* * *
Благодаря передаче на "Найтлайн", письма приходили к Морри со всего света. И когда он был в силах, его родные и друзья собирались у него и помогали писать на них ответы.
Однажды в воскресенье, когда его сыновья Роб и Ион были дома, все расположились в гостиной. Морри сидел в своей коляске, тощие ноги спрятаны под одеялом, и лишь только профессору становилось зябко, на плечи ему набрасывали куртку.
- Какое первое письмо? - спросил Морри.
Коллега стал читать письмо от женщины по имени Нэнси, у которой мать умерла от болезни Лу Герига. Она писала о том, сколько страданий ей принесла болезнь и смерть матери и что она хорошо понимает, как приходится страдать Морри.
- Ну что ж, - сказал Морри, когда письмо было дочитано, и закрыл глаза, - давайте начнем так: "Дорогая Нэнси! Вы очень тронули меня рассказом о своей матери. Я понимаю, через что вам пришлось пройти. Никому не избежать ни страдания, ни печали. Но горе и боль оказались для меня благотворными и, надеюсь, для вас тоже".
- Мне кажется, последнее предложение надо изменить, - сказал Роб.
Морри на секунду задумался.
- Ты прав. А что, если так: "Я надеюсь, что в горе вы сумеете найти целительную силу". Так лучше?
Роб кивнул.
- И добавьте: "Спасибо, Морри".
Следующее письмо было от женщины по имени Джейн, благодарившей Морри за то сильное впечатление, что он произвел на нее, выступив в программе "Найтлайн". Она даже назвала его пророком.
- Высочайший комплимент, - заметил коллега Морри. - Пророк!
Морри скорчил рожицу. Его явно насмешила подобная оценка.
- Поблагодарите ее за столь лестный отзыв и напишите: мне было приятно, что мои слова имели для нее какое-то значение. И не забудьте добавить: "Спасибо, Морри".
Следующим было письмо от англичанина, потерявшего мать и просившего Морри помочь ему наладить с ней контакт с помощью спиритизма. А еще было письмо от супружеской пары, собиравшейся приехать в Бостон, чтобы познакомиться с профессором. Затем шло письмо от бывшей студентки, описывавшей свою жизнь после окончания университета. В нем было и о самоубийстве, и о трех мертворожденных детях. И о матери, умершей от болезни Лy Герига. И о страхе, что она, дочь, может заболеть этим недугом. Письму не было конца. Две страницы. Три страницы. Четыре страницы.
Морри внимательно выслушал всю эту мрачную историю. Когда письмо было-таки дочитано, он мягко спросил:
- Ну, что же мы ответим?
Воцарилось молчание. Наконец Роб не выдержал:
- А давайте так: "Спасибо за ваше длинное письмо".
Все рассмеялись. А Морри посмотрел на сына и просиял.
Рядом с его стулом лежит бостонская газета с фотографией улыбающегося бейсболиста - он только что поймал мяч. Из всех существующих болезней, думаю я, Морри досталась та, что названа по имени спортсмена.
- Вы помните Лy Герига? - спрашиваю я.
- Я помню, как он стоял на стадионе и прощался.
- Значит, вы помните его знаменитую фразу.
- Какую? - спрашивает Морри.
- Ну что вы! Лу Гериг, Гордость Янки. Речь, что эхом неслась из репродукторов?
- Напомни мне. Произнеси эту речь.
Сквозь открытое окно я слышу, как подъехал мусоровоз. И хотя на дворе жарко, на Морри рубаха с длинным рукавом, а ноги укрыты одеялом. Кожа его бледна. Болезнь полностью овладела им.
Подражая Геригу, я начинаю громогласную речь, и слова мои точно отскакивают от стен стадиона:
- "Се-е-егодня-я-я… я чувствую себя… самым счастливым челове-е-еком… на всей земле…"
Морри закрывает глаза и медленно кивает:
- М-да… Что ж, я такого не говорил.
Вторник пятый. Мы говорим о семье
Стояла первая неделя сентября, первая неделя занятий, и впервые за тридцать пять непрерывных лет в университете не было аудитории, где бы ждали появления Морри. Бостон заполнили студенты: что ни улица, то разгружаемый грузовик. А Морри в это время сидел у себя в кабинете, и это казалось несправедливым, словно профессор был ушедшим на покой футболистом, и вот в первое воскресенье на пенсии он сидит перед телевизором и думает: "А ведь я еще мог бы как они". По опыту знаю, что, как только начинается новый чемпионат, лучше их не трогать. И ничего не говорить. Но мне не нужно было напоминать Морри об истекающем времени.
Теперь в наших записываемых на пленку беседах мы пользовались не обычным микрофоном - Морри не мог держать его подолгу, - а маленьким, таким, как журналисты на телевидении прикрепляют к воротнику или лацкану пиджака. Но так как Морри носил только мягкие рубашки из хлопка, свободно на нем болтавшиеся, микрофон то и дело накренялся и переворачивался, и мне приходилось его поправлять. Морри, похоже, это очень нравилось, поскольку я оказывался совсем близко. А его потребность в физическом ощущении любви стала сильнее прежнего. Наклоняясь к профессору, я слышал его свистящее дыхание, тихое покашливание и легкое причмокивание губ перед тем, как сглотнуть.
- Ну, друг мой, - сказал Морри, - о чем мы будем говорить сегодня?
- Давайте поговорим о семье.
- О семье. - Морри на мгновение задумался. - Моя вот тут, как видишь, рядом со мной. - Он кивнул в сторону фотографий на книжных полках: маленький Морри с бабушкой, молодой Морри с братом Дэвидом, Морри с женой Шарлоттой, Морри с сыновьями: Робом, журналистом, работающим в Токио, и Ионом, специалистом по компьютерам, живущим в Бостоне. - Я думаю, в свете того, о чем мы говорили в прошлые недели, значение семьи кажется важнее, чем когда-либо, - сказал Морри. - Дело в том, что в наши дни, помимо семьи, нет иной надежной опоры. Во время моей болезни это стало для меня совершенно ясно. Если у тебя нет любви, поддержки и заботы семьи, тебе почти не на что рассчитывать. Нет ничего выше любви. Как сказал наш замечательный поэт Оден: "Любите друг друга - иль погибните вы".
"Любите друг друга - иль погибните вы", - записал я.
- Так это Оден сказал?
- "Любите друг друга - иль погибните вы". Хорошо сказано, правда? И справедливо. Без любви мы подобны птицам с переломанными крыльями, - продолжил Морри. - Представь себе, я был бы разведен, или жил совсем один, или у меня не было бы детей, эта болезнь - все, через что мне приходится пройти, - была бы для меня намного тяжелее. Я не уверен, что смог бы все это вынести. Конечно, меня бы навещали друзья, коллеги, но это совсем не то, что близкие, которые никуда не уйдут. Это совсем другое, когда кто-то родной постоянное рядом, постоянно приглядывает за тобой. В этом еще одно значение семьи: не только любить, но и дать любимому человеку понять, что о нем постоянно думают и заботятся. Это то, чего мне так не хватало, когда умерла мама, то, что я называю духовной защищенностью, - уверенность в том, что твоя семья всегда о тебе позаботится. Ничто не сравнится с этим. Ни деньги. Ни слава.
Морри мельком взглянул на меня и добавил:
- Ни работа.
Семья и воспитание детей - еще один из важных вопросов в моем списке. В том вопросе я хотел как следует разобраться, пока не поздно. Я рассказал Морри о дилемме, что стоит перед людьми моего поколения: многие боятся заводить детей, поскольку им кажется, что дети свяжут их по рукам и ногам и полностью завладеют их мыслями и чувствами, а им вовсе не хочется этого. Я признался, что такие мысли тревожат и меня.
И однако, глядя на Морри, я думал: "А если б на его месте оказался я и у меня не было бы ни семьи, ни детей, представлялась бы мне эта пустота столь невыносимой?" Морри вырастил двух любящих и заботливых сыновей, которые, как и он сам, не стеснялись проявлений любви. И если б он только пожелал, они бы мгновенно отложили все свои дела, чтобы неотступно быть при нем в последние минуты его жизни.
- Не нарушайте вашу жизнь, - сказал он им. - Иначе эта болезнь погубит не одного человека, а троих.
Даже умирая, он показывал своим сыновьям, с каким уважением относится к их жизни. Неудивительно, что, когда сыновья приходили к нему, нежности и шуткам не было конца.
- Когда люди спрашивают меня, стоит заводить детей или не стоит, я никогда не даю советов, - сказал Морри, глядя на фотографию своего старшего сына. - Я просто говорю: "Нет в мире ничего лучше, чем иметь детей". И все. И этому нет никакой замены. Этого не заменит ни друг, ни возлюбленная. Если вы хотите приобрести опыт полной ответственности за другое человеческое существо и хотите научиться любви и глубочайшей близости, тогда заводите детей.
- Значит, если бы пришлось начать сначала, вы бы снова завели детей? - спросил я.
Я взглянул на фотографию. На ней старший сын целует Морри в лоб, а Морри, закрыв глаза, смеется.
- Завел бы я снова детей? - Морри с удивлением посмотрел на меня. - Да я бы не упустил такую возможность ни за что на свете. Хотя… - Морри сглотнул и положил фотографию на колени. - Хотя и приходится за это дорого расплачиваться.
- Потому, что придется их покинуть?
- Потому, что придется их скоро покинуть.
Он сжал губы, закрыл глаза, и я увидел, как по его щеке покатились слезы.
- А теперь, - тихо попросил он, - ты рассказывай.
- Я?
- Про свою семью. Я знаю, у тебя есть родители. Я познакомился с ними давно, на выпускной церемонии. И еще у тебя есть сестра, правда?
- Правда.
- Старшая, да?
- Старшая.
- И брат?
Я кивнул.
- Младший?
- Младший.
- Как у меня, - заметил Морри. - У меня тоже есть младший брат.
- Как у вас, - сказал я.
- И он тоже был на выпускной церемонии, правда?
Я закрываю глаза и тут же вижу нас всех, какими мы были шестнадцать лет назад. Горячее солнце, синие мантии, мы щуримся от солнца и обнимаем друг друга, позируя для фотографии, и кто-то говорит: "Раз, два, три-и-и…"
- Что случилось? - спрашивает Морри, замечая, что я вдруг притих. - О чем ты задумался?
- Да так, ни о чем, - отвечаю я и меняю тему разговора.
А дело в том, что у меня действительно есть брат, кареглазый блондин, на два года младше меня. Он так не похож на меня и на мою темноволосую сестру, что мы, бывало, дразнили его подкидышем. "Незнакомцы оставили тебя у нас на крыльце и когда-нибудь вернутся за тобой", - уверяли мы его. Он плакал, а мы все равно твердили свое.
Мой брат рос, как растут многие младшие в семье дети: всеми любимый, избалованный, но с истерзанной душой. Он мечтал стать актером или певцом; за обедом он проигрывал перед нами целые телеспектакли, исполняя в них все роли подряд, не в силах при этом скрыть своей сверкающей улыбки. Я был хорошим учеником, он был плохим; я был послушным, он вечно нарушал правила; я держался подальше от спиртного и наркотиков, он перепробовал все на свете. Вскоре после окончания школы он переехал в Европу, предпочтя тамошний, менее торопливый, с его точки зрения, образ жизни. И все же он оставался в семье любимчиком. Когда он приезжал нас навестить, в присутствии этого забавного, необузданного парня я чувствовал себя скованным, консервативным.
По моим представлениям, при всех явных между нами различиях наши судьбы должны были разойтись в противоположных направлениях. И я оказался прав во всем, кроме одного. Со дня, когда умер мой дядя, я считал, что меня постигнет такая же участь: болезнь преждевременно унесет мою жизнь. И потому я в постоянном ожидании рака работал как заведенный. Я чувствовал, как болезнь дышит мне в затылок. Я знал: она неизбежна. Я ждал ее, как приговоренный ждет палача.
И я был прав. Болезнь пришла.
Но не ко мне.
Она поразила брата.
Тот же вид рака, что и у моего дяди. Рак поджелудочной железы. Редкая форма. И у самого младшего в нашей семье, блондина с карими глазами, начались химиотерапия и облучение. У него выпали волосы, а лицо исхудало донельзя. "Ведь это предназначалось мне", - думал я. Но мой брат - это не я и не мой дядя. Он - борец, и всегда им был, с самых ранних лет, еще с тех пор, когда мы дрались с ним в подвале и он умудрился прокусить мой ботинок, а я завопил от боли и отпустил его.
И брат начал сражение. Он жил тогда в Испании и стал биться с болезнью с помощью экспериментального лекарства, по сию пору недоступного в Штатах. Он летал по всей Европе в поисках новых средств. После пяти лет борьбы лечение, похоже, приостановило болезнь.
Это была хорошая новость. Плохая же новость заключалась в том, что брат не хотел, чтобы я был рядом с ним; ни я, ни кто-либо другой из нашей семьи. Сколько мы ни пытались звонить и навещать его, он не принимал никого из нас, настаивая на том, что борьбу он должен вести сам. Месяцами от него не было ни слуху ни духу. Мы оставляли ему сообщения на автоответчике, но он на них не отвечал. Меня мучило чувство вины за то, что я ничего для него не делаю, и сжигало чувство гнева за то, что он не позволяет нам ему помочь.
И вот я снова окунулся в работу. Я работал потому, что над работой у меня был контроль. Я работал потому, что находил в этом смысл и получал отдачу. Но всякий раз, когда я звонил брату в Испанию и слышал на автоответчике его голос - брат говорил по-испански, еще одно свидетельство того, как далеки мы были друг от друга, - я бросал трубку и хватался за работу.
Возможно, в этом была одна из причин, почему меня так тянуло к Морри. Он допускал меня туда, куда мой брат отказывался допустить.
Оглядываясь назад, я думаю, что Морри знал об этом с самого начала.
Зима в далеком детстве, снежная гора в нашем пригородном районе. Мыс братом на санках: я спереди, он сзади. Его подбородок - намоем плече, его ступни касаются моих коленок.
Санки грохочут на ледяных залысинах горы. Скорость нарастает и нарастает.
- Машина! - слышится чей-то крик.
Мы видим, как она приближается слева. Мы пытаемся повернуть санки в сторону, но полозья не разворачиваются. Водитель гудит нам что есть силы и жмет на тормоза, а мы делаем то, что обычно делают в таких случаях дети, - спрыгиваем с санок. В куртках с капюшоном, мы, как бревна, катимся по холодному, мокрому снегу в полной уверенности, что еще минута - и мы окажемся под колесами машины. Мы трепещем от страха, и с воплем "А-а-а!" летим кувырком: мир вверх дном, вверх ногами, вверх тормашками.
И вдруг… пустота. Мы больше никуда не катимся и, пытаясь отдышаться, вытираем с лица мокрый снег. Водитель уже катит дальше по улице и, глядя на нас, крутит пальцем у виска. Мы спасены. Санки покоятся в сугробе, а наши друзья похлопывают нас по плечу, приговаривая: "Здорово!" и "Вы могли умереть!"
Я улыбаюсь брату - нас объединяет детская гордость. "Это было не так уж страшно", - думаем мы, готовые снова взглянуть в лицо смертельной опасности.
Вторник шестой. Мы говорим о чувствах
Я прошел мимо горного лавра и красного японского клена, поднялся по каменным ступеням крыльца дома Морри. Белый сточный желоб крышкой навис над входной дверью. Я позвонил, но дверь мне открыла не Конни, а жена Морри Шарлотт, красивая седоволосая женщина с певучим голосом. Она нечасто бывала дома, когда я приходил, так как по просьбе Морри продолжала работать в своем университете, и я удивился, что она в то утро осталась дома.
- У Морри сегодня нелегкий день,? - сказала она, рассеянно глядя вдаль, и двинулась на кухню.
- Жаль… - начал я.
- Нет-нет, он будет рад вас видеть, - поспешно отозвалась она. - Я уверена…
Она умолкла, не закончив фразы, и вдруг, слегка повернув голову, стала к чему-то прислушиваться. А потом заговорила снова:
- Я уверена… ему станет лучше, когда он узнает что вы пришли.
Я поднял с земли сумки.
- Мой обычный продуктовый взнос, - сказали шутливо.
Она улыбнулась в замешательстве:
- У нас уже так много еды. Он ничего не съел с прошлого раза.
Я оторопел.
- Он ничего не съел? - спросил я.
Шарлотт открыла холодильник, и я увидел знакомые коробочки: куриный салат, вермишель, овощи, фаршированный кабачок - все, что я принес для Морри. Она открыла морозилку, и там я увидел еще и другие коробочки.
- Морри теперь не может есть такую еду. Ему ее слишком трудно глотать. Ему теперь можно только протертое и жидкое.
- Но он мне ни разу об этом не сказал, - изумился я.
Шарлотт улыбнулась:
- Он не хотел вас обижать.
- Меня бы это не обидело. Я просто хотел хоть как-то помочь. Мне хотелось ему что-нибудь принести…
- Но вы ему приносите. Он так ждет вашего прихода. Он говорит о том, как ему важен ваш проект, и о том, что ему надо сосредоточиться и выделить для него время. Мне кажется, благодаря этому проекту он обрел цель…
Снова на лице ее появилось то неуловимое выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека. Я знал, теперь по ночам Морри было особенно тяжко: он не мог уснуть, а значит, и Шарлотт тоже не спала. Порой Морри лежал без сна, кашляя часами, пока отходила мокрота. Ночью при нем дежурила сиделка, а днем продолжали приходить посетители: бывшие студенты, коллеги-профессора, учителя медитации. Иногда по полдюжины посетителей в день, и чаще всего в то время, когда Шарлотт возвращалась с работы. Она переносила все это терпеливо, хотя эти посторонние ей люди крали у нее драгоценные минуты с Морри.
- …да, цель, - продолжала она. - И это очень хорошо.
- Я надеюсь…
Я помог положить принесенную мной еду в холодильник. Полки на кухне были завалены посланиями, заметками, листками с информацией и медицинскими инструкциями. Лекарств на столе стало еще больше: селестон от астмы, ативан от бессонницы, напроксен от инфекций в соседстве с молочным порошком и слабительными. В коридоре открылась дверь.
- Может быть, он освободился… пойду посмотрю.
Шарлотт бросила взгляд на принесенную мной еду, и мне вдруг стало стыдно. Еще одно напоминание о том, что профессору уже больше никогда не доставит радости.
Болезнь с каждым днем становилась все тягостнее. Когда я наконец сел рядом с Морри, он сильно раскашлялся: сухой, надрывный кашель сотрясал его грудь. После очередного приступа он вдруг замер, закрыл глаза и глубоко вздохнул. А я сидел тихо и терпеливо ждал, пока он придет в себя.
- Пленка на месте? - неожиданно сказал Морри, не открывая глаза.
- Да-да, - отозвался я, нажимая кнопку.
- Я сейчас отстраняюсь от только что пережитого, - продолжал Морри, все еще не открывая глаз.
- Отстраняетесь?
- Да, отстраняюсь. И это важно делать не только таким, как я, но и таким совершенно здоровым, как ты. Научиться отстраняться. - Он открыл глаза и выдохнул: - Знаешь, что об этом говорит буддизм? Не цепляйся за вещи: ничто в этом мире не вечно.
- Но послушайте, разве не вы всегда говорили, что в жизни нужно все испытать? И хорошее и дурное.
- Да.
- А как же это возможно, если ты отстранен?
- Хм… Это вопрос по существу. Но отстраниться - вовсе не значит не дать опыту пронизать тебя насквозь. Наоборот, дай ему пронизать тебя до отказа. И это поможет тебе отстраниться.
- Ничего не понимаю.