Он промолчал, ответив одними спокойными проницательными глазами, и Софья Маркеловна поняла зачем, поняла, вдруг заволновавшись, вдруг почувствовав, как ей действительно хочется съездить в деревню под Тулой. Просто так, безо всякой внятной цели, по извечному позыву пожилых людей побывать, напоследок, там, куда тянет, с чем-то попрощаться, замкнуть в душе какой-то последний круг.
- Какой уж я ездок, голубчик, - с сожалением вздохнула Софья Маркеловна, недоговорив, что и годы уже не те, и, главное, ехать-то особо не на что…
Неделю спустя Орлов вручил ей выписку из приказа по облоно и деньги, которыми она была премирована по этому приказу за многолетнюю безупречную работу; как их удалось выколотить, он, конечно, говорить не стал, лишь посмеивался - радуясь, кажется, не меньше, если не больше засобиравшейся Софьи Маркеловны.
В Москве она, сама не ожидая от себя такой прыти, с утра до вечера проходила по улицам - до этого столицу она видела мельком, когда дважды ездила по профсоюзным путевкам на юг, в санаторий: переночевала у добрых людей, благополучно добралась электричкой до Тулы и уже в полдень, автобусом, была в незнакомом, заново отстроенном после войны большом селе, - то, что, сидя в Загорове, представлялось дальней далью, по нынешним временам оказалось чуть ли не рядышком.
В огромной, похожей на дворец школе никто, конечно, учительницу Гладышеву не знал, не помнил, но Софье Маркеловне повезло. Отыскался дедок и, когда она докричалась в его тугое, заросшее волосом ухо, - сразу закивал, показал в улыбке младенческие беззубые десны:
- Как же, как же - Антонина Егоровна! Сам к ей три года в классы ходил. Году никак в двадцатом, в двадцать втором ли померла. В самую голодовку, стал быть!
Не надеясь, Софья Маркеловна спросила о сыне учительницы, - заскорузлыми пальцами старый поскреб в дремучей, с прозеленью бороде, как в памяти своей, - вовсе просиял:
- И-их ты! Это офицерик, что ли? Так он еще пораньше ее - в гражданку! Отписали ей, либо был от него кто - не упомню уж. Точно, точно тебе говорю - с того она попрежде других и подалась в царствие небесное. Голодовка - это уж к тому же, дело второе! Убивалась - толкую…
Вместе с веселым дедком Софья Маркеловна пообедала в сельской чайной - старик, к ее удивлению, охотно принял предложенную водочку, с наслаждением вытянул ее, прошлепывая розовыми младенческими деснами, - вместе сходили на кладбище. На нем следа учительницы Гладышевой тем более не нашлось.
- Что ты! - шумел, заливался - после угощения - старый и восторженно тыкал во все стороны затертой рукавичкой: - Тут в войну да и опосля нее как трактор прошел! Все взбугрил! В три етажа лежат - друг на дружке!..
Круг замкнулся. Собираясь сюда, Софья Маркеловна не питала никаких иллюзий, и все-таки поездка дала ей многое: душевную успокоенность. Как бы там ни было, а Виталий Гладышев, ее Вика, погиб, пусть не в правом, но в открытом честном бою, не мародером из бандитских шаек, каждый шаг которых отмечен кровью и проклятиями. И еще, теперь ее никто не смог бы переубедить в этом, она знала, что, переживи он те трудные, не всем понятные годы, события, он, как и она, во всем бы разобрался, принял новую, не очень-то легкую и устроенную пока жизнь, но в тысячу раз справедливее всякой другой! В таком умиротворенном состоянии Софья Маркеловна вернулась домой, внешне вроде бы даже помолодевшая, ей, кстати, в шестьдесят не давали больше пятидесяти. И, еще раз поразив ее своей проницательностью, ни о чем не расспрашивая, Сергей Николаевич озабоченно сказал:
- Софья Маркеловна, дорогая вы наша! Выходите на работу. У преемника вашего что-то не очень ладится. Оставим его вашим помощником или придется расстаться. - Все понимая, он засмеялся. - На пенсию мы уж с вами вместе пойдем.
После этого Софья Маркеловна проработала еще почти пятнадцать лет, да с такой душевной полнотой, с таким умением и отдачей, с какими, может быть, никогда не умела работать прежде. В боковушке у нее - напротив портрета Виталия - появился недавно портрет ее ученика, ее несостоявшейся музыкальной надежды - Андрюши Черняка. Приходя домой, она поочередно смотрела то на одного, то на другого, и у нее возникало ощущение, что у нее есть семья. Возникала не потому, что ум за разум заходил. Просто бывают такие парадоксальные случаи, когда у иного по всем формальным признакам семья имеется, а ее-то на самом деле и нет. По тем же формальным признакам, по паспорту, по прописке, Софья Маркеловна - одна-одинешенька, но вот у нее-то семья есть, муж и сын, и вся семья в сборе. То, что на фотографии сын выглядел старше отца и родился лет через двадцать после смерти отца, ничего не меняло. В сердце женщины, жены и матери, могут уживаться любые противоречия, на то она и существует - женская логика.
12
Леонид Иванович лежит во дворе, в тени от забора и молодой березки, прямо на траве - вниз животом, босой, в полосатых пижамных штанах и белой майке, открывающей бугристые смуглые плечи и руки; загорела у него и лысина, ставшая под цвет темно-русых, на затылке, волос, - отсюда, от калитки, кажется, что он наголо обрит. Что-то читает.
Заслышав шаги, он садится, намереваясь встать - удерживаю его, с удовольствием опускаюсь рядом. Трава - гусиный хлеб, как ее у нас называют, с желтыми шишечками соцветий, приятно холодит ладонь, она тут на редкость густа, сильно и сладко пахнет.
- Поливаю, от нечего делать, - объясняет Леонид Иванович. - Прочитал вашу записку и послушно жду. Где ж вы столько пропадали, по такой жаре?
- У Софьи Маркеловны.
- А-а, тогда не в пропажу. Чудесная старуха!
Приятно, что Козин так отзывается о Софье Маркеловне, и про себя торжествую: если б он еще знал о ней столько, сколько я теперь знаю!
- Пойдемте ко мне, - Леонид Иванович мотает головой назад, - или тут пока?
Дом стоит во глубине двора - каменный по первому этажу и с бревенчатым надстроем второго; туда, наверх, ведет прямая лестница, забранная по торцу тесовой обшивкой. Квартира Леонида Ивановича - под самой крышей, там сейчас, конечно, - пекло.
- Лучше уж тут.
- Пожалуй, - соглашается Козин. - Все никак не приспособишься. Окна закроешь - духота. Откроешь - жарища. Вот лето выдалось!
Какая-то предварительная словесная разминка необходима нам обоим: Леониду Ивановичу - собраться с мыслями, настроиться, мне - как бы подготовить запасные емкости внимания, все еще взбудораженные предыдущей встречей. Больше всего хочется лечь, сунуть под затылок руку и смотреть, ни о чем не думая, в небо; самые нехитрые желания приходят к нам обычно тогда, когда они неисполнимы. Выкладываю спички, "Беломор", Козин молча вытаскивает папиросу, как-то поспешно тычется ею в поднесенный огонек; обычно злоупотребляющий, нынче при мне он закуривает впервые.
- Пробовал бросить, - иронически сообщает он.
- Давно? - завидуя людям с крепкой волей, спрашиваю я.
- Сегодня с утра…
Он глубоко затягивается, прикрывает глаза - по себе знаю, что в голове у него сейчас плывет, - и сердито вдавливает папиросу в траву.
- Цены на эту отраву повысить надо!
- Не поможет.
- Наверно… В Америке сигареты дороже - смолят побольше нашего. - И мимоходом, для сведения сообщает: - У них там все дороже. Табак, квартиры, лечение, газеты…
- А что у них дешевле, Леонид Иванович?
- Дешевле?.. На мой взгляд, да по собственному опыту если, самое дешевое у них - люди. - Козин усмехается. - Была там у меня напарница - по грязной посуде. Дама постарше меня. Так вот - постоянно допытывалась, удивлялась: "Что вы за странные такие, Иваны-русские! Все думаете, думаете! А мы не думаем - живем. Лишь бы работа была".
- Загадочная славянская душа?
- Не столько наша славянская загадочна. Сколько их, среднеамериканская, - девственно наивна. Как у ребенка… Попробуйте, например, такой объяснить, что думать и значит - жить… Хотя, конечно, и их время учит.
- Все-таки учит?
- Еще как!.. Я ведь там был, когда наши объявили, что у нас атомная бомба есть. Представляете, как это на их обывателя подействовало? Словно та же бомба посреди них и взорвалась!.. С одной стороны, чуть ли не медведи пешком по Москве ходят, с другой - первый спутник, Гагарин. Поневоле мозгами шевелить начнешь!.. Хотя поучиться у них есть чему.
- И прежде всего - деловитости, конечно?
- Да, и деловитости. Чего-чего, а этого уж у них не отнять. - Клочкастые пепельные брови Леонида Ивановича хмурятся и расходятся. - Правда, и деловитость у них несколько иная. Отличается от нашей.
- Чем же? Понятие это, по-моему, довольно конкретно.
- Чем?.. Деляческая деловитость, если так можно выразиться. - Как всегда, подходя к каким-то обобщениям, выводам, Козин начинает говорить медленнее, отбирает слова. - Четко, быстро, но в пределах своих обязанностей. Ровно настолько, насколько оплачивается… Сергей вон тоже был деловитым. Очень деловитым. Но не от сих и до сих. Понимаете: та деловитость - исполнителя. Хотя порой нам и такой недостает, простейшей… А у Сергея - хозяйская. Поработал я с ним - убедился. И сравнил, и позавидовал. И поучился кое-чему…
Наконец отлаженные, невидимые шестеренки нашего разговора сходятся - зубец к зубцу, - переключаются с пробного холостого хода на рабочий.
- Значит, не побоялся он вас принять? - шутливо и прямолинейно возвращаю я рассказ к тому месту, на котором в прошлый раз он был прерван.
- Нет, как говорил, так и сделал, - подтверждает Леонид Иванович. - Написал приказ, поставил районо перед свершившимся фактом. Правда, прослужил я у него всего два месяца. Чуть даже поменьше.
- В школу перешли?
- Да нет, не сразу… Обстоятельства так сложились, что вынужден был уйти. - Козин искоса взглядывает на меня, усмехается: - По собственному желанию…
Обязанности воспитателя - со стороны глядя - не сложные: следить, как порученная, закрепленная группа живет, учится, отдыхает. И соответственно, помогать ей - жить, учиться, отдыхать. В действительности же все оказалось куда сложнее. Во-первых, выяснилось, всегда нужно быть готовым ответить на любой, самый неожиданный вопрос. Причем, отвечать неполно, чего-то не зная, - это можно, это прощалось; ответить уклончиво, избегая самой сути - нельзя: дипломатия и вранье тут не проходили. Семиклассники, с которыми начал Козин, - народ повышенного, прямо-таки гипертрофированного любопытства, - сразу же, например, запустили пробные шары: почему он был в Америке, какая она, Америка?.. Во-вторых, всегда нужно быть в хорошем настроении: твои собственные эмоции подопечных не интересуют, им просто не до них; попробуй в ответ хмуро буркнуть, и разномастные ребячьи брови изумленно подымаются в немом вопросе: "Дядя, а зачем ты тут?" В-третьих… Этих "в-третьих, в-пятых, в-двадцатых" открылось столько, что в первые дни Козин растерялся. В школе, где он считался неплохим преподавателем, было все проще: подготовился к уроку, провел его так, чтобы слушали и понимали, и - спрашивай, требуй. Как по-своему, конечно, легче даже было в сыром вонючем отсеке ресторанчика "Тихий Джимм". Знай себе подставляй под горячую струю сальные тарелки да выхватывай их распаренными опухшими пальцами - беспрепятственно думая свою угрюмую думу, не отвечая на болтовню шестидесятилетней леди…
- Самое главное - найти верный тон, - наставлял Орлов, посмеиваясь над преувеличенными страхами товарища. - Ровный, дружелюбный. И само собой - требовательный. Еще короче - ни панибратства, ни сюсюканья. А то была у нас одна воспитательница: "Ах, миленькие, ох, хорошие мои!" Знаешь, как ее окрестили? "Ириска"… Разговаривать с ними надо как с равными. Открою тебе по-дружески самый большой секрет: это очень серьезный народ - дети.
Понемногу Козин начал осваиваться со своими новыми обязанностями, привыкать; понемногу привыкали к нему и ребятишки. Авторитет его у них необычайно возрос после того, как он помог однажды распутать каверзную задачу по алгебре, над которой безуспешно бились сильнейшие математики его группы и в их числе - черноголовый экспрессивный Андрюша Черняк. "Вот это - да!" - похвалил он воспитателя, чуть исподлобья и как-то по-новому взглянув на него. Этот же Андрей Черняк помог Козину сделать для себя еще одно предметное открытие; на праздничном Октябрьском вечере он уверенно играл на пианино, - Орлов был прав: ребятишки - народ серьезный, разносторонний, судить о них однозначно нельзя. Открытие, конечно, не ахти какое - крупица, но опыт воспитателя из таких крупиц и складывается. На том же вечере - также не без пользы для себя - Козин понаблюдал, как волнуется, переживая за своих юных музыкантов, Софья Маркеловна Маркелова. Во время концерта Козин сидел в зале неподалеку от нее. По ее красивому подвижному лицу проходила, быстро сменяясь, целая гамма выражений - от настороженности до полного удовлетворения, и тогда огромные иконописные глаза ее ликовали. Переживать с такой непосредственностью, проработав в детдоме со дня его основания, - вот что было удивительно, и это оставило у него в душе и в памяти какую-то полезную отметину. Поговаривали, что Маркелова не нынче-завтра выйдет на пенсию, и не верилось, что ей - шестьдесят: подвижная, прямая, все еще стройная, она выглядела значительно моложе своих лет, седина ее пышных волос воспринималась, как необычный, очень идущий ей цвет.
Работа в детдоме устраивала Козина и в бытовом отношении: не надо беспокоиться о собственном пропитании, кормежке. Как и все воспитатели, он обедал здесь же в детдоме - стоимость обедов, по существующим правилам, удерживалась из зарплаты. С завтраками и ужинами было проще: кефир, чай с каким-нибудь по пути домой купленным добавышем, и при всем при этом - почти никакой грязной посуды, осточертела она ему за десять американских лет. Обеды эти - обычные, что получали и ребятишки, стоили очень недорого, были по-домашнему вкусные и сытные: мясное первое, мясное или рыбное второе, непременный компот на третье, осенью - с добавлением свежих яблок из своего, детдомовского сада. Все больше вникая, присматриваясь, Козин однажды невольно задумался и над этим: во сколько же обходится государству содержание даже одного их детдома. Почти ежедневно завхоз Уразов доставлял с шофером говяжьи и бараньи туши, кули с мороженой рыбой, мешки сахара, крупы, картонные ящики масла и жиров. И все это - не считая того, что давало свое подсобное хозяйство и огороды; весь сентябрь и половину октября старшие группы после занятий работали в овощехранилище, из его дверей пахло укропом, чесноком, рубленой капустой, ребятня аппетитно хрустели кочерыжками. Раздумьями по этому поводу Козин поделился с Орловым, - Сергей Николаевич пожал плечами.
- А что ж ты хочешь: дети.
Как всегда, слово это, дети, - ничем, казалось бы, не подчеркнутое, просто опорно поставленное, - прозвучало у него по-особому емко, весомо, и оно одно, в таком произношении, заменяло самые обстоятельные доводы: да - все для детей, ибо ничего выше и нет. Козин понял, согласился, мысленно лишь добавив к такому, им же самим развернутому объяснению: у нас в стране. Добавил, оговорившись, потому что в другой стране он видел разных детей: и разряженных, как куклят, и таких, которые копались в мусорных кучах…
Воспитатели обедали в разное время - в зависимости от того, когда приходили из школы или, наоборот, уходили в школу, во вторую смену, их группы; наверно, поэтому Козин и не сразу обратил внимание, что не пользуется у них обедами один Орлов. Причем почти никогда не ходит обедать и домой. Однажды Козин зашел к нему в кабинет, - Сергей Николаевич ел бутерброд, запивая его чаем.
- Это ты чего ж в сухомятку? - удивился Козин. - Сегодня отличный обед.
- Я не хожу в столовую, - ответил Орлов.
- Почему?
- Да просто так. - Сергей Николаевич скомкал промасленную, после бутербродов, газету, бросил ее в корзину для бумаг, отставил на тумбочку стакан с блюдцем и лишь после этого объяснил: - Года два назад накапали в районо и в облоно, что я кормлюсь тут бесплатно. Что мне даже готовят отдельно. Ну, приехали, проверили и по ведомостям убедились, что удерживают с меня аккуратно, как и со всех. Насчет отдельно - вовсе чепуха, конечно. Вот с тех пор и не хожу.
- Кто же такую мерзость написал? - возмутился Козин.
- А бог его знает.
- Тогда, может, и нам всем - не надо? Во избежание, так сказать…
- Вот уж это - нет! - живо и решительно не согласился Орлов. - Порядок этот утвержден министерством. Цены - тоже не с потолка берем. Людям удобнее - домой не бегать. - Прямой, никогда не прибегавший к обтекаемым выражениям, он прямо назвал и основной, пожалуй, аргумент: - Кроме того - единственное преимущество, подспорье. Ставки у нас, сам знаешь, какие.
- У тебя ставка немногим больше.
- У меня еще работает жена. С нас хватит.
Орлов нахмурился, продолжать этот разговор ему не хотелось. Козин вышел от него и раздосадованный его чрезмерной щепетильностью и, по той же причине, питая к товарищу еще большее уважение.
Свою работу в детдоме Козин считал, конечно, временной - что не мешало с интересом вникать в нее, осваивать; Орлов - складывалось впечатление, хотя прямо он не заговаривал об этом, - начинал, кажется, питать надежду, что Козин тут останется или, по крайней мере, надолго задержится. Во всяком случае, по второму месяцу, на заседаниях совета воспитателей он все чаще осведомлялся:
- А ваше мнение, Леонид Иванович?
На людях, при всех, они были на "вы", обращались друг к другу по имени-отчеству - никогда о том специально не договариваясь; как, оставаясь вдвоем и так же не объясняясь, естественно переходили на обычный дружеский тон, на "ты": Сергей - Леня, в чем обоим им слышалась юность. На одном из таких советов, когда текущие вопросы были решены, Орлов неожиданно предложил:
- Леонид Иванович, провели бы вы со старшими беседу об Америке, а?
- Зачем?
- Ну как зачем? Интересно, полезно. По учебникам учат, а тут живой рассказ - никакого сравнения.
Козин колебался, - Орлов, настаивая, привел еще довод:
- Все равно ведь поодиночке расспрашивают, никуда не денетесь. - И рассмеялся: - В конце концов, не мы эту "холодную войну" придумали.
Беседа состоялась; собрались не только старшие группы, но и все свободные воспитатели, сотрудники - красный уголок был переполнен. Вместе со всеми, в углу, сидел и Сергей Николаевич, улыбаясь, когда в дверь непрошенно всовывалась чья-либо любопытствующая рожица. Леонид Иванович, против ожидания, разговорился, рассказывал он не столько о своих злоключениях, сколько о том, что довелось увидеть, - перед слушателями возникала Америка, как она есть, - со всем лучшим, что создано трудолюбивым талантливым народом, и всем уродливым, что неизбежно несет чужой мир в себе и с собой. Много было вопросов, спрашивали и ребята, и взрослые - беседа закончилась перед самым отбоем.
- А ты говорил зачем! - довольно пошучивал по пути домой Орлов. - Помяни мое слово - до тебя еще лекторское бюро доберется! Правда, Леня, - толково.
Леониду Ивановичу было приятно; трудно объяснить, почему так, но именно после беседы возникло, окрепло ощущение, что он наконец действительно встал на ноги. Ощущение это сказалось на его настроении, на работе; как безошибочно почувствовал и то, что ребята его окончательно приняли. Вот что значит - быть дома!
И тут по ногам ударили - расчетливо, жестоко, несправедливо.
Орлов нашел Козина - тот занимался с ребятами - и позвал так, словно они были вдвоем: