Наша старая лошаденка Машка была с норовом. Я обхаживал ее со всех сторон, старался на нее взобраться. Но куда там! Она лягалась, храпела, и я отступал. Наконец добился своего: подманил Машку куском хлеба, вцепился ей в гриву, подтянулся, вскарабкался на шею. Она рванулась, и я чуть было не упал. Подбежал отец и снял меня.
Я ждал наказания. Но отец неожиданно добродушно сказал:
- Для первого раза хорошо. Научишься верхом ездить, в ночное буду отправлять. А то мне уж не под силу туда скакать. - И, усмехаясь, добавил: - Маленький ты у меня… Но ничего, научишься.
Он подвел лошадь к забору, подозвал меня:
- Влезай на забор, а оттуда на лошадь. Да поосторожней!
Живо делаю все, что велел отец. И вот я уже верхом на лошади еду по двору. Каждый день я стал объезжать лошадь. Она слушалась меня, и я был очень доволен.
Как-то вечером ребята повзрослее собрались в ночное. Они с гиканьем вскакивали на коней и мчались в луга. Я смотрел на них с завистью.
Подошел отец и сказал:
- Сегодня и ты поедешь в ночное. Сосед Яша Коваленко тебя дожидается - я с ним сговорился. Он постарше, стал опытным конюхом. В курене тебе испытание дадут, проверят, не трус ли ты. Как хочешь, а страх пересиливай, а то в курень не примут. Смотри, сынок, не осрамись!
Он вывел кобылу, помог мне на нее вскарабкаться. Подбежала мать, протянула мне холщовую сумочку с куском сала да ломтем хлеба и, тревожно поглядывая на меня, сказала: "Поешь там, сынок". И я поскакал в ночное вместе с соседским хлопцем Яшей.
Когда совсем стемнело, старший куреня послал меня к озеру Вспольному за водой да велел лошадей пересчитать. Много я страху натерпелся: каждый куст в темноте казался чудовищем. Добежал до озера, вспомнил о русалках. Вступил в воду, зажмурив глаза, зачерпнул полный котелок. Не помню, как выскочил, как лошадей пересчитал. Но котелок донес полный - сам уж не знаю, как удалось. Старший куреня меня похвалил. Но тут ко мне подбежали ребята, схватили, раскачали и бросили в копанку. В копанках - ямах, вырытых на болоте, - замачивали коноплю, говорили, что, если в реке коноплю мочить, рыба гибнет. Копанки глубоки и сами наполняются водой. Я и ахнуть не успел, как очутился в холодной воде. Если б я стал тонуть, ребята вытащили бы. Но я молча побарахтался, выбрался сам.
Так исстари в курене учили преодолевать страх.
Все испытания я прошел, и меня в курень приняли. Долго я сидел у костра - сушился, шкварил кусочки сала, нанизанные на щепку. А потом заснул. Разбудил меня Яша. Привести коней в село надо до зари: в поле выезжают затемно. Старший куреня торопит:
- В страду на час опоздаешь, годами не наверстаешь.
С тех пор после работы в поле, где я уже помогал отцу, каждый вечер приходилось ездить в ночное. И все бы ничего, если б не Машкин строптивый нрав. До ночного я кое-как доезжал, а вот домой ничем не мог Машку заманить.
Иногда все утро проловишь, до хрипоты накричишься:
- Маш, Маш, Маш!..
Всячески приходилось изворачиваться. На всякие ухищрения пускаться. Ходишь за ней, со слезами уговариваешь:
- Так ты же должна понять, что батька нас ждет. Ты что, или не напаслась за ночь?
Сам хлеб не ел, на него лошадь подманивал. А она ушами прядает, зло косит глазом, подойдет, ломоть схватит, повернется - и наутек. Да еще лягнуть или укусить норовит.
Надо было улучить минутку, смело броситься вперед и вцепиться ей в гриву.
- Тпру… Тпру, поймал!
Машка пускается вскачь. Волочусь за ней, крепко держусь за жесткую длинную гриву. И вдруг лошадь делается смирной - видно, самой надоедает. Останавливается. Тут я набрасываю уздечку, взбираюсь ей на спину. И Машка послушно поворачивает домой. Старшие ребята обычно неслись рысью да галопом, и я завидовал их удали, вспоминая лихих конников на военных маневрах. Но быстро пускать Машку боялся.
Как-то возвращаюсь из ночного, медленно еду по селу домой. Вдруг из подворотни выскочила собака и громко залаяла. Лошадь испугалась и понеслась во всю прыть. Я тоже испугался, вцепился в гриву, пытаюсь остановить Машку:
- Ты что, сбожеволила? Тпру… тпру!
Машка летела вихрем; сам не знаю, как я удержался. Остановилась у нашей хаты.
Оказалось, что мчаться галопом совсем не страшно. Спина у меня, правда, болела порядком, но уже несколько дней спустя я стал пускать лошадь галопом и мчался в курень наперегонки со старшими.
Наступила осень. Я ездил с отцом на уборку картошки, потом помогал ссыпать ее в погреб. В курене стало холодно. Сено давно уже было убрано в стога, уже нечего было опасаться, что лошади нашкодят. Мы отводили их в луга и возвращались домой - на ночь оставляли без присмотра.
Однажды поздним вечером я решил ехать в луга самой короткой дорогой - мимо кладбища. Галопом миновал его, оставил лошадь и решил возвратиться той же дорогой - напрямик. Иду быстро, чего-то побаиваюсь. Вдруг вижу - у куста огоньки засветились. Наверное, волк! Страх подстегивает, бегу, слышу, как сердце колотится. Поглядываю по сторонам. Смотрю, из темноты на меня надвигается высоченная фигура в белом и рукой машет. Мороз прошел по коже, волосы стали дыбом - даже картуз поднялся! Не помня себя свернул в поле. Несся по стерне босиком, не чувствуя, как ноги колет: пятками затылка доставал. А сам думал: не догоняет ли меня привидение? Сделал большой крюк и тут с опаской оглянулся. Тьфу ты, да это лошадь! Идет и хвостом машет. Наверное, хозяин поленился отогнать ее в луга, отвел за околицу, и она сама пошла на пастбище.
Я громко засмеялся над собой да заодно и над всеми бреднями и небылицами. Прав батька - сколько раз говорил: привидений не существует, бояться нечего.
ЗАКАЛКА
Мы, деревенские мальчишки, любили состязаться в силе, ловкости, смекалке. Простые игры сызмальства вырабатывали в нас ловкость, силу, выносливость, быстроту, воспитывали смелость, приучали к осмотрительности.
Летом мы состязались в быстроте, влезая по высокому каштану на колокольню, оттуда по ветхой шаткой лесенке карабкались на церковный купол. Победителем считался тот, кто первый поднимался на самый верх и первый спускался. Сверху перед нами открывались беспредельные дали. Бывало, поглядишь вокруг, и дух захватит - все бы смотрел на родимые края, да некогда: торопишься спуститься вниз.
Любили мы игру, в которую, вероятно, играли еще наши предки, - "свинопас". По кругу на лужайке вырывали ямки-"ярочки", а в середине "ярочку" побольше - "масло". Каждый охранял свою "ярочку".
"Свинопас" целился деревянным самодельным шаром из "масла" в "ярочку". Надо было отбить шар палкой, "ярочку" уберечь: чуть отбежишь - ее займет "свинопас". Тогда сам становишься "свинопасом".
Излюбленное место игр у ребят летом - озеро Вспольное: берег, заросший очеретом и сытняком, песчаные отмели.
Мы соревновались в заплыве: кто скорее доплывет до противоположного берега и обратно. Со дна били холодные ключи. Плывешь, а тебя обжигают ледяные струи, сводит руки. Пробуешь ногой дно, и кажется, что никогда не доберешься до берега, задохнешься. Подплываешь к песчаной отмели, путаешься в стеблях кувшинок, цепляешься за них. Чуть передохнешь - и обратно наперегонки.
Среди кустов у самой воды стоял шалаш: в нем все лето жил чудаковатый старик, наш сосед, искусный рыбак. Было у него множество рыболовных снастей и своя лодка. Из Шостки к нему часто приезжали рыболовы. Старик не позволял нам купаться поблизости, когда удил рыбу. Сердился, шугал нас: "Рыбу отпугиваете, пошли прочь!"
И мы убегали подальше от "дедова бережка" - так мы называли место, где стоял его шалаш. Зато дед сам звал нас, когда расставлял сети: "Эй, ребята, плескайтесь, плескайтесь у кустов, выгоняйте рыбу!" И мы диву давались, сколько рыбы он вытаскивал сетями.
Поодаль от "дедова бережка" мы играли в придуманную нами игру: кто дольше продержится под водой. Сидишь на дне, а ребята на берегу ведут счет. Зубы стиснешь, зажмуришься, в дно вцепишься, пока в висках не застучит. Вылезаешь, когда совсем уже невмоготу станет. А потом загораешь на горячем песке и лакомишься вкусными побегами сытняка.
Зимой с нетерпением, бывало, ждешь, когда окрепнет лед на озерах. Наконец слышишь, кто-то из приятелей кричит:
- Айда, ребята, карусель строить, на кригах кататься.
И мы гурьбой бежали к озеру. Там мы вырубали четырехугольную льдину - кригу, с силой ее толкали, кто-нибудь бросался на нее с разбегу и мчался по льду, пока не налетал на берег.
Но больше всего мы любили кататься на карусели. Строили мы ее так: забивали в лед посреди озера кол, на него насаживали колесо от телеги, а к колесу прикрепляли длинную жердь. К концу жерди привязывали санки. Ляжешь на них плашмя, а ребята крутят колесо. И вот несешься по кругу, только в ушах свистит. А не удержишься - катишься кубарем. А если салазки сорвутся, то тебя выбросит далеко на берег. Часто и взрослые собирались посмотреть на нашу карусель и даже помогали крутить колесо.
Игрушки мы делали сами. Мастерили ветрячки, прилаживали их к забору - любопытно было смотреть, как крутятся наши самоделки; пускали змеев - мать все журила меня за то, что много ниток извожу. С жаром спорили, чей улетит выше.
Сами делали и лыжи: разбирали старую бочку и из досок мастерили лыжины. Устраивали снежные горы и прыгали с них, словно с трамплина. Случалось, так врежешься в сугроб, что еле выберешься.
У некоторых ребят были настоящие коньки. Я с завистью смотрел, как быстро и ловко скользят приятели по льду. А другие лихо катались на неуклюжих самоделках. Я тоже смастерил себе коньки: деревянную колодку подбил проволокой и крепко привязал к ноге, обутой в лапоть. Встав на лед, другой ногой оттолкнулся и покатился по широкому замерзшему озеру. Правда, кататься можно было только на одной ноге, но я наловчился и летел стрелой на неуклюжей колодке. Скоро я научился поискусней мастерить "дротяные" коньки и даже другим ребятам делал - выменивал на карандаши и фантики. Одна была беда - очень быстро изнашивалась обувка, и, к большому моему огорчению, отец запретил мне кататься.
Спустя несколько лет я заработал себе на настоящие коньки-снегурочки и часто вспоминал лихое катание на колодке с проволокой.
В ШКОЛЕ
Однажды осенью 1927 года я стоял на улице и с завистью смотрел на соседских ребят - они спешили в школу. Мне взгрустнулось: так бы и побежал с ними, но ждать еще целый год. Мне только семь, принимали тогда в школу с восьми лет.
Из соседнего двора появился Василь - мой приятель. Он старше меня на два года и ходит уже во второй класс.
- Пойдем, Ваня, в школу. Я тебя запишу, - говорит он с важностью.
- В школу запишешь? - удивился я.
- Ну да, ведь ты уже читать и писать умеешь. А Нина Васильевна добрая, ребят любит. Она тебя в свою группу примет. Пошли!
И я побежал вслед за Василем, не задавая вопросов. Даже забыл у родителей позволения попросить. Бегу, а сам трушу - вдруг учительница откажет. У школы - обширного деревянного здания - останавливаюсь.
Над дверями картина величиной с человеческий рост. Ее написал маслом художник-самоучка Малышок. Сколько раз, проходя мимо, я останавливался, разглядывал ее. Вижу ее как сейчас: по волнам плывет раскрытая книга, на ней стоят рабочий и работница и в поднятых руках держат серп и молот. Впрочем, в ту минуту я не смотрел на картину. Я оробел и не мог тронуться с места.
Василь обернулся.
- Да ты не бойся. Не обидит тебя учительница. Примет.
Он взял меня за руку и повел в школу. В коридоре нас обступили ребята.
- Что, Василь, новичка привел?
- Привел. Смотри, Ваня, есть такие же маленькие, как ты. Пойдем.
Я робко заглянул в класс. Потом вошел. Как здесь просторно! Глаза разбежались: какие блестящие парты, а доска какая - вот бы на ней порисовать!
Вошла учительница. У нее молодое доброе лицо, гладко зачесанные волосы, между бровями чуть видна прямая морщинка.
Все поднялись, поздоровались с учительницей. Она, ласково улыбаясь, посмотрела на ребят, велела всем сесть. И вдруг спросила, глядя на меня:
- А что это за маленький хлопчик у нас появился?
Сердце у меня замерло: маленький - значит, не примет.
- Да, Нина Васильевна, это мой сосед, Ваня, - торопливо стал объяснять Василь. - Он читать умеет, вот я его и привел. Надо Ваню в школу записать.
Учительница тихонько засмеялась, внимательно и дружелюбно глядя на меня.
- Ну, подойди к доске. Напиши буквы, какие знаешь.
- Да я все знаю.
И, встав на цыпочки, я старательно начал выводить мелом на доске печатные буквы.
Учительница дала мне букварь. Сначала я запинался, а потом бойко прочел какой-то коротенький рассказ.
Нина Васильевна спросила, сколько мне лет и как моя фамилия.
- Садись-ка, Ваня, рядом с Ивасем. Я беру тебя в первую группу, хоть ты еще и мал.
Не помня себя от радости бежал я домой после уроков. Вот только что еще скажут родители!
Выслушав мой сбивчивый рассказ, отец согласился:
- Что ж, учись. А за своеволие наказать тебя следует.
Но вступилась мать:
- Ты же сам говорил - учиться ему надо!
От дома до школы было далеко, и я вскакивал спозаранку - все боялся опоздать. И почти всегда приходил первым. В классе сидел смирно, слушал внимательно, слова мимо ушей не пропускал: заметил, что так легче и быстрее домашнее задание сделаешь.
Учительница у нас была добрая, заботливая и очень взыскательная. Она требовала, чтобы наши тетради и книги всегда были в порядке, приучала к аккуратности, строго следила за тем, чтобы мы опрятно одевались, правильно сидели, были вежливы и прилежны.
Наступила зима, начались вьюги, улицы завалило снегом. Однажды утром я проснулся очень рано. В трубе завывал ветер, было совсем темно.
Мать уже встала и топила печь. Она не хотела пускать меня в школу: стоял сильный мороз. Но я со слезами упросил ее отпустить меня.
Бегу что есть силы по улице. От холода дух захватывает. Ребят нигде не видно. Прибегаю. На дорожке, запорошенной снегом, ни одного следа. В окнах темно, но из трубы вьется дымок. Поднялся на крыльцо - дверь заперта. Ну, думаю, опоздал! От досады заплакал.
И тут дверь отворилась и вышла Нина Васильевна. Одной рукой платок на голове придерживает, а другой обняла меня:
- Зачем ты в такой мороз пришел? Ведь мы сегодня не учимся.
А я всхлипываю и молчу. Учительница вытерла мне слезы и повела к себе. Сняла с меня куртку, шапку и вдруг испуганно воскликнула:
- Да у тебя ухо отморожено!
Она принесла снега в миске и начала осторожно растирать мне ухо, пока кожу не защипало и ухо не стало гореть. Потом усадила к столу и угостила горячим чаем и конфетами.
Я совсем успокоился: пью чай и вокруг поглядываю. В комнате у Нины Васильевны я впервые. "Как тут хорошо да светло!" - думаю я и с удивлением поглядываю на книжную полку - столько книг я никогда еще не видел.
После чая Нина Васильевна усадила меня поудобнее возле печки и дала большую книгу - сказки с картинками. Сейчас я уже не помню ни картинок, ни названия книги. Помню только, что мне было очень хорошо у нашей учительницы.
С того дня и началась моя дружба с Ниной Васильевной. Часто потом, уже учеником старших классов, я бывал у нее и, сидя здесь, у печки, прочел немало полезных и интересных книг.
ПЫТАЮСЬ ЗАРАБОТАТЬ
Все три мои брата еще мальчишками батрачили на богатеев и в нашем, и в соседних селах - виделись мы редко.
К зиме братья привозили домой заработанное: хлеб, овощи, немного денег. Это пополняло наши скудные запасы. В тяжелом, унизительном труде на кулаков провели они детство. Особенно трудно приходилось Грише - тихому, безответному: жестоко обращались с ним куркули, обманывали и обсчитывали.
Учились братья урывками. Очень тянулся к учению Сашко: он много читал, прилежно занимался, стараясь наверстать упущенное.
Братьев я очень любил. Несмотря на разницу в летах, у меня с ними было много общего. Я с нетерпением ждал их. Придут они, и сразу в хате становится шумно и тесно. Они рассказывают о своем нелегком житье в людях, о прижимистых и жадных куркулях. Мать, вздыхая, утирает глаза кончиком головного платка, отец насупится, а сестра Мотя отложит вышивание и, пригорюнившись, слушает братьев. А я думаю: "Нет, на куркуля батрачить ни за что не стану".
Учился я прилежно, с увлечением. Но неожиданно учение пришлось бросить - незадолго до летних каникул заболел отец. Как-то прихожу домой из школы, а он подзывает меня и, глядя в сторону, говорит:
- Придется тебе, сынок, уйти из школы. Я определил тебя подпаском к дяде. Пойдешь к нему завтра на заре.
Я взмолился:
- Дай, тату, школу кончить, а там куда хочешь пойду. Хоть до каникул подожди. Все лето проработаю.
И так и сяк пытался я уговорить отца, но он твердо стоял на своем:
- И не проси, Ваня. Дело решенное.
И на заре я отправился в соседнюю деревню к дяде-пастуху. Хлопот со стадом было много, и днем я отвлекался, а вечером не находил себе места: все думал о школе.
Первые дни дядя строго следил за мной, не отпускал ни на шаг. Но стадо было большое - одному пастуху трудно уследить за всеми коровами.
Недели через две дядя сказал:
- Ну, теперь, Ваня, ты присмотрелся, привык. Сегодня будешь у выгонов пасти. Смотри, чтобы домой ни одна корова не ушла. А я к посевам пойду.
За стадом слежу внимательно: привык сызмальства старательно выполнять порученную мне работу. Но дума у меня одна: неужели учение бросить придется? Как же быть? Убегу, будь что будет. А с коровами ничего не случится. Осмотрелся - дяди не видно. И, недолго думая, побежал домой.
Отец что-то мастерил во дворе. В руках у него была веревка.
Я бросился к нему:
- Что хочешь, тату, делай, но возьми меня домой. Учиться хочу.
Он молча схватил меня за руку. "Ну, - думаю, - батька мне сейчас всыплет". Так и случилось. Он крепко выпорол меня той самой веревкой, которую держал в руках. И все приговаривал: "Вот тебе за самоволье!" Я молчал, ни слезинки не пролил. Пришла мать и, сразу разгадав, что мне от отца досталось, с укором посмотрела на него, покачала головой:
- Да что ты робишь: ведь без тебя учительница была. Сказала, чтобы ты из пастухов взял его, в школу посылал.
Отец постоял, опустив голову, - неловко ему было. Вздохнув, сказал:
- С тобой, Ваня, видно, ничего не поделаешь, ты у меня упорливый. Учись.
Помолчав, добавил словно нехотя:
- Да только денег нет у меня на карандаши да краски. Сам заработай. Вот куркуль с нашей улицы созывает малых ребят на очистку скотного двора. Может, что и даст.
Сашко иногда батрачил на этого куркуля, говорил, что он очень богат и, как все толстосумы, жаден и прижимист.
С утра до темноты мы, малые ребята, убирали скотный двор. Таскали навоз, мели, скребли. Устали, проголодались - за целый день нам не дали ни кусочка перекусить. И уплатил нам кулак за всю работу… по одной копейке. Недаром гласит старинная поговорка: "Кто богат, тот жаден".