог не сознавать, насколько выше его басни, которые тогда уже называли "неувядаемыми цветами поэзии", и написал басню "Любопытный". Басня была его орудием, которым он и мстил, и награждал. Иногда дарил он их детям. Так, басню "Ягненок" написал он для Анюты, младшей дочери Оленина; другую басню он подарил племяннику Оленина. Наконец, баснею "Василек" неуклюжий, увесистый Крылов с изысканной грацией выразил, как увидим, благодарность самой императрице.