Всего неделя прошла с тех пор, как Сергей сидел за рождественским столом у генерала Рота. Другая эра, другой год. И вот - продолжительный разговор с Ипполитом.
Нельзя ли услышать из него хоть несколько слов?
Кажется, их можно найти на страницах того же тюремного евангелия.
Что же такое, наконец, жизнь, чтобы стоило ее оплакивать?
День за днем и час за часом…
Что один приносит нам, то отнимает другой…
Отдых, труд… болезнь и немного мечты…
Чуть ниже:
"Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным".
"Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление - тогда я начинаю сомневаться в существовании зла, - все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа - и когда привык жить в другом, и когда его уже нет…
Я всегда завидовал смерти Сократа; я убежден, что в последнее мгновение душа начинает постигать то, что раньше было от нее скрыто.
Когда находишься между возможностью сохранить жизнь и позором, то это напоминает, что надо собраться в путь, - даже для тех, кто нас все еще любит…
Единственное благо побежденных - не надеяться ни на какое спасение…"
Мы едва различаем Ипполита после его эффектного появления на Васильковской площади, после клятвы с Кузьминым, когда были отпущены почтовые лошади. Осторожно переводя тюремные записи старшего брата на вольный еще язык 2 января, помня о настроениях Матвея до и во время восстания ("Что делать?" - "Оставить нас…"), мы угадываем примерно такой разговор с Ипполитом.
Дело проиграно, гибель, вероятно, близка. Во всяком случае, благо - ни на что не надеяться. Но накануне гибели "душа постигает сокрытое". И если так, то, может быть, именно в эти несчастные часы судьба или бог, в которого верит Матвей, дарят им высшее, но короткое счастье: братья вместе, чего не было много лет, близки, как никогда. Появление Ипполита - судьба! Судьба все, что будет завтра. Жизнь не стоит оплакивать. Но "прекрасная вещь" - найти свое назначение, как бы печально оно ни было. Все трое его нашли, - значит, вечер 2 января прекрасен. Брат Сергей счастлив, вчера в Мотовиловке говорил о счастливейших минутах. Матвею хуже, труднее. Он не может так, как Сергей, отдаться делу, восстанию; он думает и говорит о "сладости дружбы", о другом существе. Конечно, в тот вечер говорили о Хомутце; и, наверное, Матвей рассказывает Ипполиту о своей любви (в другой эре, месяц назад!). "Жить в другом" - все же подарок судьбы.
Еще запись Матвея: "Как бы я был счастлив умереть вблизи своих - окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на бога. Душа моя будет с ними, ибо она их любила".
Матвей боится только одного и, наверное, сходится в том с Ипполитом: боится остаться один; если братья погибнут - он один.
Мысли Матвея о самоубийстве знает Сергей, знает Бестужев-Рюмин. Клятва не убивать себя была взята еще два года назад и повторена на днях. Но Ипполит, наверное, говорил или думал в тот вечер о своей смерти, Разговор с братом, должно быть, связан с тем, что он сделает всего через несколько часов, в чем клялся Кузьмину; победить или умереть. Не зная даже ясно, что это такое - победа, смерть, такие люди порою чувствуют нечто большее; так же как Ромео и Джульетта знали о любви такое, что позабыли бы лет через десять и не вспомнили бы даже в самые радостные или тревожные минуты… Не стоит спорить и сравнивать мудрость в 20 и 40 лет: они разные, и только избранным иногда удается сохранить первую, приобретя вторую.
Наверное, Ипполит в ту ночь и не сомневается, что знает наперед приговор судьбы: только два решения, и в 19 лет трудно переубедить, что есть еще, к примеру, третье - уйти в Сибирь, вернуться оттуда 50-летним человеком…
Но не быть 50-летию и не быть 20-летию.
Плутарх: "Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут, поднявшись, отозвался: "Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног". Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих победителей, - не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает".
Поговорили, может быть, вздремнули немного, и пришло 3 января.
3 января
Но жалок тот, кто все предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
Последние строки IV главы "Евгения Онегина", написанные в Михайловском 3 января 1826 г.
"Я мог действовать трояким образом…" 3 января в 4 часа утра, задолго до восхода зимнего солнца, Черниговский полк пускается в третью, последнюю дорогу: на Житомир, через Трилесы - то самое село, куда прискакали пять дней назад и где Гебель с жандармами был сначала охотником, а потом дичью.
Круг замыкается - более ста верст по скользким дорогам, по замершим в рождественской зимней тишине украинским селам.
Мятеж не может кончиться удачей,
В противном случае его зовут иначе…
Семичасовой путь - и в 11 утра отдых в деревне Ковалевке.
"Ковалевка - село на левой стороне Камянки, тянется с Устимовкою (так называется крайняя к югу часть села) на пространстве 4-х верст. Отстоит от Фастова в 12, а от Белой Церкви в 20 верстах… В Устимовке бывают ярмарки по воскресеньям через каждые две недели. Здесь есть древнее замковище или городище четырехугольное с земляным валом, трех саженей высоты. Деревянная церковь во имя равноапостольного князя Владимира построена в 1753 году".
Ковалевка, 3 января, 11 часов.
Муравьев потребовал под квитанцию хлеба и водки для нижних чинов. Управитель доставил солдатам всего в изобилии; пригласил Сергея Муравьева и офицеров к себе на обед и угощал их радушно.
Гостеприимный эконом Пиотровский принимает старых знакомых - Муравьевых-Апостолов, Щепиллу, а также Ракузу и Грохольского. Из шести гостей двое обедают в последний раз.
О чем говорили за столом - догадываемся, так как знаем, чем занялись после еды. Щепилло первый сказал и все согласились, что надо сжечь бумаги.
Полковые бумаги, в том числе приказы Гебелю из Петербурга об их аресте, циркуляры о содействии жандармам со стороны всех гражданских и военных властей; среди бумаг письма Муравьевых, захваченные Гебелем и отнятые у Гебеля: в тех письмах Васильков, Каменка, Киев; Пестель, Волконский и другие южане, а также Хомутец, Обуховка, Кибинцы, сестры, соседи, мадемуазель Хилкова, мадемуазель Гюене.
Бумаг было так много, что "одними варили кофе, другие оставляли" (из воспоминаний участников). "Количество сожженных бумаг было так значительно, что небезопасно от пожара" (из донесения васильковского исправника).
Бумаги сожжены, прошлого почти не осталось, будущего немного. В час дня - поход на Трилесы.
"Его превосходительству начальнику Главного штаба 1-й армии.
Имею честь представить относительно штабс-ротмистра Ушакова, полка принца Оранского, задержанного мятежниками в Василькове и затем отпущенного, следующие разъяснения…
3-го января за несколько минут до моего выступления из Трилес туда прибыл первый эскадрон Оранского полка (в котором состоит Ушаков); офицеры этого эскадрона собрались в том доме, где я остановился, и тут случилось, что названного полка штабс-ротмистр Трубецкой, бывший в этот день при мне дежурным адъютантом, сказал в разговоре с этими офицерами, что вот-де эти подлецы и изменники наделали нам сколько хлопот; на это Ушаков спросил его, почему он этих людей называет такими позорными именами. Я, слыша этот разговор издали, из второй комнаты, приказал арестовать этого офицера и отправить его обратно в Сквиру; но затем по его собственной просьбе и по заступничеству других офицеров, разрешил ему остаться при эскадроне, убедившись, что он сказал это по глупости и вообще никак не может быть опасен. Названный Ушаков вообще человек чрезвычайно ограниченный; однако, я сказал ему, что он должен принять на будущее время во внимание, что я буду иметь за ним личное наблюдение и без всякого снисхождения сам собственной рукой убью его, если только замечу в нем какую-нибудь двойственность.
Генерал-майор барон Гейсмар".
Мы наблюдаем за Ушаковым - обыкновенным офицером, случайно попавшим в историю южного восстания, не состоявшим в обществе, но, конечно, как все, много слыхавшим, "среднестатистическим" офицером, который, если б восстание разгорелось… Но которому надо жить, служить.
Генерал Гейсмар с пушками и четырьмя сотнями гусар идет от Трилес к Ковалевке.
"Дорога, лежащая вправо, из Ковалевки в Трилесы идет через деревни Пилиничинцы, Фаменовку и Королевну; они соединяются между собою и составляют как бы одно селение до самых Трилес, влево дорога лежит через деревню Устиновку". Иван Сухинов говорит, что надо идти через деревни, - войска, судя по всему, близко: "Между солдатами распространился слух, будто бы пушечное ядро убило в обозе крестьянина с лошадью. Никто не слыхал выстрела, нигде не было видно не только орудий, но даже ни одного неприятельского солдата, между тем в колонне произошло волнение и солдаты начали толковать, спорить, теряясь в догадках. Офицеры старались их успокоить, уверяя, что сип новости не что иное, как выдумка какого-нибудь труса или лгуна".
В деревне можно защищаться против гусаров стрелками; вряд ли конный отряд решится атаковать между домами и садами. Однако командует Сергей Муравьев-Апостол, который "для сокращения пути избрал дорогу, проложенную прямо через степь".
Здесь они как на ладони, и если не успеют в Трилесы, то сделаются легкой добычей гусаров и артиллерии. И все же - полк идет открытой снежной степью. Только для сокращения пути? Неужели Сергей Иванович такой плохой полководец?
Нет, все сложнее. Наверное, и потому идут степью, что здесь последняя надежда: те увидят, не будут стрелять, побратаются, а если идти деревнями, скрываясь, тогда бой и кровь неизбежны.
Через степь - по военной логике - безумие.
Через степь - по мятежной логике - последний шанс.
"Едва колонна вышла и сделала не более четверти версты, как пушечный выстрел поразил слух изумленных солдат, которые увидели в довольно значительном расстоянии орудия, прикрытые гусарами. За сим выстрелом вскоре последовало несколько других, по ни один из оных не причинил ни малейшего вреда колонне - может быть стреляли холостыми зарядами. Полк шел вперед".
Через 10–20 лет на сибирской каторге и поселениях многие гадали (и Горбачевский записывал): были первые залпы холостыми или боевыми. Склонялись к тому, что холостыми…
Так и ушли в могилу южные декабристы, не узнав точно; а стреляли, конечно, сразу же боевыми. Документы, обнаруженные сто лет спустя, не оставляют сомнений…
Но те, кто шел за пушками и знал, что с самого начала пущена картечь, те попали в ловушку собственного многознания.
Мятежный полк, в боевом порядке, готовый к бою, по без единого выстрела, идет прямо на пушки: 866 человек, и рядом с людьми и несколькими лошадьми бежит легавая собака Муравьева-Апостола…
Генерал Михайловский-Данилевский:
"Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусар, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивлялся храбрости черниговских солдат и опасался даже в одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на самое близкое расстояние".
К тому же черниговцы радуются, догадавшись, какая часть перед ними: конно-артиллерийская рота под командой члена тайного общества Пыхачева; стрелять не будут!
Гусарам их командиры втолковывают, что идут сотни грабителей, и гусары верят.
Черниговцы верят, что свои стрелять не будут.
Солдаты каждой стороны одушевлены мифом о противнике.
"Но сей порыв оживленного мужества был остановлен действительными выстрелами".
Впереди полка - шесть своих офицеров и два "чужих" - Бестужев-Рюмин, Ипполит Муравьев. Матвей - во фраке, где-то сзади.
Он запишет через полвека: "В 1860 году, жительствуя в Твери, я только тогда узнал, что Пыхачев, накануне того дня, когда его рота выступила против нас, был арестован".
Кто-то ввел Матвея Муравьева в заблуждение, возможно, сам Пыхачев через третьих лиц. Дата его ареста сейчас точно известна: 11 января, 8 дней спустя; арест не привел к серьезным карам - несколько месяцев крепости и обратно в армию…
Капитан Пыхачев 3-го числа - в поле, и его пушки хорошо стреляют.
Картечь бьет в людей. Сергей хочет скомандовать - новый выстрел ранит его в голову; поручик Щепилло и несколько рядовых падают мертвыми. "Муравьев стоял как бы оглушенный; кровь текла по его лицу; он собрал все силы и хотел сделать нужные распоряжения, но солдаты, видя его окровавленным, поколебались: первый взвод бросил ружья и рассыпался по полю; второй следовал его примеру; прочие, остановись сами собою, кажется, готовились дорого продать свою жизнь. Несколько метких картечных выстрелов переменили сие намерение. Действие их было убийственно: множество солдат умерли в рядах Своих товарищей. Кузьмин, Ипполит Муравьев были ранены, Быстрицкий получил сильную контузию, от которой едва мог держаться на ногах. Мужество солдат колебалось: Сухинов, Кузьмин и Соловьев употребляла все усилия к возбуждению в них прежних надежд и бодрости. Последний, желая собою подать пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед, но все было тщетно. Вид убитых и раненых, отсутствие Сергея Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны".
Соловьев и Быстрицкий (чьи рассказы записаны Горбачевским) видят не все поле. Например, не помнят, что Матвей пошел назад, как говорил после, искать фельдшера, чтобы перевязать братьев. Бьется и воет изуродованная картечью собака Муравьева. В это время из-за пушек показываются гусары.
Генерал Гейсмар - генералу Роту:
"Не могу при этом не прибавить, что в деле с мятежниками, и даже во время атаки, Ушаков вел себя, как то подобает верному слуге его величества государя; я тем более мог это заметить, что сам был во главе этого эскадрона и произвел с ними первую атаку на изменников".
Биография обыкновенного офицера Ушакова приобретает "среднестатистические" очертания…
В это самое время Соловьев, увидя недалеко от себя Сергея Ивановича, медленно идущего к обозу, подбежал к нему, чтобы помочь. "Муравьев был в некотором роде помешательства; он не узнавал Соловьева и на все вопросы отвечал:
- Где мой брат, где брат?"
Соловьев берет его за руку и пробует вести. Бестужев-Рюмин бросается к Муравьеву, осыпает поцелуями и утешениями. "Вместе с Бестужевым приблизился к ним один рядовой первой мушкетерской роты. Отчаяние изображалось на его лице, вид Муравьева привел его в исступление, ругательные слова полились из дрожащих от ярости уст его.
- Обманщик! - вскричал он наконец и с сим словом хотел заколоть С. Муравьева штыком. Изумленный таковым покушением, Соловьев закрыл собою Муравьева.
- Оставь нас, спасайся! - закричал он мушкетеру, - или ты дорого заплатишь за свою дерзость".
Только когда Соловьев схватил лежащее на земле ружье, "бешеный солдат удалился, не сказав ни слова… Когда надежды успеха исчезли, Ипполит Муравьев, раненый, истекая кровью, отошел несколько шагов от рокового места, и почти в то же самое время, когда гусар наскочил на него, он прострелил себе череп и упал мертвый к ногам лошади гусара. По приказанию генерала Гейсмара, гусары окружили офицеров и раненых солдат и отобрали от них оружие".
Сохранилось предание, что тот "бешеный солдат" кричал Муравьеву: "Заварил кашу, кушай с нами", а на следствии показал, что препятствовал бегству Сергея Муравьева и за то будто бы произведен в унтеры…
Сергей Муравьев на следствии:
"Когда же я пришел в себя, нашел батальон совершенно расстроенным и был захвачен самими солдатами в то время, когда хотел сесть верхом, чтобы стараться собрать их; захватившие меня солдаты привели меня и Бестужева к Мариупольскому эскадрону, куда вскоре привели и брата и остальных офицеров".
Командир хочет как-то выгородить солдат.
Бестужев-Рюмин на следствии:
"Муравьев предпочел лучше пожертвовать собой, чем начать междоусобную войну. Он заставил войска сложить оружие. Ни одного ружейного выстрела не было произведено… Картечный залп поверг Муравьева. Тогда я повторил приказ рассеяться и, подняв Муравьева, пошел с пим навстречу гусарам, которым мы сдались".
Следователи вцепились в противоречие: сами офицеры сдались или солдаты их сдали?
Бестужев-Рюмин хочет, чтобы все было, как сказал Сергей Иванович (ведь они, по словам Пестеля, "собственно говоря, составляют одного человека"), и поэтому соединяет обе версии:
"Мы, не говоря ни слова, оба почти без чувств шли, не зная сами куда. Между тем колонна расстроилась, и гусары стали подъезжать к оной. Тогда некоторые солдаты Черниговского полка кинулись на нас и, вероятно, хотели тащить навстречу гусарам. Но один гусарский офицер подскакал к нам, мы ему сдались".
Матвей ничего не видит и только после, с чужих слов, сообщает, будто Сергей успел сказать солдатам, что "виноват перед ними, возбудив надежду на успех", и что "стал махать белым платком". Следствие не будет углубляться в эти подробности, но в приговоре Сергею будет фраза: "Взят с оружием в руках".
"Ипполит, полагая, что брат убит, застрелился…" - но откуда Матвей знает, какова последняя мысль Ипполита? Может быть - из вчерашнего разговора о судьбе?
Те же, кто был под огнем, решили, что молодой Муравьев застрелился, чтобы не сдаться: ведь клялся…