С вэвээсовскими врачами наше КБ сотрудничало еще в пятидесятые годы, когда проводились полеты с животными на борту. В последние годы это сотрудничество стало еще теснее. Владимир Иванович Яздовский (их лидер), О. Г. Газенко, А. М. Генин, Н. Н. Гуровский принимали участие в разработке системы жизнеобеспечения для "Востока". Их рекомендации определяли для нас выбор схем очистки воздуха, питания, ассенизационного устройства, заводов-разработчиков и изготовителей необходимого оборудования. Потом они организовывали отбор кандидатов для полетов. Вот почему не исключено, что, подобно нам, они приставали к С.П., доказывая необходимость послать в космос врача.
С Егоровым, который был сотрудником Института медико-биологических проблем Минздрава, мы познакомились уже во время подготовки. Он не сразу привлек мои симпатии. Его контактность, активность во взаимоотношениях показались мне несколько нарочитыми. В одежде и манерах было что-то, как мне показалось, пижонское. Но, по-видимому, я просто плохо знал молодых людей (все-таки между нами десять лет разницы в возрасте), тем более, что он из другой, не инженерной среды. Но позже я пришел к заключению, что все естественно. Он просто был самим собой.
В дни подготовки он познакомил меня с джазовой музыкой. В профилакторий он приносил магнитофон и крутил различные записи. Мне вдруг открылась красота этой музыки, которая до того проходила мимо, почувствовал интерес к различным стилям и аранжировкам. А вообще, надо сказать, круг моих интересов практически не выходил за пределы работы. Развлечения сводились в основном к эпизодическим лыжным прогулкам по выходным (если они были) да к еженедельной парной в Сандунах или Центральных банях. Ну и книги, конечно: по истории (люблю до сих пор), жизнерадостные приключенческие книги (типа "Робинзона Крузо", "Острова сокровищ", "Таинственного острова"), детективы и фантастика шестидесятых годов. Часто перечитывал одно и то же. Такой "настольной" книгой была, например, "Заповедник гоблинов" Клиффорда Саймака, хотя уже с первого прочтения понял, что, поминая колесников, он явно имел в виду нас, и это казалось обидным. Будто среди американцев кретинов не хватает. Конечно, у них людей с развитым чувством собственного достоинства и самоуважения относительно больше, но это им досталось по наследству, от предков. Родившись в благополучной Америке, они, так сказать, пришли на готовое. Конечно, я отдавал дань увлечениям шестидесятых годов - театрам "Современник" и на Таганке, великолепным песням Высоцкого.
В деталях сам полет, конечно, уже забылся, но некоторые моменты в памяти сохранились. Прекрасно помню свои мысли накануне полета: не сглазить бы. Все космонавты перед полетом живут в большом напряжении, которое внешне почти не проявляется, не сказывается даже на объективных медицинских показателях: на частоте пульса, давлении, сне. Но все равно оно есть, и каждый с ним борется по-своему. Напряжение это происходит от опасения, что нелепая случайность может оказаться причиной отмены полета или участия в нем. Некоторые очень боятся за свое здоровье, боятся простудиться или оступиться, становятся предельно, а иногда и чрезмерно осторожными. Понять это нетрудно. Организм человека - вещь деликатная, и с ним в ходе длительной, напряженной подготовки всякое может случиться. Но причина может крыться и в другом: какая-нибудь неполадка при подготовке ракеты или корабля. В дни предстартовой подготовки это еще ничего. Неполадка лишь притормаживает процесс подготовки, иногда сдвигает сроки старта, но на жизни и работе экипажа это почти не сказывается.
Скафандров мы не надевали: в полет отправлялись в плотных шерстяных спортивного вида костюмах. Так что мне тогда так и не довелось надеть скафандр. Но впоследствии, когда мы в очередном проекте планировали использовать скафандры, решил сам испытать ощущения и возможности космонавта в скафандре и летал в нем на Ту-104 в экспериментах на невесомость.
Но вот позади предстартовая ночь, прошел последний медицинский осмотр. Лифт доставляет космонавтов на верхнюю площадку, их усаживают в корабль примерно за два часа до старта. Внешне они спокойны, деловиты и всегда шутят. Но при этом каждый помнит, что может быть отказ, сброс схемы набора готовности ракеты к старту, и тогда надо вылезать, спускаться вниз, переодеваться и снова ждать, и, может быть, кому-то не доведется занять место в корабле вновь. Те же ощущения были и у меня.
Как у инженера-испытателя "Восхода" у меня был свой интерес к работе его бортовых систем. Хотя для меня как проектанта "Восход", который являлся лишь модификацией "Востока", был уже прошедшим этапом, и голова моя тогда больше была занята "Союзом". Полет на "Восходе" в известной степени был отдыхом от работ по "Союзу". Хотя главным, конечно, было желание почувствовать самому, что это такое - полет, невесомость, как там себя чувствуешь, как работать.
Накануне полета я спал хорошо, правда, ворочался много. Утром в голове свежо, все пронизано светом и предвкушением необычных и счастливых ощущений полета.
Поднялись на верхнюю площадку башни обслуживания. На стартовой площадке обстановка рабочая. Вокруг очень красиво, внизу деловито двигаются маленькие фигурки людей. Невдалеке, метрах в двухстах, за оградой, с верхней площадки башни обслуживания хорошо просматривается склад обломков упавших неподалеку от старта ракет. Этакое ракетное кладбище. Напоминание о бренности и суете. Но настроение от этой картины не портится: это тоже родное.
Влезли в корабль. Тесновато. Плотно уселись в наши ложементы, вышли на связь с пунктом управления и стали ждать. Снова тихонечко подползли опасения: не за корабль, нет, а за ракету - ей нас везти на орбиту. Вдруг что-нибудь откажет в сложной схеме запуска, она не захочет лететь, придется вылезать и опять ждать.
Когда включились двигатели и ракета пошла вверх, вот тут только наконец возникло ощущение неотвратимости факта. Свершилось. Назад меня уже вернуть невозможно. Хотя, конечно, все еще могло быть: еще только первая ступень должна была отработать, потом вторая, потом и третья вовремя включиться и тоже отработать как надо.
Шум, вибрации, мощные перегрузки, ощущения человека, оседлавшего зверя чудовищной мощности (общая мощность ракетных двигателей первой ступени ракеты-носителя около 10 миллионов лошадиных сил!). Это одно из самых ярких, эмоциональных и радостных воспоминаний (в каждом из нас сидит татарин).
Надежность наших носителей пилотируемых кораблей оказалась неплохой: к настоящему моменту выполнено много десятков пилотируемых стартов, и только два раза произошли аварии. Один раз на старте (но успела сработать система аварийного спасения) и другой - после окончания работы второй ступени (но и в этом полете сработала система аварийного спасения и тоже все кончилось благополучно). Но тогда, в шестьдесят четвертом, такой статистики еще не было.
Отделился наш корабль от последней ступени, и мы сразу стали обмениваться впечатлениями о невесомости. В целом я чувствовал себя вполне прилично, хотя некоторое ощущение дискомфорта было. Стало ясно, что невесомость в самолете это совсем не то. Там ты весь пронизан ощущением кратковременности неожиданного состояния и его неустойчивости. А здесь все было по-другому.
Все хотелось увидеть, ощутить. В корабле было, мягко выражаясь, не очень-то просторно, но, когда понадобилось достать из-под кресла фотоаппарат, я с удовольствием отвязался, вылез из ложемента, развернулся и полез за ним вниз.
Занялись своими делами. Забот много и даже суеты. Тогда мы еще не понимали, что в первые дни полета организм человека должен сначала адаптироваться к невесомости, и нагружать его двигательной активностью, работой в первый день полета нежелательно. Надо организовать работу так, чтобы выполнялся минимум самых необходимых операций. А мы взяли на себя для одного дня слишком большую программу. Работа была расписана чуть ли не по минутам. Даже на земле, в условиях гравитационного комфорта, на тренировках мы все время, почти на каждом "витке" не укладывались с объемом запланированной работы. "Ну как-нибудь в полете управимся". Конечно, это оказалось не так.
В мои обязанности входило фотографирование, наблюдения Земли, работа с секстантом, проведение экспериментов по исследованию поведения жидкости в условиях невесомости, снятие характеристик ионных датчиков ориентации корабля относительно вектора скорости. Мне спать не пришлось.
Сделано было сравнительно много. Из полета мы привезли несколько сотен снимков поверхности Земли, циклонов, облачных и ледовых полей, восходов и заходов солнца, горизонта над освещенной стороной Земли. Удалось наблюдать несколько слоев яркости атмосферы над горизонтом Земли, что могло быть использовано для оценки возможной точности измерений высоты звезд над горизонтом в случае, если бы у нас возникла идея использовать в полете автономную навигацию. Видели над темной стороной Земли перистые облака в виде светлого слоя над горизонтом на высоте около 80–100 км (а может быть, это были слои аэрозоля, подсвеченные Луной).
Нам повезло, когда мы были над ночной стороной Земли в самых южных широтах полета. Максимальная широта, до которой корабль может подниматься в полете, равна наклонению плоскости орбиты к плоскости экватора. Полеты "Восходов" и "Востоков" проводились по орбитам с наклонением их плоскости к экватору равным 65 градусам, а не 51 градусу, как это стало обычным для "Союзов" и орбитальных станций, и поэтому нам удалось видеть полярные сияния.
Это уникальная картина! Почти все поле зрения (порядка 30 градусов) занимали вертикальные столбы желтого цвета, поднимавшиеся на высоту нескольких сотен километров и шириной порядка 20–30 км. Они начинались от белесой полосы, следовавшей над горизонтом на высоте около 100 км. При приближении корабля из тени к подсвеченной солнцем атмосфере сияние над терминатором начинало бледнеть и постепенно исчезало. Такую картину мы наблюдали на двух или трех витках.
Я провел эксперименты и фотосъемки для исследования поведения жидкости в условиях невесомости. Это делалось в надежде обнаружить закономерности поведения топлива в баках ракет при их запуске в условиях невесомости. В числе результатов был и один неожиданный. "Установка" представляла собой прозрачную модель двух сферических баков, в каждом из которых были жидкость и газ. Один из опытов заключался в том, чтобы увидеть, как будет успокаиваться жидкость и газ после встряхивания модели. Оказалось, что жидкость и газ к моменту, когда я стал рассматривать "установку", уже встряхнулись, по-видимому, в момент выключения двигателей ракеты. Газ и жидкость перемешались, образовалась газожидкостная суспензия, и она совсем не хотела возвращаться к раздельному существованию. Снятие характеристик ионных датчиков (зависимость сигнал угол) было выполнено совместно с Комаровым.
Егоров пытался делать что-то медицинское: брал анализы крови, мерил пульс и давление, и, к нашему удивлению, это ему удавалось. Помню, что все трое то и дело выражали свои восторги. Особенно впечатляющими были зрелища полярных сияний, восходов и заходов солнца.
Пообедали из туб. Потом Володя и Борис (по программе!) задремали, а мне выпала вахта, в основном на витках, на которых не было связи с Землей, в одиночестве, что доставило мне определенное удовольствие: один на один с пространством! Прильнул к иллюминатору. К этому времени поменялся с Егоровым местами, отдав ему свое среднее: он немного мерз, как ему казалось, от иллюминатора.
Смотреть непосредственно на проплывающую цветную картину Земли, похожую на физическую карту мира - похожую, но и одновременно совершенно другую, живую, можно было бесконечно. Все так легко узнаваемо: вот Америка, вот Африка, вот Мадагаскар, Персидский залив, Гималаи, Байкал, Камчатка. Горы, разноцветные озера (разный планктон!), разные цвета морей у берегов, около устьев рек и вдалеке от них.
Когда трасса полета, двигаясь над поверхностью с востока на запад, начала проходить над нашими наземными пунктами связи, я попытался убедить С.П. продлить еще на сутки полет (программой предусматривался полет только на одни сутки, а запасы пищи, воды и кислорода у нас были на три дня): все-таки увеличились бы шансы увидеть, обнаружить что-либо новое, интересное. Но надо знать С.П.: "главное в профессии руководителя - вовремя смыться!" Он, конечно, отказал.
Товарищи мои проснулись, и мы снова суетились над выполнением программы, разговаривали с Землей, делали записи, наблюдали светящиеся частицы, атмосферу над горизонтом в иллюминаторы. Я рассказал Комарову и Егорову о своем разговоре с С.П. и предложил Комарову еще раз, но уже официально, обратиться к начальству с предложением о продлении полета. Предложение не вызвало энтузиазма, но Володя разговор все же провел и тоже получил отказ.
Снаружи, на приборно-агрегатном отсеке, у нас стояла телекамера, экран которой был перед нами. При снятии характеристик ионных датчиков ориентации я обратил внимание, что на телевизионном экране появились лучи. Что это? Может быть, мерещится? Стал снимать экран. После проявления пленки уже на земле убедился, что не померещилось: на фотографиях тоже были видны лучи! Открытие! Увы, к тому времени уже сообразил, что это следы Солнца на люминофоре, когда оно попадало в поле зрения телевизионной камеры.
Время пролетело быстро. Перед спуском все системы и устройства корабля, которые должны сработать, предстали передо мной отчетливо. После разделения наш спускаемый аппарат развернулся, мы увидели отделившийся вращающийся приборный отсек, и вдруг прямо на иллюминатор брызнула струя жидкости (шла продувка трубок тормозного двигателя после его выключения), и стекло вмиг обледенело (в вакууме жидкость мгновенно вскипает, испаряется и, естественно, при этом охлаждается). Вошли в атмосферу. Казалось, будто вижу, как "обгорает" асботекстолит теплозащиты. В иллюминаторы ничего не был видно: все залито ярким светом, идущим от раскаленной плазмы, окружающей аппарат. Начались хлопки, словно выстрелы. Ребята на меня вопросительно смотрят. Пытаюсь объяснить: кольца асботекстолита, из которых набрана тепловая защита лобовой части аппарата, закреплены на клее, от нагрева в тепловой защите возникают термические напряжения, ну и где-то происходит расслоение колец. В общем, ничего страшного.
Нам предстояло приземлиться в корабле без катапультирования. Не помню, чтобы мы сильно волновались, но какое-то внутреннее напряжение наверняка было. Перед приземлением должен был включиться твердотопливный двигатель для снижения скорости подхода к поверхности Земли. У нас имелось очень "надежное" контактное устройство. Двигатели должны были включиться по сигналу от полутораметрового щупа (раскрывался он перед приземлением подобно пружинной рулетке) в момент, когда коснется поверхности. Кстати, позже примерно такой же щуп для выключения двигателя американцы применили на лунных посадочных модулях программы "Аполлон".
Перед самым касанием земли появилась мысль: а вдруг при проходе зоны интенсивного нагрева люк щупа открылся и тот сгорел? Посадка была "мягкой", искры посыпались из глаз, удар, шар перевернулся, и мы повисли на привязных ремнях вверх ногами. Ближе к люку находился Володя, он вылез первым, затем Борис и последним я. Приземлились мы на пашне неподалеку от Целинограда (сегодня столица Казахстана Астана), что, по-видимому, дало основание секретарю обкома наградить нас троих медалями "За освоение Целины" (и мы пахали! - приземлились на пашне). Вечером прилетели в Тюра-Там и разместились на так называемой "семнадцатой площадке", то есть в гостинице для космонавтов. На следующий день ожидали отлета в Москву, но нам сказали, что нужно хоть день отдохнуть. Ну отдохнуть так отдохнуть. Прошел день, другой.
- Вам нужно еще отдохнуть, да и кое-какие анализы необходимы.
- В чем дело?
- Да не знаем, кажется, уточняется адрес обращения.
- Какой адрес?
Оказывается, речь шла о том, к кому должен обращаться Володя с докладом об очередном "достижении советской науки". Прошел пленум ЦК, оформивший результаты переворота - замену Хрущева на Брежнева. И Володе пришлось докладывать новому первому секретарю, "дорогому товарищу Брежневу". Наивный Хрущев забыл, что диктатор не должен ни на минуту спускать глаз с полиции, с армии и со своих помощников.
В последующие за переворотом годы многие, если в разговоре упоминался Хрущев, начинали поносить его за волюнтаризм, и некоторые наверняка искренне. За что такая ненависть? Если отбросить показушное стремление продемонстрировать преданность новому самодержцу (таких, в конце концов, было немного), то получалось, что у разных людей были разные причины, но они объединялись, осуждая его за дискредитацию системы, при которой они привыкли жить, за сокращение численности армии (это затрагивало многих военных, ведь у них, да и не только у них, а и у их начальников уменьшалось количество подчиненных, терялись оклады, должности и в перспективе - относительно приличные пенсии), за то, что он свергнут и обманут (неудачников - а свергнутый воспринимается именно так - ненавидят и поносят), за непрерывные реорганизации, перестановки и перестройки правящего аппарата. Каждая такая операция приводила к травмам этого аппарата, ко всяким ЧП и прочему. Это многих возмущало. А Хрущев ведь не только раскачивал лодку. Он развенчал тирана, обнародовал, хотя бы частично, преступления системы, освободил невинно осужденных, стало легче дышать, перестали сажать за анекдоты, в "Новом мире" появился "Один день из жизни Ивана Денисовича", а потом и "Матренин двор" Солженицына, начал движение к разрядке в международных отношениях. Поношения Хрущева были, как минимум, проявлением неблагодарности. Думаю, что он действительно хотел сделать что-то существенное, полезное для народа, для нашей страны. Можно, конечно, подозревать, что его энергичная деятельность, жажда великих дел объяснялись внутренней неуверенностью в своем праве на положение очередного "вождя", стремлением доказать делами это право, а может быть, и стремлением искупить грехи и преступления тридцатых годов, в которых он участвовал. Во всяком случае, он вроде бы стремился к лучшему. Другое дело, что и образования не хватало, и понимания главного - не может быть личность счастлива в тоталитарном государстве, - и понимания самой роли руководителя правительства в обществе. Но так или иначе, он хотел понимать, хотел слушать, а иногда и слышал. И это нравилось. Ведь, в конце концов, все в мире относительно.