Тут пора остановиться. Фактов нет. Приехав в Россию, Иван Матвеевич встречает холодный прием и уходит в отставку. Детям, как мы знаем, он мало рассказывал про свои тайны 1800–1801 годов. Так ли уж необъяснима была для него высочайшая немилость? Да одно то, что незадолго до этой опалы прежнему другу и покровителю Панину запрещен въезд в столицы, уже многое объясняет. Нет, Иван Матвеевич знал, в чем дело, и однажды кое-что даже занес на бумагу. Это было вскоре после неудачного разговора Дмитриева с государем… Престарелый Гаврила Романович Державин, прочитав в журнале умные и дельные рассуждения Ивана Матвеевича, написал ему, что удивлен, почему такой человек не находится на государственной службе. Ответ Ивана Матвеевича, хотя и написанный в 1814-м, содержит целую исповедь, касающуюся прежних лет. Чтобы стали понятны главные события и разговоры в семье Муравьевых, исповедь должна быть приведена полностью:
"Если бы в течение бурной политической жизни моей несправедливости, самые чувствительные для сердца, не излечили меня навсегда от замашек излишнего самолюбия, то письмо вашего высокопревосходительства могло бы мне вскружить голову: но я научен в великом училище злополучия, и плод сего испытания состоит, смею сказать, в том, что могу устоять даже противу похвал Державина.
Я родился с пламенной любовию к отечеству; воспитание еще возвысило во мне сие благородное чувство, единое достойное быть страстию души сильной; и 44 года не уменьшило его ни на одну искру; как в двадцать лет я был, так точно и теперь, готов, как Курций, броситься в пропасть, как Фабий обречь себя на смерть: но отечество не призывает меня; итак безвестность, скромные семейственные добродетели - вот удел мой. Я и в нем не вовсе буду бесполезным отечеству: выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию. - Благодарю Всевышнего! Как золото в горниле, так душа моя очистилась несчастием: прежде могло ослеплять меня честолюбие, теперь же любовь моя к отечеству чем бескорыстнее, тем чище; пылает - не ожидая ни наград, ни даже признательности.
Честолюбие - ненавистный призрак! Он помрачил свет дней моих. - Первые следы мои на его поприще усыпаны были цветами, последние - тернием. Я многим показался любимцем счастия, и гнусная клевета омрачила полдень жизни моей. С тех пор протекло восемь лет; недавно еще раны сердца моего совсем закрылись; я отдохнул; и теперь честолюбие представляется мне, как тяжкий сон, от которого просыпаясь, душою веселюсь, что снова ощущаю жизнь и сладость бытия.
Вот, почтеннейший Гаврила Романович, ответ мой на столь лестное для меня ваше разумение. Людей ищут - говорите вы - меня искать не будут: я это знаю. Рука, которую и несправедливую против меня я лобызаю, отвела меня навсегда от пути служения: повинуюсь и не ропщу. Несносно мне одно только - ложное, несправедливое обо мне заключение; если бы не оно, я почел бы себя счастливейшим человеком на свете. Однако же и это хорошо. Вы знаете, что древние добровольно лишались чего-нибудь для себя драгоценного, когда думали о себе, что они счастливее, нежели обыкновенно суждено быть смертному; я находился бы точно в сем положении, если бы несправедливость иногда не возмущала во мне спокойствия духа - и вот жертва моя богине Немезиде.
Письмо ваше я сохраню, как драгоценнейший для себя памятник. Когда меня не будет на земле, когда память о мне едва останется в роде моем, тогда письмо ваше, попавшись в руки которому-нибудь из моих внучат, заставит его с душевной гордостью сказать: предок мой достоин был служить отечеству: так думал о нем Державин".
Сказанное, недосказанное, даже невысказанное в этом письме, самый стиль его (Державин подчеркнуто писал по-русски, Иван Матвеевич также и отвечал) позволяют кое-что понять, угадать.
"Любимец счастья", призраки честолюбия, поприще, усыпанное цветами, - и так до 35 лет. Затем - крушение и муки; муки жестокие - восемь лет "раны сердца" не закрывались и, кажется, еще не совсем закрылись… Что же случилось? "Великое училище злополучия", "тернии", "гнусная клевета", "несправедливая рука", "несправедливое обо мне заключение".
Очевидно, Иван Матвеевич незадолго перед тем объяснялся с И. И. Дмитриевым насчет Сената и царской немилости, а теперь переживает из-за клеветы - будто он писал конституцию под нажимом Палена и хвастался, что не принимал 11 марта "без хартии"… Но, видимо, дело не только в этом. В письме четырежды говорится о честолюбии ("излишнем честолюбии"). Почему-то оно названо даже "ненавистным призраком": раньше, как можно понять, оно столь было сильным у Ивана Матвеевича, что "ослепляло", рождало сны вместо ощущения жизни и сладости бытия. Создается впечатление, что не только клеветников - себя винит автор письма; та клевета как-то даже вытекает из его честолюбия: "отечество не звало", но он сам что-то предлагал отечеству! Кажется, Иван Матвеевич проявил когда-то чрезмерное усердие, полагая, что это полезно для отечества, надеясь на "награду и признательность", и это усердие могло быть истолковано как исключительное стремление к собственной карьере. 1800–1801 годы, конец павловского царствования, дружба с Паниным, предложения заговорщиков - вот тогда и было проявлено это усердие, позже криво истолкованное, поднесенное царю определенным образом.
Как увидим, через 19 лет после отставки Ивана Матвеевича все же призовут в сенаторы, но об этом потом; а сейчас, после 1805 года, конец карьеры, крах надежд, разрыв с прошлым и - два выхода. Первый: борьба за свои и общие права, продолжение общественной деятельности.
Когда прорицатель некогда объявил, что громадная пропасть поглотит Рим, если туда не бросить самое ценное, что есть в городе, Курций воскликнул: "Что может быть ценнее оружия, храбрости?" - в полном боевом облачении кинулся вниз, и пропасть захлопнулась…
Второй выход - по Цинциннату: уход в себя, в свой мир, "скромные семейственные добродетели", воспитание детей, которые, впрочем, давно находятся за тысячи верст от отца.
Тильзитский мир; летним днем 1807 года низенький Наполеон и длинный Александр обнялись на плоту посреди Немана. Россия и Франция в мире, дружбе. Пария? наполняется русскими, которых так много, что Анне Семеновне кажется - "город скоро будет более русским, чем французским". Балы, приемы (расходы!) неизбежны. Отвыкшая от соотечественников, Муравьева-Апостол удивляется, восхищается, расстраивается, наблюдает: любезнейший князь Шаховской с дочерьми, знаменитая певица и красавица мадемуазель Лунина, вульгарный Кологривов, который, "войдя в комнату, где находились 12 дам, не только не представился, но молча осматривал их с головы до ног"; какой-то дипломат, "который находит в Париже все омерзительным кроме варьете…". Хотя Иван Матвеевич в опале, но имя не забыто, не все старые друзья лишены чести, - и Анну Семеновну приглашает посол граф Петр Толстой, а следующий посол, "бриллиантовый" (всегда в драгоценностях), князь Куракин сам напрашивается в гости, чем производит немалое опустошение в тощем бюджете семейства; наконец, в Париже появляется сам канцлер Николай Румянцев, конечно, приглашает мадам Муравьеву с двумя дочерьми (за столом их сажают между канцлером и послом), и, кажется, столь влиятельные собеседники могут кое-что сделать для детей тайного советника Муравьева-Апостола.
10 января 1808 года. "Поздравляю тебя, мой друг, с двумя взрослыми дочерьми; Катерина больше Элизы, а та выше матери; только Матвей не растет совсем, Катерина на голову выше его. Сережа тоже большой. Матвей начал работать чуть лучше… Сережа работает очень хорошо в течение последнего месяца, его профессора очень довольны им, оба начали заниматься по-русски. Посол граф Толстой разрешил одному из своих секретарей, в пансионе, трижды в неделю давать им уроки. Они от этого в восторге".
Итак, Матвей на пятнадцатом, Сергей на тринадцатом году знакомятся с родным языком. Позже Льву Толстому, размышлявшему над воспитанием многих декабристов, покажется, будто все движение это занесено, завезено вместе с "французским багажом", что оно не на русской почве выросло. В этом была одна из причин (правда, не единственная - о других еще скажем!), отчего "Война и мир" не идет дальше 1820 года, роман "Декабристы" оставлен. Но затем писатель еще и еще проверит себя; художественное, историческое чувство подсказывало, что "декабристы-французы" - это фальшь, что слишком легко таким способом "отделаться" от серьезного объяснения серьезнейших чувств и поступков сотен молодых людей.
Поздно начинают учить русскому языку, но "они в восторге", и Анна Семеновна еще повторит в других письмах, даже с некоторым удивлением: "В восторге!" Откуда восторг? Во что перельется? Тут почти афоризм, формула воспитания, развития личности. Вероятно, они знакомятся со своим языком позже всех молодых людей в мире, заговорят по-русски позже миллионов неграмотных соотечественников. Но для других родной язык - явление естественное, с первым молоком, "само собой"; для них же здесь - событие осознанное, общественное. К смутным впечатлениям - "мы русские", - закрепленным домашними разговорами, стычками с одноклассниками, вдруг добавлен родной язык - и пошла бурная химическая реакция, едва ли не взрыв… Эксперимент опаснейший! Сотни недорослей, не знавших по-русски "до первых усов", останутся французиками, вроде Ипполита Курагина из "Войны и мира". Но для некоторых, таких, как Матвей и Сергей, первые слова, строки по-русски - столь значительное событие, что, если бы составлялась летопись их жизни, ему следовало бы идти наравне, скажем, с 1812 годом, образованием тайных обществ; в той летописи было бы записано: "Зима 1808-го. Начинают учиться по-русски. Восторг".
"Дорогой папа, писать тебе для меня истинный праздник. Я же очень давно не имела от тебя ни строчки. Неужели ты забыл свою Элизу, которая думает о тебе постоянно? Мы здесь проводим немало времени на балах. Надеюсь, что ты развлекаешься в своем Киеве и уверена, что ты часто видишься с Михаилом Илларионовичем Кутузовым, чьи дочери - мои друзья, особенно младшая, Доротея… Я тебе говорила, что Матвея и Сергея сравнивают в пансионе с Кастором и Поллуксом, так как пока один в небесах, другой - в аду; то есть пока один успевает в учении, другой ничего не делает, и так длится почти все пятнадцать дней, пока они не меняются местами. Вообще же оба становятся все более симпатичными. Матвей уже сложившийся мужчина, Сергей идет по стопам своего достойного брата… Впрочем, в списке тех, кто получил награды за учение в этом году, ты найдешь Сергея счастливым, Матвея - несчастным, хотя он очень старался; но для Сергея - важнее всех призов было бы получить письмо от тебя. Он боится, как бы его письма не наскучили тебе, и сегодня только говорил мне с грустью, что сколько он себя помнит, ты ни разу не отвечал на его послания. Если это правда, то это нехорошо. Я умоляю тебя о милости к нему - пришли ему ответ, которого он ждет с таким нетерпением… Осмелюсь ли попросить также прислать несколько утешительных слов для Матвея? Ручаюсь, что этот знак твоей доброты заставит его возобновить занятия с новым пылом, чтобы превзойти или по крайней мере сравняться с братом.
Аннета и Елена тоже стараются, учительницы довольны ими.
Что же касается меня, этот год подарил мне повелителя, и повелителя, которого я очень люблю, и ты, мой дорогой папа, я уверена, непременно его сильно полюбишь. Не следует ли отсюда, что я заслужила первый приз, так как именно я больше всех думаю о будущем… Ипполит тебя обнимает и ничего другого так не желает, как познакомиться с "папой Муравьевым". До свидания, папочка, прошу прощения тысячу раз за длинное письмо, но я говорю в нем о твоих детях, а этот сюжет ведь тебя наверняка интересует!"
О любви самой Элизы - чуть позже; кажется, она пишет по заданию матери, надеющейся, что дочь добьется больше жены (отец действительно напишет вскоре детям, и ему сообщат, что "Матвей после того значительно лучше работает"). Тем временем культ Ивана Матвеевича растет, от Лизы до Ипполита - все, особенно старшие мальчики, относятся с обожанием к эгоистичному, усталому, сильно занятому своими неприятностями тайному советнику: чем дальше он, чем недоступнее, чем реже отзывается, тем, по известной психологической формуле, милее, притягательнее для детей. Мать - проза, отец - поэзия, даль, Россия.
Восторг первых русских уроков сродни преклонению перед отцом - чем сильнее интерес к своему "далеко", тем горячее желание встретиться с отцом.
Между тем 12-летний Сергей неожиданно получает от жизни, или судьбы, такое предложение, которое может сильно переменить его планы и восторги.
Мать - отцу. Май 1808 года: "Прошлую неделю твой маленький Сергей был третьим в классе по французскому чистописанию, по риторике - наравне с мальчиками, которым всем почти 16 и 17 лет, а преподаватель математики очень доволен Сергеем и сказал мне, что у него хорошая голова; подумать только, что ему нет и 12 лет! Нужно тебе сказать, что он много работает, очень любит читать и охотнее проведет целый день за книгой, чем пойдет прогуляться; и притом он такое дитя, что иногда проводит время со своими маленькими сестрами, играя в куклы или вышивая кукольные платьица. В самом деле он необыкновенный!"
Позже учитель передаст матери, что Сергей способен "совершить нечто великое в науке".
В эти дни Анне Семеновне случилось побеседовать с генералом Бетанкуром, главным директором путей сообщения в России, так сказать, представителем технической мысли. Разговор быстро переводится на мальчиков, и тут генерал говорит нечто совершенно новое для матери; вместо обычных советов - в какой полк или к какому министру лучше бы записаться - Бетанкур советует делать карьеру математическую: "Он меня заверил, что опытных русских инженеров очень мало, и поскольку Сергей так силен в математике, ему следовало бы после пансиона окончить Политехническую школу. На все это надо еще лет пять, но получение в результате высшего технического образования было бы благом и для него и для отечества. Что же касается Матвея, то математика может сделать его артиллерийским офицером. Настоящее математическое образование можно получить только здесь. В России - труднее, или, говоря яснее - невозможно. Матвею к тому времени будет 20 лет, Сергею - 17".
Точные науки, техническое образование… Будто голос из следующего века. И вдруг Сергей - математик, завершающий курс в 1813 году, а потом, может быть, Сергей Иванович Муравьев-Апостол - академик, основатель школы - и служба отечеству просвещением, наукой, изобретением, техническим прогрессом? И разве не заметят вскоре, что одни изобретают паровой двигатель, другие штурмуют Бастилию, третьи душат тирана, четвертые выводят формулы - и, может быть, все вместе, сами того не подозревая, с разных сторон подогревают, расплавляют громадную льдину деспотизма?
Но такие мысли юному математику из пансиона Хикса пока и не снятся… Зато родители взволнованы: на одних весах - авторитет генерала Бетанкура, высокий престиж математики в стране Лапласа, Лагранжа, Араго. Немало! Но на другие весы кладется побольше: европейский мир неустойчив, призрачен, дальновидные люди ужо предчувствуют "1812 год" - пять лет во Франции не высидеть! К тому же, если на Западе точные науки, уже "в чинах генеральских", то в России - даже не в обер-офицерских (хотя подают немалые надежды!). И тот вечный "нуль", который лицейский математик Кошанский выставлял Александру Пушкину и многим его сотоварищам, ничуть не помешал им благополучно завершить обучение. На первом месте - политика, изящная словесность, философия; и, кстати, один из противников чрезмерного употребления "лапласова зелья", математики, как раз Иван Матвеевич, да еще с какими аргументами!
"Еще ни одна нация не исторгнута из варварства математикой… Ты, друг мой, счастливый отец семейства; дети твои, подобно прелестному цвету дерева, обещают тебе сладкие плоды. Бога ради, не учи их математике, доколе умы их не украсятся прелестями изящной словесности, а сердца их не приучатся любить и искать красоты, не подлежащие размеру циркуля, одним словом: образуй в них прежде всего воображение… В великой картине мироздания разум усматривает чертеж; воображение видит краски. Что же картина без красок? И что жизнь наша без воображения?"
Иван Матвеевич не просто опасается одностороннего образования, по даже указывает в одной из своих статей на опасную связь: в революционной и наполеоновской Франции "музы уступают место геометрии", математика для "неокрепшего ума" - путь к неверию, неверие - путь к революции!
Ясно, что при такой позиции дух времени сулит обоим мальчикам службу военную, которая конечно же убережет их от опасной тропы: геометрия - бунт! Да и Анна Семеновна не очень-то настаивает: российский аристократ-математик - дело небывалое. Оставив в стороне случайные мечтания, она тем решительнее требует от мужа задуматься над будущим Матвея и Сергея. 30 сентября того же 1808 года сетует, что нет у нее средств выехать из Парижа в Эрфурт, где встретятся Александр с Наполеоном и куда отправляется "вся Европа". "Мне кажется, я нашла бы способ поговорить с императором и уладить дела наших детей". Но денег не находится - ни для карьеры сыновей, ни для старшей дочери: у нее красивая, романтическая любовь с молодым флигель-адъютантом Ожаровским, состоящим при посольстве, и мать одобряет выбор дочери, а Ивану Матвеевичу вдруг показалось, что 500 душ за женихом маловато, и вообще, "знает ли мать свою дочь?" - на что Анна Семеновна отвечает письмом злым и решительным, что не ему, Ивану Матвеевичу, судить, ибо за последние 10 лет провел с семьей "всего 22 месяца". Иван Матвеевич отступает, свадьба решена, но нет денег, и вообще пора возвращаться!
"Ради бога, вытащи нас из этой парижской пучины. Я ничего другого не желаю на свете". Этот вопль был наконец услышан, Иван Матвеевич все же продает какие-то земли, Анна Семеновна расплачивается с долгами. О постепенных приготовлениях к отъезду знает только Элиза: "Я боюсь, что, если мальчики узнают, они перестанут совсем трудиться, в то время как сейчас они убеждены, что пробудут здесь еще два года".
Наконец 21 июня 1809 года отправляется последнее письмо из Парижа: "Я еду завтра!"
А на другой день кондуктор дилижанса прослезится, наблюдая прощание Лизы с Ожаровским, Анна Семеновна ужаснется, догадавшись, что до Франкфурта ехать неделю "в совершенно открытой коляске, без рессор и без скамеек", а мальчики обрадуются невиданной дороге и неслыханным приключениям.
К выброшенному из службы и отвыкшему от семейного шума Ивану Матвеевичу едет из Парижа жена с семью детьми. На дворе лето 1809 года, и у Анны Семеновны впереди меньше года жизни, у Сергея - семнадцать. Иван Матвеевич на полдороге - еще жить 42 года, старшему же сыну Матвею остается семьдесят семь…